Дом Витгенштейнов. Семья в состоянии войны

Самоубийство Вейнингера привлекло широкое внимание венской общественности. В газетах выходили целые полосы комментариев о нем, его репутация стремительно росла: в считанные дни он превратился из невразумительного полемизатора в национальную знаменитость. «Пол и характер» продавался огромными тиражами. Поговаривали, что кое-кто из Витгенштейнов посетил его похороны на Мацлайнсдорфском кладбище, проходившие, как распятие Христа, при частичном затмении солнца. Все Витгенштейны прочли его книгу.

Недавние исследования показали, что «медиа»-суициды известных людей вызывают волну так называемых подражательных самоубийств. К примеру, в августе 1962 года количество суицидов в США увеличилось на 303 (скачок на 12 %) после того, как Мэрилин Монро приняла смертельную дозу. Впрочем, это явление не ново. Количество суицидов в Вене выросло после сенсационного двойного самоубийства кронпринца Рудольфа и его любовницы Марии фон Вечеры в Майерлинге в 1889 году, а около сотни лет назад в разных частях Европы запретили роман Гете «Страдания юного Вертера», когда обнаружилось, что суицид литературного героя вызвал шквал самоубийств страдающих от любовной лихорадки юношей Италии, Лейпцига и Копенгагена.

То же самое началось в Вене после смерти Отто Вейнингера в октябре 1903 года. Если Ганс Витгенштейн действительно покончил с собой, то скорее всего он это сделал, когда Вейнингер был еще жив. Но семья смирилась с его судьбой и признала ее гораздо позже, после публичной смерти Вейнингера, тихая рябь от которой вышла далеко за пределы Шварцшпаниерштрассе и, может быть, добралась до того самого маленького столика в берлинском Gaststube, где семь месяцев спустя сидел Рудольф, нетерпеливо глядя на свой последний стакан молока.

8
В доме Витгенштейнов

Зимний Пале Витгенштейн на Аллеегассе, куда Джером Стонборо впервые вошел где-то между драмами исчезновения Ганса и самоубийства Рудольфа, должен был показаться ему роскошью совсем иного порядка, нежели все виденное раньше, когда он поставлял перчатки на Бродвей. В тот первый раз он пришел, вероятнее всего, на один из частных концертов Витгенштейнов, куда его пригласили как нового друга Рудольфа Мареша, врача, женатого на одной из двоюродных сестер Гретль.

Фасад, протянувшийся почти на 50 метров вдоль Аллеегассе, снаружи выглядел одновременно величественным и аскетичным: девять пролетов на втором этаже, семь – внизу, с высокими арками по бокам. Джером вошел в ворота с правой стороны, через тяжелые дубовые двери; его встретил портье в ливрее, единственная обязанность которого заключалась в том, чтобы встать со стула и поклониться гостям. Во дворе он, конечно же, оценил огромный скульптурный фонтан (работы хорватского экспрессиониста Ивана Мештровича), замысловатый мозаичный пол на входе в мрачный холл с высоким потолком, резные панели, фрески со сценами из «Сна в летнюю ночь» Шекспира и впечатляющую работу Огюста Родена. Прямо перед ним между двумя каменными арками лестница из шести ступеней с мраморными балюстрадами поднималась к поразительным двойным стеклянным дверям. Подле них (с этой стороны) – статуя тевтонца в полный рост, снимающего шлем в знак приветствия. Двери открывал (с той стороны) камердинер в ливрее, одетый, как вспоминал один из гостей Пале, в «форму, напоминавшую австрийский охотничий наряд в Штирии»^[35]. Дальше гости поднимались по большой, широкой, покрытой красным ковром мраморной лестнице (в дневное время на нее падал солнечный свет, струящийся сквозь сводчатую стеклянную крышу высоко вверху) к гардеробной, где уже ждали слуги, чтобы забрать пальто.

