Loe raamatut: «В шкуре зверя»

Пролог

В 476 году н.э. пала Западная Римская империя. Командующий императорской армией германец Одоакр сверг с престола Ромула-Августула, а знаки императорской власти отослал в Константинополь. Бывшие легионеры некогда Великой Империи разбрелись по дорогам мира…

* * *

Холодный бездымный факел зеленоватым, мертвенным светом заливал подземелье. Он был воткнут в железную скобу у входа, и, стало быть, мог освещать только дверь да три грубо вытесанные ступени, ведущие вниз. Однако свет заливал все помещение: кое-как выровненный пол, стены, сужающиеся к выходу, низкий свод, старый, вытертый до дыр, сложенный вдвое ковер у стены, вбитые в стены железные кольца, цепи чуть не в руку толщиной…

Толстый железный обруч охватывал худую ногу пленника, одетого в жалкое подобие куртки и штанов. Худоба его была, вероятно, следствием заточения в темнице, но его сложение без слов говорило, что и в лучшие свои времена пленник не был большим румяным детиной – кровь со сливками. Должно, таким он и появился на свет: маленьким, хрупким, тонкокостным. Однако, кроме внешности, ничто не наводило на мысль о слабости, ничто не внушало желания пожалеть. Пленник сидел на своей убогой подстилке очень прямо, поджав ноги, как это принято на востоке. Его узкие темные глаза не мигая смотрели в одну точку, а лицо, при этом мертвом свете казавшееся серым, но, вообще-то, желтоватого оттенка, в своей неподвижности напоминало маску. Все мускулы пленника были расслаблены, казалось, тело его вот-вот утратит жесткость и растечется по полу водой, скинув ненавистные цепи. Но вот что-то неуловимо изменилось. Худая грудь слегка шевельнулась, и тотчас узкие плечи узника, шея, неподвижные руки, спина, поджатые ноги словно бы начали наливаться силой, на глазах обретая крепость железа и гибкость виноградной лозы. Несколько мгновений спустя на продавленном ковре сидело неведомое божество, налитое немыслимой мощью… Но вновь шевельнулась драная хламида, и сила начала неудержимо вытекать из тела, оставляя лишь пустую оболочку. Вдох – выдох. Великое божество – беспомощный пленник. И только бесстрастная маска, которую боги дали ему вместо лица, ничуть не менялась. Нечеловеческое могущество – слабость младенца, вдох – выдох…

Внезапно узник странным слитным движением не то чтобы поднялся на ноги, а словно взмыл вверх, как неудержимая волна во время прилива. Голова чуть наклонилась вперед, длинные гибкие руки медленно поплыли вверх, точно выпуская невидимую птицу, голова поднялась за ними… Прикованная нога дрогнула, цепь зазвенела, но это не разрушило сосредоточенности пленника и гармонии его странного танца. Руки так же медленно и плавно поплыли вниз, будто некая таинственная сила внезапно наполнила их свинцовой тяжестью, будто узнику не терпелось уронить их, сбросить непосильную ношу, но он боролся с собой, боролся с собственной телесной слабостью, и хоть не побеждал, медленно уступая неведомой силе, но и не сдавался. Чуть согнув ноги в коленях, он медленно и осторожно опустил наземь незримую тяжесть.

Так начался его удивительный танец – танец человека, прикованного к стене. Тело его то воспаряло ввысь, то растекалось по земле, то наливалось тяжестью, то обретало легкость пушинки в воздушном потоке, то гнулось, как тонкая бечева, то обретало твердость сухого древесного корня, то взрывалось неистовым каскадом движений, то замирало, словно прислушивалось к чему-то далекому. Или говорило с кем-то. Или просто дышало…

Странный факел горел ровно и даже не думал гаснуть. Узник привык к этому, как и ко многому другому. Впрочем, «привык» не то слово. «Привык» – значит, смирился, отказался от надежды, веры, борьбы. Человек, прикованный к стене, ни с чем не смирился и ни от чего не отказался. Он просто ждал. Ждал терпеливо, спокойно, не обнаруживая ни малейших признаков гнева или нетерпения, ждал малейшего шанса, чтобы, не медля ни секунды, ухватиться за него и действовать.