Частные концерты проводились иногда в холле, но чаще в Musiksaal на втором этаже. Это был один из самых прекрасных салонов в доме. Здесь от пола до потолка протянулись роскошные гобелены со сценами охоты, а одну стену занимали трубы педального органа с двумя клавиатурами, богато украшенного изображениями рыцарей и менестрелей в прерафаэлитской манере. В центре комнаты стояли друг напротив друга два рояля Bösendorfer Imperial, клавиатура к клавиатуре, а на высоком черном постаменте сидел, нахмурившись, полуобнаженный Людвиг ван Бетховен – модель знаменитого памятника, которую высек из цельного куска белого мрамора Макс Клингер. Вокруг были расставлены десять позолоченных торшеров, но их редко включали, комнату обычно держали в темноте. Даже днем ставни не открывали, единственным источником света были две маленькие лампы, прикрепленные к пюпитрам каждого рояля.

Если бы Джерому понадобилась «комната отдыха», он не нашел бы более удобного места, поскольку одной из маний Карла Витгенштейна было обязательное наличие уборной с позолоченными кранами и раковинами, примыкающей к каждой гостиной.

Музыкальные вечера Витгенштейнов были, по словам Гермины, «всегда счастливыми событиями, почти торжественными, а прекрасная музыка – их неотъемлемой составляющей»^[36]. Качество исполнения было первоклассным, так как играли выдающиеся музыканты. Скрипач Йозеф Иоахим, ученик Мендельсона и первый, кто сыграл скрипичный концерт Брамса, был в родстве с Карлом; он два или три раза в год играл в Пале на знаменитой скрипке Гварнери дель Джезу 1742 года, которую Карл щедро ему одолжил; он использовал Musiksaal для репетиций, когда приезжал со своим квартетом в Вену. Гости – ученые, дипломаты, художники, писатели и композиторы – не уступали в известности музыкантам, которые их развлекали. Брамс приходил послушать исполнение своего Квинтета для кларнета; Рихард Штраус посетил несколько концертов в Musiksaal, бывали композиторы Шёнберг, Цемлинский и Густав Малер. Впрочем, последнего перестали приглашать, когда он оскорбил хозяев, разгневанно воскликнув: «После того, как мы услышали фортепианное трио Бетховена „Эрцгерцог“, нельзя играть ничего!»^[37] Еще одним постоянным гостем был Эдуард Ганслик, заклятый враг Вагнера, которого до самой смерти в 1904 году считали самым влиятельным и опасным музыкальным критиком Вены. На письмо фрау Витгенштейн, где она справляется о его здоровье, Ганслик незадолго до смерти ответил:

Дорогая, уважаемая и любезная сударыня,

ваше участливое письмо подарило такую радость моему сердцу, что я весь день был счастлив и благодарен вам. Прелестные вечера, за которые я должен благодарить вас, живой чередой пронеслись перед глазами. Превосходная музыка, восхитительные тосты, провозглашаемые в приятном возбуждении вашим мудрым и красноречивым мужем, большое удовольствие, которое вы получаете, уделяя пристальное внимание музыке и всему остальному!

Мое здоровье, кажется, сохраняет какое-то равновесие, что дарит мне надежду поблагодарить вас лично в мае за то, что вы так любезно справляетесь обо мне.

С глубочайшим уважением,

Ваш Эд. Ганслик^[38].

Если Джером и чувствовал себя неловко в таком изысканном венском обществе, тогда он этого не признавал (это случится позже); его неуклюжесть проявлялась во взрывах подолгу вынашиваемой ревности, вызванных той очевидной легкостью, с которой Гретль щебетала с другими мужчинами в период его ухаживаний. Она посчитала эти припадки знаком настоящей любви, а не (как она поймет впоследствии) явным предвестием психоза, который омрачит, расшатает и в конце концов разрушит их брак. Упрямство Гретль побудило ее выйти замуж за человека, далекого от круга Витгенштейнов, но Джером Стонборо был чужим не только для Витгенштейнов, он был чужим для всей Вены, чужим даже на родине, в Америке, человеком без корней, необъяснимым, которому трудно угодить и с которым трудно иметь дело. Карлу могло отчасти понравиться то, что зять был состоятельным человеком, а его сестра вышла замуж за Гуггенхайма, но несколько вопросов высокопоставленным друзьям в Америке (среди которых были стальные миллиардеры Эндрю Карнеги и Чарльз Шваб) явно дали ему знать о смене Джеромом фамилии, банкротстве Стейнбергера и крайне слабых позициях Уильяма Гуггенхайма.