Он не был магом, вопреки убеждению многих, считавших его искусство даром светлых богов или порождением злобного Сетха, смотря с какой его гранью им пришлось столкнуться. Он не ведал будущего, ибо не был и прорицателем. Он просто ждал, как ждет до времени скрытый в ножнах клинок. Над его подземельем поднималась громада Черной башни. Когда пленник думал о ней, он мог ясно представить себе внутреннее расположение комнат, каждый переход, каждую лестницу от угрюмых подземелий до открытой всем ветрам площадки на самой вершине башни. Долгое время он был здесь гостем. До того как его радушный хозяин решил, что гость его слишком опасен.

Тело повторяло годами отточенные движения, а мысли пленника бродили далеко. В тех давних счастливых временах, когда они трое, он, его ученик Делви и мудрый старец из княжества Тай-Цзон, сломили силу мага-египтянина и вошли в Черную башню как победители. Чтобы сделать это, он, теперешний пленник, использовал своего ученика, который волей судьбы был в дальнем родстве с прежним хозяином башни. Память крови и глубокое внутреннее чутье Делви помогло миновать магические ловушки и одолеть чародея. Но ничто не дается даром. Справедливые боги за все начисляют свою плату, которую и взимают в должный срок с беспристрастием истинных владык. И настал день, когда Учитель Дзень-Сю собрал их в круглом зале, где пол был выложен мозаикой с изображением Сетха. Магическим, исполненным особой силы, как утверждал Делви. Но Учитель бестрепетно наступил ногами, обутыми в мягкие туфли, на оскаленную пасть Великого Змея. Сила Сетха была побеждена и укрощена. Совсем она, конечно, не пропала, но никто ее здесь больше не боялся. Они сели на пол: мудрый старик, а напротив него он и Делви. Выцветшие от времени глаза Дзень-Сю были печальны и строги.

– Никому не миновать жребия, определенного богами, – тихо начал он, – никому не миновать того, что предначертано. У нас есть лишь один выбор: встретить судьбу достойно или потерять лицо. Линии наших судеб пересеклись здесь, в Месте Силы. Мы сокрушили великое зло, но для этого нам пришлось свершить малое – столкнуть меж собой родичей. И за это каждому из нас придется заплатить свою цену.

– К чему ты говоришь это, Учитель? – спросил Делви, – зачем ты мучаешь нас?

– Не мучаю, а пытаюсь подготовить к встрече с неизбежным, – возразил Дзень-Сю, – немногие могут заглянуть ему в глаза и сохранить необходимую отрешенность. Но если ты, Делви, считаешь, что готов к испытанию, так вот тебе правда: этой ночью великий Будда послал мне сон. Он приоткрыл завесу будущего. Вскоре мы расстанемся. Каждому из нас предстоит своя дорога и своя битва и прежде, чем мы встретимся вновь, каждому придется сразиться со своим врагом в одиночку и победить. И цена победы будет высока.

– Что ты видел, Учитель? – спросил он, Дзигоро.

– Ты тоже готов к встрече с неизбежным? – старик неожиданно улыбнулся, – и тоже уверен, что устоишь? Хорошо. Слушайте. Тебе, Дзигоро, предстоит выковать меч, который возьмет жизнь твоего ученика и друга.

Дзигоро хорошо помнил, как ошеломило его невероятное пророчество. Он взглянул на бледного Делви и встретил такой же растерянный взгляд.

– Этого не может быть, Учитель. Ты, должно быть, ошибся, – возразил он. – Мои руки никогда не прикасались к оружию. Будда запрещает отнимать жизнь, и я всегда следовал его Учению. Я не стану ковать этот меч. Да я и ковать-то не умею.

– Разве может смертный противиться воле богов? – строго спросил Дзень-Сю. – Если ты действительно следуешь Учению, то ты не позволишь своему невежеству судить их мудрость. А твоя собственная мудрость будет заключаться в том, чтобы как можно лучше и точнее исполнить предначертанное.