Когда Гретль купила изящный замок на берегу озера Траунзе, Маргарита Канлифф-Оуэн, ведущая в Washington Post колонку сплетен под псевдонимом Маркиза де Фонтеной, безуспешно пыталась узнать что-нибудь о ее таинственном муже:

Кто такой этот господин Стонборо? Покупатель виллы и шато Тоскана, принадлежавших давно ушедшему эрцгерцогу Иоганну Австрийскому и его матери Марии-Антонии, последней великой герцогине Тосканской. Господин Стонборо описан в объявлении о покупке как «знаменитый американский мультимиллионер». Но я не смогла найти его имени ни в одном справочнике, даже в Locator, где указаны имена членов ведущих клубов и так называемых «сливок общества» крупнейших городов Соединенных Штатов^[39].

 

Что до братьев и сестер Гретль, они возненавидели нового родственника, и ненависть только росла с годами, а двое младших, Пауль и Людвиг, которых звали die Buben (мальчики) – особенно сильно. Когда их познакомили с Джеромом, они были подростками, но остальные домочадцы все еще относились к ним как к детям.

9
Мальчики

Во взрослой жизни Пауль Витгенштейн был гораздо известнее младшего брата, но сейчас все наоборот: Людвиг, или Люки, как его звали в семье, стал иконой XX века – привлекательный, заикающийся, терзающийся, непостижимый философ. Вокруг этой мощной личности после его смерти в 1951 году образовался настоящий культ – и, что характерно, многие последователи культа Витгенштейна никогда не открывали его книг и не пытались понять ни единой мысли. «Schmarren!» («Чепуха!») – отзывался обо всем этом Пауль^[40]. Но критика не омрачила братской дружбы. Когда вышел «Логико-философский трактат» (где в предисловии автор утверждает, что нашел решение большинства самых сложных философских проблем в мире), Людвиг подарил книгу Паулю, подписав: «Моему дорогому брату Паулю на Рождество 1922 года. Если книга бесполезна, пусть она скоро исчезнет без следа»^[41].

Когда Джером ухаживал за Гретль, Паулю – привлекательному, невротичному, эрудированному, любящему природу, пылкому – было семнадцать, и он как раз сдавал выпускные школьные экзамены в классической гимназии в Винер-Нойштадте. Людвиг, будучи на полтора года младше, томился в течение учебного года у семьи Штригль в провинциальном городе Линце. Днем он ходил на уроки в реальное училище, полуклассическое го, сударственное образовательное учреждение на триста учеников. Как вспоминает один из учеников, большинство учителей

…психически ненормальные, а многие к концу своих дней и вовсе помешались; их вечно грязные воротнички… Они даже внешне выглядели какими-то потасканными, – пролетариат, не умевший мыслить самостоятельно, отличавшийся дремучим невежеством и лучше всего подходивший для того, чтобы поддерживать беспомощную систему правления, которая, слава Богу, теперь в прошлом^[42].

Этого ученика, который был всего на шесть дней старше Люки, звали Адольф Гитлер.

Непохоже, чтобы хоть один из них, Людвиг или Гитлер, в то время мог хотя бы подозревать о потенциале другого. В школе оба держались особняком, оба требовали от одноклассников, чтобы те обращались к ним на «Вы», хотя принято было по-свойски друг другу «тыкать». Гитлера, страдавшего от наследственной болезни легких, учителя отмечали, но не как будущего фюрера Германии, а как проблемного двоечника, который не смог даже получить аттестат зрелости, в то время как Людвига, чей недуг состоял в болезненном выпячивании стенок кишечника (попросту говоря, грыжа), в лучшем случае считали средним учеником, по большинству предметов его отметки часто вызывали обеспокоенность.