– А в чем будет заключаться моя мудрость? – спросил Делви.

– Твоя мудрость должна будет помочь тебе без страха и злобы принять неизбежное, и в этом будет суть твоей битвы, – ответил Дзень-Сю. – А я поступлю мудро в том случае, если не стану мешать вам своими советами. Моя мудрость будет заключаться в безделье, – учитель улыбнулся, но тут же снова стал серьезным. – Я отдал вам столько мудрости, сколько смог, а вы взяли столько, сколько сумели в себя вместить. Как вы ей распорядитесь – решайте сами, тут я вам не помощник. Мы встретимся снова, когда будет откован меч, падет великое государство и смертный поспорит с богами. И больше не спрашивайте меня ни о чем. Я открыл ровно столько, сколько позволил Будда.

В тот день Учитель действительно больше не сказал ничего. Но когда с первым попутным караваном Дзень-Сю отправился домой, в далекий Китай, то вместо слов прощания он тихо сказал Дзигоро:

– Будда поведал мне в том сне, что когда будет откован меч, оборвется еще одна жизнь.

Дзигоро не спросил ни о чем. Он понял, что хотел сказать его старый Учитель. Понял и принял.

А вот Делви не хватило мудрости. Страх скорой смерти оказался сильнее, и однажды, побуждаемый им, он услышал зов своей древней коварной крови. И откликнулся. Старые манускрипты с заклятиями Баала ожили вновь под умелыми руками Делви. Совсем нетрудно застать врасплох того, кто верит тебе безоглядно. В этот раз орудием Темных сил послужил чай, заваренный Делви по древнему рецепту. Сделав всего лишь глоток, Дзигоро надолго лишился сил, а из гостя превратился в пленника. Убить его Делви все-таки не решился.

Прошло три года…

Тяжелая дверь скрипнула в давно несмазанных петлях. Человек замер. Обернулся к двери и неспешно «стек» на старый ковер, принимая прежнее положение. Поднял бесстрастное лицо.

По ступеням спускался плотный коренастый человек в богато расшитом халате и мягких туфлях с загнутыми носками. Он был мрачен. Полная физиономия выражала мировую скорбь, словно ему предстояло поменяться с узником местами на неопределенный срок. Это был его новый страж, Кошиф. Он остановился напротив и долго молчал, разглядывая мускулистое, лоснящееся от пота тело. На лицо человека он уже давно не смотрел – какая радость рассматривать рожу, словно высеченную из камня.

– Я смотрю, ты не сдаешься, – произнес он наконец, видимо, устав от молчания.

А вот узник от него, похоже, ничуть не устал, потому что не проронили слова, продолжая смотреть сквозь внушительную фигуру в халате. Кошиф с шумом выдохнул.

– Ты упрям, Дзигоро, это я уже понял. Но и я упрям. Если ты думаешь, что твое упорство – достойное восхищения, не спорю, но крайне глупое и неуместное – когда-нибудь надоест мне, и я разомкну эту цепь – то ты еще больший глупец, чем я думал. У меня достаточно терпения, чтобы переубедить сотню упрямцев. Тебя сегодня уже кормили?

Дзигоро по-прежнему молчал, но его тюремщик и не нуждался в ответе.

– Кормить тебя больше не будут. Если через два дня не поумнеешь, то перестанут и поить. Потом уберут свет…

Маленькие светлые глаза вцепились в неподвижное лицо пленника, надеясь отыскать признаки страха или неуверенности, но с таким же успехом они могли ощупывать серый камень за спиной Дзигоро.

– Тьфу! – сплюнул тюремщик. – Говорил хозяину – одна морока с тобой. Я ведь исполню то, что обещал, и все твои хваленые Силы тебе не помогут.

Узник по-прежнему молчал, но темные брови его шевельнулись в изумлении.