Дома, в Урфаре, пригороде Линца, мать Гитлера баловала сына безоговорочной верой в его способности, в то время как в Вене семья Витгенштейнов не спешила признать какие-либо таланты двух младших детей. Все вдохновляющие мечты Пауля были связаны с игрой на фортепиано, но его манеру характеризовали как топорную и одержимую. «Не так талантлив, как Ганс», – говорили они. Но Пауль по крайней мере достиг успеха там, где Ганс потерпел поражение, – поступил в академическую гимназию в Винер-Нойштадте. Людвиг же в десять лет сконструировал работающую модель швейной машинки из деревяшек и проволоки, его интересы в юности были скорее практическими и техническими, чем академическими; он пошел в гораздо менее классическое реальное училище, и то ему пришлось усердно готовиться к поступлению.

Сначала Карл хотел запретить Паулю и Людвигу идти в школу, настаивая на том, чтобы они, как и остальные дети, обучались частным образом, дома, латыни и математике. Остальному (географии, истории, физике и т. д.) они могли научиться сами, читая книги, а школа, по мнению Карла, была потерей времени. Он считал, что его детям гораздо полезнее совершать здоровые прогулки или заниматься спортом. Только после исчезновения Ганса, когда атмосфера в доме Витгенштейнов стала невыносимой, Карл наконец смягчился, позволив двум младшим мальчикам пойти в общеобразовательную школу. Но было уже слишком поздно: Людвигу – сдавать экзамены, и обоим – учиться искусству человеческих отношений. Обучаясь дома, они держались в стороне от сверстников, и хотя мать пыталась отправить их поиграть с детьми слуг, ее уловка не произвела должного впечатления и вызвала сильное возмущение. Товарищей для игр было немного, и, как следствие, все дети Витгенштейнов выросли закоренелыми одиночками, которым приходилось всю жизнь сражаться за то, чтобы построить и сохранить важные для них отношения.

В детстве Пауль и Людвиг дрались друг с другом, как это нередко бывает у братьев. Одно время они ревниво соперничали за внимание мальчика по имени Вольфрум. Пауль, истинный анархист и интриган, любил втягивать младшего брата в неприятности, но они были почти ровесниками, и их дружба была тогда крепка. Трудно оценить, как повлияли на них самоубийства братьев. Будучи самыми младшими членами семьи, мальчики, вероятно, до некоторой степени избежали наихудших конфликтов. Они были значительно младше Ганса и Рудольфа. Людвиг хранил добрые воспоминания о Рудольфе, но о Гансе (который был на 12 лет старше и пропал из дома, когда Людвигу было всего 13), надо полагать, он помнил мало. Но Buben едва ли забыли невыносимую домашнюю атмосферу в те годы и могли в разные этапы жизни опасно близко подходить к самоубийству. Людвиг в заметках-воспоминаниях о детстве сознавался, что первые мысли о суициде посетили его на десятом или одиннадцатом году жизни – другими словами, в 1900 и 1901 годах, до трагедий Ганса и Рудольфа.

История Витгенштейнов включает несколько самоубийств – тетя и кузина так же закончили свои дни, – но из этого не следует делать вывод (как полагают некоторые), что такой способ умереть считался приемлемым, почетным или хотя бы нормальным в Вене начала XX века. Карлу, как говорилось выше, было очень стыдно за поступки Ганса и Рудольфа; отец Отто Вейнингера чувствовал то же самое по отношению к сыну, даже сам Вейнингер писал незадолго до смерти: «Самоубийство – это признак не смелости, а трусости, пусть даже оно наименьшее из трусливых действий»^[43]. Людвиг временами стыдился того, что не убил себя, но ни он, ни Пауль не совершили суицид именно потому, что не обладали этой формой трусости. «Я знаю, – писал Людвиг, – что убить себя – это свинство. Разумеется, нельзя желать собственного уничтожения, и любой, кто однажды представлял, что он совершает самоубийство, знает, что суицид – это всегда внезапное нападение на самого себя. Но нет ничего хуже, чем быть застигнутым врасплох»^[44]. Это неоднозначное отношение, которое Пауль разделял, было слабым отголоском стыда их отца за самоубийства Ганса и Рудольфа.