– Честное слово, ты мне нравишься. И я бы давно отпустил тебя, – со вздохом проговорил тюремщик, – но ведь хозяин, Танат его забери, выпустит мне потроха и сварит похлебку для своих жутких тварей. Он дал мне три месяца сроку, чтобы сделать тебя покладистым, и, право, лучше бы тебе подчиниться. Поклянись ты ему, в чем он просит, чего тебе стоит? Подумаешь – пару раз языком повернуть. Небо от этого не обрушится. Большое дело – Будда запрещает ложь! Я слышал, твой бог добр. Он тебя простит. Мне не слишком-то хочется показывать тебе, на что я способен. Да, честно говоря, я и сам не горю желанием это узнать.

Тюремщик горестно вздохнул, глядя на Дзигоро со смесью искреннего и притворного сожаления. Но тот уже утратил интерес к болтовне стражника и взгляд его, миг назад живой и внимательный, обратился в себя. Дзигоро безмолвствовал.

– Ну, как знаешь, – обозлился тюремщик, – не хочешь по-плохому, как хочешь. Но имей в виду: по-хорошему будет еще хуже!

Он двинулся к выходу, шаркая по полу мягкими туфлями. Уже у самой двери, на ступенях, он обернулся и серьезно спросил:

– Твоя вера хоть стоит того, чтобы из-за нее умереть?

Дзигоро промолчал. Он снова дышал медленно и ритмично, готовясь продолжить прерванный танец.

Глава первая

Ребята из второй «когорты пятисотенников» одиннадцатого легиона были, в общем, не самыми бесшабашными воинами великого Рима. И хоть трибун Сервилий в глаза называл их не иначе как «свора безголовых ублюдков», «обезьян в сандалиях» и прочими, столь же ласковыми именами, за глаза, да за чашей сладкого греческого вина, да не за первой, а как бы не за пятой-шестой, когда у человека на язык вылезает именно то, что он думает, и речь еще вполне внятна, Сервилий своих парней хвалил и признавал, что любому из них без опаски доверит свою спину… да и вещи поценнее. А то, что они тогда учинили на великой Аппиевой дороге, и вовсе было по меркам войны шалостью вполне безобидной. Случись это где-нибудь на окраине Великой Империи, их выходка прошла бы незамеченной. Ну, разве что Сервилий, посмеиваясь, поведал бы о ней наместнику… а может и не поведал бы, потому что благополучно забыл.

Стычек не было уже пару недель, жара стояла несусветная, а жители деревни, перепуганные недавними событиями, не спешили возвращаться на обжитые места и везти назад своих веселых сестер и служанок. И винный погребок Левконои был давно пуст… Ежедневные занятия с оружием, которые кампигены проводили с упорством маньяков, давно стали рутиной. Словом, ребятам было скучно.

Со скуки они и взяли пару старых телег и поставили их на бок, добавив два десятка пустых бочонков из-под вина и масла да кучу прочего ненужного скарба. Прямо поперек великой Римской дороги. Да и стали требовать со всех проезжающих новый вид подати: «на безопасность дорог».

Купцы, которых, правду сказать, было совсем немного, окинув взглядом не совсем трезвых легионеров, торопились откупиться либо вином, либо угрозами нажаловаться цитуриону или даже самому легату… и та, и другая монета принималась в уплату без возражений, вино тут же выпивалось во славу Рима, а угрозы пропускались мимо ушей. Впрочем, купцы, расплатившиеся грозными словами, пропускались тоже: парни ведь просто шутили, не грабители же они, в самом-то деле…

Этот отряд сразу повел себя по-другому. Небольшой, всего десяток конных слуг, вооруженных, правда, до зубов – но покажите мне такого противника, который испугал бы легионера… Да еще конного противника. Конницу непобедимая римская пехота от души презирала, и по делу.

Но это были какие-то совсем особые конные. Развернувшись полукругом, они окружили просторный паланкин и выставили короткие копья. Увидев это, «свора безголовых» непочтительно заулыбалась, а кое-кто и заржал в голос.

Занавески паланкина дрогнули и разъехались. Йонард взглянул туда… и почувствовал, как булыжник мостовой, уложенный на века, шатается под ногами.

Красавицей ее не назвал бы и ритор, нанятый за деньги. Слишком высокий лоб, слишком густые брови, нос большеват… а может быть, и не чуть, а просто велик, презрительно поджатые губы… Все это наводило на мысль скорее об уродстве, чем о красоте. Но мысль эта была бы неверной. Знатные патрицианки уродками быть не могли по определению. Слишком чистые, слишком ухоженные, слишком красиво одетые и слишком неприступные. Чувство собственного превосходства, когда оно истинно, подобно короне. Оно заставляет всех окружающих слегка присесть. Или просто опустить глаза и посторониться.

Что и сделала «свора безголовых» при полном молчании и в полном изумлении от собственного поступка.

Женщина не сказала ни слова, только одарила легионеров взглядом, каким одаривают… дворовых псов, растявкавшихся не ко времени и не к месту. Затем занавески паланкина сдвинулись снова, и маленький отряд проследовал своей дорогой.

– Сестра патриция Публия, на виллу едет, – с видом «бывалого» и все знающего проговорил Манур, – видал, как зыркнула.

– У меня аж по зубам зеленью прошло, – кивнул Смитрак.

– А чего это вы все присели, как куры, которым срочно приспичило снести яйцо? – Марк, единственный в «своре» чистокровный римлянин, презрительно сощурился. – Баба как баба. А охрана у нее хоть и храбрая, да в настоящем бою слова доброго не стоит.

– Так-то оно так, – кивнул Манур, – но то ведь в настоящем бою. Мы же не собирались по-настоящему воевать с личной охраной патриция. За такое можно и головой поплатиться.

– Можно подумать, больше нигде ты головой не рискуешь, – фыркнул Марк. – Когда на тебя несутся готы, ты вскидываешь руки и провозглашаешь: «Noli me tangere – civis romanus sum!»¹.

– И они, конечно, слушаются…

– Может быть, и послушались бы, если бы понимали латынь.

Насмешки завели вспыльчивого Манура.

– Ты хочешь сказать, я испугался бабы?

– Нет, я хочу сказать, ты испугался бабы и десятка конных, – бросил Марк.

– Я знаю, где ее вилла, – с отчаянием в глазах бросил Манур.

– И что с того? – с жесткой усмешкой поинтересовался Марк.

– Я ее… эту бабу… того…

– И десяток конных тоже… того? И лошадьми не побрезгуешь?

– А справишься?

– Манур, ты что… пошутили и хватит, – попробовал Йонард урезонить приятеля, – что ты, бабы не видел. Так вернется Левконоя, она тебе такое покажет, чего ни одна патрицианка не умеет.

– Ставлю недельное жалование, что этот щенок даже близко к вилле не подойдет, – бросил Марк, и это решило дело.

Поздно ночью Манур исчез из лагеря. Никто не верил, что он и впрямь отправился на виллу патрицианки. Вернее, не хотели верить. Думали, что у парня хватит ума до утра отсидеться где-нибудь поблизости, а потом вернуться и наплести семь лиг до небес о том, какая жаркая была ночь. И готовились даже, в целях сохранения мира и порядка в «своре», сделать вид, что поверили Мануру.

Только парень не появился ни утром, ни к полудню. Ни к вечеру.

– Сбежал? – рассуждали легионеры, – побоялся признаться, что не хватило духу влезть на виллу? Скорее всего, так оно и есть. Только зря он это сделал.

Дезертиров, как и воров, не миловали. Если в мирное время уход их войска карался понижением в должности и переводом из легиона в иной род войск, то в военное время наказание было одно – смерть.

Но Йонард не верил в побег приятеля. И все чаще посматривал на дорогу, по которой проскакал небольшой конный отряд, охранявший патрицианку. Впрочем, пустым мыслям он предавался недолго. Выходка «своры безголовых» дошла до самого Сервилия, и, разгневанный, он распорядился бросить недисциплинированных воинов в самое пекло, на оборону цирка…

– Хрофт! – еще раз повторил Йонард. Наверное, впервые в жизни он не знал, что ему следует предпринять. Эти гнетущие воспоминания о службе в Риме все чаще не давали покоя. Хотя прошло уже пять лет. О боги!