Через много лет после событий, описанных в этой главе, когда Пауль отошел от дел и жил в Нью-Йорке, он каждый день совершал долгие прогулки: выходил из 19-этажного здания на Риверсайд-драйв, шел к мосту Джорджа Вашингтона, переходил на другую сторону и возвращался назад. Однажды на прогулке его внимание привлекла толпа, собравшаяся на мосту: пытались уговорить какого-то беднягу не прыгать вниз. Как только Пауль понял, что происходит, он бросился на толпу, размахивая тростью. «Если этот человек хочет умереть, пускай. Разве ваше дело – указывать, жить ему или нет?» В последовавшей сумятице мужчина, больше не находившийся в центре внимания, тихо покинул свою опасную позицию на мосту, и больше о нем никто ничего не слышал.

Как и все Витгенштейны, Пауль и Людвиг были исключительно музыкальны. Людвиг играл на скрипке и фортепиано, а после сам освоил кларнет, но всегда чувствовал, что находится в тени старших братьев и сестер. Однажды ему приснилось, что он стоит на вокзале и слышит, как Пауль рассказывает Гермине о том, насколько Джером поражен его (Людвига) музыкальными талантами. На следующее утро он записал этот сон:

Оказалось, я так чудесно пел вчера «Вакханок» Мендельсона… Пел чрезвычайно выразительно, сопровождая пение крайне выразительными жестами. Пауль и Гермина, похоже, полностью согласились с похвалой Джерома. Джером ясно повторял снова и снова: «Какой талант!» Все это от самодовольства. Проснувшись, я разозлился. Или, скорее, устыдился своего тщеславия^[45].

С раннего детства Пауль готовился к карьере концертного пианиста, упрямо сопротивляясь желаниям отца. Не только отец, но и вся семья пыталась его отговорить. Они убеждали его, что он не так уж и хорош. «Разве можно так колотить по клавишам?» – всплескивала руками мать^[46]. Да даже если бы он играл лучше, говорили они, неслыханно для мальчика его класса и происхождения выбрать карьеру музыканта. Несмотря на их отчаянные уговоры, Пауль не собирался отступать. По выходным он брал уроки у Мари Баумайер, друга семьи и некогда ученицы Клары Шуман, считавшейся в те дни одной из лучших венских исполнительниц Шумана и Брамса. Но больше всего он хотел попасть в класс гениального преподавателя музыки Теодора Лешетицкого.

Карл Витгенштейн – опытный горнист и скрипач, родственник Иоахима, обладатель одной из лучших в мире коллекций оригинальных рукописей музыкальных партитур, числивший Брамса и Штрауса своими друзьями; человек, который на классических концертах смахивал указательным пальцем слезы с глаз и гордо показывал блестящий от влаги кончик пальца жене – странно, что именно он так непримиримо противился желанию сына профессионально заняться музыкой. Как многие великие коммерсанты, он не вдавался в тонкости семейной психологии и мерил сыновей собственной меркой. Если оказывалось, что они не такие энергичные, не такие способные, смелые и азартные, как он, то они считались обреченными на неудачу. Давление на сыновей – Ганса, Курта, Руди, Пауля и Людвига, – имевшее целью создать собственную династию в большом металлопрокатном, сталелитейном, оружейном и банковском бизнесе, который он основал, привело к разрушающему нервному напряжению для всех пятерых.