Германец стоял незыблемый как скала, тяжело придавив широко расставленными ногами землю, чтобы не вывернулась ненароком в самый неподходящий момент…

Караван, который северянин вел на этот раз из Ашкелона в Эрак, был не самым большим. Йонарду случалось видеть и большие. И самому бывать в них проводником. Но он предпочитал длинным растянутым вереницам тяжело навьюченных верблюдов малочисленные подвижные отряды. В таких обычно хозяева везли товары столь нетерпеливо ожидаемые, что задерживаться до того времени, когда соберется больше купцов, они не имели ни желания, ни возможности. Бывали и другие причины для спешки, например желание во что бы то ни стало оказаться на новом базаре раньше собратьев по ремеслу. А для Йонарда во всех случаях выпадала прямая выгода – платили такие купцы проводнику вдвое дороже. Ведь и вести такой караван, и идти в нем опаснее. Нет большой охраны. Легче стать добычей охотников за чужим товаром. Да и проводник ведет не обычной проторенной тропой, а кратчайшей дорогой через барханы. И переходы без всякой надежды на долгожданный колодец вдвое длиннее. Йонард водил караваны между Ашкелоном, Эраком и Хорасаном с зимы, и, когда по-летнему жаркие лучи солнца обожгли землю, не было в этих богатых торговых городах купца, да и простого жителя, который не знал бы Йонарда, Йонарда-северянина, лучшего проводника. Его караваны всегда приходили целые и невредимые, все люди были живы, товар в полной сохранности, ни одно животное, будь то верблюд, лошадь или ишак, не пало в дороге. Заполучить Йонарда в проводники хотели многие караванщики, но он своим особым, почти животным чутьем, безошибочно определял, где хозяин, действительно, не поскупится на награду.

Вот и на этот раз он повел маленький караван: всего из восьми верблюдов, двух купцов и трех погонщиков. Поклажи было немного, но зато все товары предназначались для гарема самого правителя Эрака. Тончайшие китайские шелка, великолепные по рисунку и качеству работы иранские ковры, индийское розовое масло в запечатанных сосудах из обожженной красной глины, чтобы не исчез дивный аромат цветущих долин, заключенный в них. Ну и, конечно, драгоценности. Один из двух купцов оказался знакомым Йонарду, как-то по весне он уже вел его караван из Эрака в Ашкелон. Им тогда посчастливилось отбиться от банды диких кочевников-грабителей, но слуг у них тогда было больше, и везли они прекрасные клинки, которыми можно было перепоясаться без риска сломать дорогое оружие, и кольчуги, сияющие живым, текучим серебром.

Ашад, так звали знакомого купца, на этот раз выбрал в проводники Йонарда не случайно. Одних шкатулок с жемчугом он вез больше двух десятков. Золотые кувшины и подносы с огромными рубинами и сапфирами, чаши, украшенные алмазами самой разной величины – от тончайшей пыли до «бычьего глаза», а уж о разных коробочках из слоновой кости и китайского нефрита с перстнями, ожерельями, подвесками просто говорить не приходилось. И доставить все нужно было как можно скорее и в полной сохранности. Иначе правитель Эрака мог лишиться последней радости и утешения в жизни: любви и почитания своего гарема. Всего лишь из-за того, что, как на ушко шепнули Ашаду, а он, в свою очередь, в такой же тайне пересказал своим попутчикам, посчастливилось правителю купить для себя новую наложницу.

Она была стройна, прекрасна лицом, белокожа, светловолоса, с таинственно мерцающими зелеными глазами. Огромные, широко расставленные, они лишали разума всякого, кто отваживался в них заглянуть. Правитель не был исключением – он был мужчиной. Его даже не насторожила слишком низкая цена, запрошенная за нее. Она стояла среди торговцев и евнухов такая хрупкая, нежная, трогательно-беззащитная в своем восточном наряде. Все в этой женщине говорило, что она достойна гарема любого правителя. Непонятным было лишь то, кто же захотел расстаться с такой драгоценностью своего сердца.

Правитель понял это сразу же, как только белокурая красавица воцарилась в его серале. Она тут же заявила, что более нищего гарема ей в жизни своей не приходилось видеть, что правитель скупец и скряга, и за столь жалкие подачки своим женам достоин разве одной сухой улыбки и пяти вырванных волосин из бороды, что такому скопидому лучше держать вместо целого гарема одну ослицу себе под стать. Кроме того, она пригрозила правителю, что если он попытается от нее избавиться, она расскажет о его скаредности всем в Эраке. Но все равно, с ней одной еще можно было бы сладить, так нет! Она взбаламутила весь гарем. Все жены одновременно отказали правителю в утешении. Он стал раздражителен и зол, гневался по любому поводу и вымещал свое раздражение на верных слугах и ни в чем не повинных приближенных. Ашад смеялся до слез, рассказывая, как о голову одного из них правитель расколотил блюдо с сахарной патокой, и как бедолагу отмывали потом в бассейне у фонтанов в саду правителя. И все бы кончилось благополучно, но в нем, оказывается, жили редкие золотые рыбки, которые то ли от испуга, то ли от сахара, повсплывали кверху брюхом, и слуги долго ловили их за скользкие широкие хвосты и носили на кухню. Поглядев на лазурную гладь бассейна, покрытую ярко-желтыми телами пузатых пучеглазых рыб, правитель грустно вздохнул и решил одарить своих жен так, как никто в мире, чтобы снова во дворце воцарились мир, покой и благоденствие. А еще приказал не селить больше рыб в бассейн, отныне и впредь.

– Теперь ты понимаешь, приятель, какой важный караван ведешь сейчас, – вытирая слезы, проговорил Ашад.

– Клянусь Хрофтом, эта девица знает, чего хочет, и как этого добиться. Видно, не один владелец почувствовал на себе ее хватку. Поэтому и продавалась по дешевке, – похохатывая, откликнулся Йонард.

– Да, самый ненадежный товар – это женщины. Никогда не можешь знать наверняка, сколько она стоит на самом деле, – поддержал второй торговец.

Ох уж эти женщины! Ну да, была у него и эта небольшая рана. Даже не рана, а так, вроде бы пустяк. А на пустяки стоило ли обращать внимание? Вот только…

Второй раз они увиделись неожиданно и плохо. Хотя любая такая встреча ни к чему хорошему привести не могла, так что не важно, где и при каких обстоятельствах. А обстоятельства были – из рук вон.

Шел третий час ночи, и «свора безголовых» в казарме видела десятые сны. За исключением тех, кто стоял в карауле. Расквартирование в само́м Великом городе парни приняли без особой радости. Понимали, если уж допустили врага до последнего рубежа, ничего хорошего в этом нет. И на счет римских бань и римских баб прохаживались, конечно, как без этого, но уж больно невесело, как будто по обязанности. Настроение было паршивое. Как раз для того, чтобы драться насмерть, не пытаясь сохранить жизнь и не думая о будущем, которое медленно, но верно оборачивалось дымом, вместе с самой Империей, под натиском молодых и сильных варварских племен.

Йонард проснулся очень быстро, как всегда. Как всегда, первым делом нащупал рукоять короткого ножа и только потом осознал, где он и что с ним. А в следующий момент открыл глаза и увидел над собой физиономию Равала, «старшего по палатке», говоря проще, десятника.

– Одевайся и выходи. Только легкое оружие, – бросил он и подошел к спящему Смитраку.

Переспрашивать Йонард не стал, знал, что молчаливый Равал, ходивший у центуриона в любимчиках, ничего сверху не скажет. Да и зачем? Все равно сейчас все узнает из первых уст. И, похоже, новости из тех, что лучше бы и не слышать вовсе.

Опасения Йонарда оправдались на все сто.

На улице шел дождь: не мелкая и противная морось, с которой приходили первые холода на родине германца, а хороший, честный дождь, который легионеры великой империи терпеть не могли: сырость плохо влияла на доспехи. Панцирь, шлем, меч, поножи и нарукавники приходилось потом до седьмого пота драить, смазывать специальным маслом и снова драить… За пятно ржавчины на доспехе можно было поплатиться очень сурово. Чуть ли не со времен Ромула считалось, что сверкающий доспех нагоняет страх на врагов… Может быть и так, только нынешние враги не слишком боялись прославленного римского блеска.