10
Мать

Основной недостаток фрау Витгенштейн заключался в том, что она не могла, с одной стороны, защитить детей от гнева и раздражительности отца, а с другой – компенсировать их материнским теплом и заботой. Это была невысокая, длинноносая и круглолицая женщина, нервная и замкнутая, бесстрастная и верная долгу. Она страдала от постоянных приступов мигрени и флебита, болезни артерий, нервов и вен ног. «Мы просто не могли ее понять, – писала Гермина в мемуарах, предназначенных для узкого круга, – более того, она по-настоящему не понимала восьмерых странных детей, которых произвела на свет; при всей своей любви к человечеству она, казалось, вообще не понимала людей»^[47]. Гретль вспоминала: «Преданность моей матери долгу доставляла мне массу неудобств, ее вечную взбудораженность невозможно было терпеть. Она страдала от постоянного нервного напряжения»^[48].

Фрау Витгенштейн принесла жизнь в жертву мужу и своей престарелой матери, оставив восьмерых детей выкарабкиваться из душевной пустоты как придется. Гермина писала:

С самого начала мы, дети, чувствовали в доме странное напряжение, без передышки, которое не мог вызывать только беспокойный отец. Мать тоже была вспыльчивой, хотя она всегда сохраняла доброжелательность в ссорах с мужем или матерью^[49].

По словам Гермины, невротическая одержимость матери долгом жены привела к тому, что ее собственная личность в нем полностью растворилась: «Думаю, наша мать, какой мы ее знали, больше не была собой… помимо всего прочего, мы не могли понять, почему у нее нет собственной воли или своего мнения, и даже не ставили под сомнение тот факт, что при отце нельзя настаивать на своих желаниях или своей точке зрения»^[50].

Гермина приводит пример: однажды вечером фрау Витгенштейн легла в постель, обернув ногу тканью, которую нечаянно пропитали чистой карболовой кислотой – слабый же ее раствор, как считалось, помогает против мозолей от новой обуви. Ночью кислота настолько прожгла плоть, что утром на ноге открылась ужасная глубокая рана, которая не заживала неделями. Всю ночь мать пролежала без сна в страшных мучениях, но не осмелилась ни пошевелиться, ни застонать из страха потревожить сон мужа.

Один за другим все восемь детей Витгенштейна поняли, что лучшим (и, возможно, единственным) способом общения с матерью была музыка – она как клей соединяла разрозненных членов семьи с матерью и друг с другом. В молодости фрау Витгенштейн брала уроки музыки у переживавшего не лучшие времена венгерского композитора Карла Гольдмарка (когда-то он прославился оперой «Царица Савская»). Хотя руки у нее были крошечными, а двигалась она неловко, Гольдмарк научил ее грациозно играть с листа практически все, подолгу импровизировать, узнавать ноты на слух и без усилий транспонировать музыку из одной тональности в другую. Слишком стеснительная, чтобы выступать на публике, она любила дуэты, камерную музыку и музыкальные игры с семьей, и в этом общем бессловесном действе материнская отрешенность меньше всего расстраивала детей. «Она с трудом понимала сложные устные предложения, но легко могла прочесть с листа сложный музыкальный отрывок и транспонировать его в любую тональность»^[51]. Музыкальное самовыражение давалось фрау Витгенштейн легко, и когда она играла, «ее лицо становилось по-новому красивым».

Поскольку дети учились узнавать и почитать классических композиторов и исполнителей, а лучшим средством общения с матерью была музыка, для которой слов не требовалось, неудивительно, что каждый занимался музыкой с почти патологическим рвением. В музыкальной среде они вели себя дружелюбно и свободно. Видя, с какой радостью и страстью Пауль, Людвиг, Гермина, Леопольдина и Карл пели или играли вместе или по отдельности, всякий мог впасть в заблуждение, что эти капризные, раздражительные и сложные люди – одна из самых счастливых и сплоченных семей в Габсбургской империи. Их выступления были прекрасными, блестящими и страстными, и, как написал один из восторженных гостей Пале годы спустя, когда великое здание обратилось в руины, а Витгенштейнов уже не было на свете: «Они качались в ритме танца, показывая всем, как им это нравится»^[52].