Под символической защитой кривоватой каменной стены стояла пятерка воинов. Йонард подошел поближе и среди них разглядел самого префекта легиона. Он завернулся в плотную шерстяную накидку, смотрел в землю и слегка горбился, что было очень плохим признаком. Пожалуй, еще худшим, чем то, что такая большая шишка вдруг ни с того ни с сего снизошла до простых солдат.

Вскоре появились Равал и заспанный Смитрак, который, не скрываясь, зевал во весь рот, обнажая набор зубов, неплохой, но далеко не полный. Однако, увидев высшего начальника собственной персоной, он зевать перестал и начал часто моргать. Проняло-таки. Третьим в этой группе оказался Тремон, которого вся «свора» уважала за звериную силу, но с трудом терпела за нечеловеческую скупость.

– Значит так, парни, – вполголоса произнес префект, – сейчас мы с вами пойдем в один богатый дом. Что бы там не увидели и не услышали, исполняйте мои приказы так, словно вас ничего не удивляет. Думать, сомневаться, спрашивать будете потом. Тот, кто проявит себя хорошо, получит все объяснения. Потом. Если захочет. А тот, кто не захочет никаких объяснений, получит лично от меня пять монет.

Смитрак перестал моргать и заулыбался. Физиономия Равала осталась каменной. Шагая по узким улочкам, в которых он все еще ориентировался слабо, Йонард не переставал размышлять о том, каким странным был состав группы для этой вылазки. Самый молчаливый, самый тупой, самый жадный и… Себя Йонард полагал парнем средним во всех отношениях. Да, силен, но в «своре» были парни и посильнее, тот же Тремон, который на спор рвал веревку, напрягая шейные мускулы. Да, храбр, отличился в боях и отмечен центурионом… Но этим воинов Рима не удивишь, каждый из них мог похвастать тем же… только не хвастали. Перед кем? Насчет ума… Йонард тешил себя надеждой, что соображает он неплохо. Может быть, льстил?

За размышлениями путь показался коротким. Перед глазами выросли массивные железные ворота. Как не плохо Йонард ориентировался в хитросплетениях Вечного города, но и он понял, что префект привел их группу какими-то скрытыми тропами на южный склон Палатинского холма, в квартал знати.

Внезапно от темной стены отделилась фигура, закутанная в такой же плащ. Парни, не раздумывая, обнажили мечи и встали так, чтобы защитить префекта. Но – поторопились. Фигура сделала шаг вперед, оказавшись на расстоянии видимости. В этот момент дождь, ливший всю дорогу, вдруг прекратился и, как по заказу, плотные серые облака разошлись, выпуская почти полную луну. И Йонард подумал, что одно из двух: либо он спит и видит странный сон, либо он проснулся в странном мире. В мире, где запросто на темной улице можно повстречать самого лысого германца Одоакра, командующего личной охраной императора…

– Я надеюсь, парни, которых ты отобрал, полностью надежны, – сказал лысый, обращаясь к префекту. Самих воинов он удостоил лишь беглого взгляда, но, как Йонарду показалось, увидел все что нужно и даже несколько больше, чем те хотели бы показать легендарному человеку.

– Не беспокойся, – коротко ответил префект и в свою очередь спросил: – Нас ждут?

Не отвечая, лысый коротко стукнул рукоятью ножа по железной решетке два раза, потом, с небольшим перерывом, еще два. Звук получился глухим и не очень громким, но, видно, тот, кто должен, услышал, так как железные ворота, заранее смазанные… или просто поддерживаемые в таком состоянии рачительными слугами, распахнулись не то что без скрипа, а вообще без звука. Их встретили. Йонард уже устал подсчитывать фигуры, закутанные в плащи и накидки, прячущие лица, и очередного парня с такими же манерами просто отметил, не вглядываясь.