Loe raamatut: «Перерожденный»

РЕПА

Расколовшийся с грохотом и скрежетом на несколько рваных частей мир выбросил его тело в другую реальность. Его забрали из мира , в котором он (просто «он», поскольку ни имени, ни названия места где родился и жил, он не знал; память была стерильна как снег на Джомолунгме) блуждал в затягивающем мрачно – сером тумане в сопровождении хвостатых существ: то ли обезьян неизвестной породы, то ли бесов. Здесь его приняли бесцеремонно, точнее – грубо и безжалостно. Неизвестный голос, бесовски прозвучавший в воспаленном мозге, скрипуче пояснил: «Здесь тебе крандец, братуха». Кто-то очень больно пнул его в левое бедро стальным предметом. Ужасная боль пронзила тело и проникла в мозг, который мгновенно заполыхал острыми болевыми импульсами.

Он открыл глаза и застонал. Лучше б он это не делал. Тот тупой предмет, который больно пнул его в бедро, оказался здоровенным армейским ботинком. И теперь этот ботинок больно прижал его ухо, разрывая кожу, наехал на открывшийся глаз, проворачиваясь, царапая живую плоть. Черепная коробка затрещала словно грецкий орех, умело раскалываемый опытной рукой, точнее – ногой.

Визгливый голос владельца армейского берца, прижимающего его ухо, многократно полифонически повторяясь, казалось, клевал его откуда-то сверху:

-Ты что …, облевал все здесь, обгадил, теперь и пройти нельзя. Убью …

Через минуту другой голос – уверенный бас прервал визгливого обладателя ботинка:

– Уймись, Вован, это же Репа, местный алкаш, у него здесь рядом живут жена и дочь. Вали отсюда, ты ему все лицо расцарапал, болван. Если этот придурок сдохнет, тебя во всем обвинят и закатают лет на десять в пионерлагерь строгого режима.

Скоро ботинок продолжил цоканье стальными подковами куда-то в сторону. Боль от сокрушительных подошв ушла. Но лучше б она осталась, потому что внутри все начало ломать и выворачиваться. Не осталось ни ощущений, ни мыслей, ни слов – ничего. Все тело скручивало, трясло, позвоночник выгнулся дугой и тут же глухо, утробно стукнулся об асфальт. Мальчишеский голос пропищал:

– Смотри! Как его ломает! – Кто-то степенно пояснил: «Так он технический спирт с алкашами пил. Все уже сдохли, а этот живучий».

И тут же другой детский голос с надрывом прокричал:

– Папка! Папка! Вставай!!!

Несколько рук оттащили его с солнцепека, в сторону от тротуара. Детские руки поднесли ко рту пластиковый стаканчик с водой. Но попытка сделать несколько глотков оборвалась очередным приступом тошноты. Ему страстно захотелось вернуться в тот самый серый мир с обезьянами или с бесами, а может, лучше в никуда, только бы не оставаться в этом жутком мире ломающей, выворачивающей наизнанку боли.

Последующие сутки были для него сущим адом: грязный матрас, деревянный скрипучий пол, заляпанный смесью краски и грязных темно серых прожилок. На кровать его укладывать не собирались, поскольку непроизвольные конвульсии в любой момент могли бы выбросить его на пол. В комнату несколько раз заходила женщина небольшого роста, с отечным, утерявшим женские черты лицом. Она не утруждала себя особым уходом за больным, просто смотрела на него мутными бесчувственными глазами. При этом он осознавал, что никогда не знал эту женщину и никогда не видел это убогое жилище. Единственная ниточка в сознании связывала его с действительностью – это девочка, звавшая его «папка». Что-то было в этом голосе родное, пробившееся сквозь пелену полного забвения.

В голове роились другие воспоминания, точнее что-то другое пробивалось через его восприятие этого совершенно незнакомого, может, просто забытого мира.

Женщина, которая, возможно, была его женой в той, неизвестной ему жизни, наконец снизошла до лечения. Случилось это вечером. Она подошла к матрасу, присела и сунула ему в руки стакан, в котором плескалась прозрачная, неприятно пахнущая жидкость, водка.

Проворчала:

– Похмелись, а то ведь окочуришься на мою голову. – И грубо, сочно выматерилась.

Потом, видя, что он не может унять крупную дрожь в руках, приподняла его голову и влила немного в дергающиеся губы. Это возымело действие. Репа сделал несколько движений, кадык на шее задергался, и казалось, что сейчас его стошнит. Но потом все успокоилось.

Губы невнятно прошептали:

– Так как меня звать?.. Похоже, просто Репа. Урод, и имя уродливое, позорная кличка.

Репа опять погрузился в тот непонятный и страшный мир, из которого хотел вырваться. В том мире властвовал серый туман, в серой полумгле ему соседствовали то ли обезьяны, то ли бесы с длинными, тугими на ощупь хвостами. Разделенное сознание уловило много неприятного: мерзкие запахи, шипящие звуки, мельтешение и кривлянье бесовских морд перед глазами. Временами сознание, возмущенное этими картинками, напоминало об ужасных болях, судорогах в той, другой реальности. Там было солнце, чистый воздух, детские голоса. Среди них – один голос, притягивающий с особой силой, в нем было что-то пронзительно-чистое. Но следом вспоминался армейский черный ботинок, приносящий боль и страдание. И тогда приходило решение: там, в другом мире, все сложнее, но боли в той реальности намного больше, а значит – там много хуже, чем в этом бесовском хаосе.

КРОВИНУШКА

Неведомый, насыщенный металлом голос, прозвучавший громко и четко прямо в голове, прервал размышления Репы:

– Твой мозг перестал мыслить, ты склонен к самым простым, примитивным решениям. – После короткого смешка голос вынес вердикт: – Я бы тебя просто сбросил к любезным тебе бесам. Но по законам Перехода тебе дается право выбора, ты должен постоять на грани. Можешь понимать это как обязанность осознанного выбора. Так что за тобой право и одновременно обязанность выбрать, где коротать свой век. ВЫБИРАЙ!

В следующее мгновение Репа ощутил себя идущим по острой, с каменными заусенцами, поверхности горного хребта. Слева и справа смертельно крутой спуск вел в горные долины. Острая грань шла далеко вперед и терялась в туманной дымке. Ступни врезались в каменное острие, ломаной нескончаемой линией уходящее вперед. Было больно, текла кровь. Каждый шаг в стремлении избавиться от режущей боли, найти площадку без режущей острой кромки, приводил к новым порезам и вызывал еще большие приступы боли. Слева виднелась долина, заполненная серым туманом, из которого выглядывали силуэты бесов, выплясывающих под неслышную мелодию странный танец. С другой стороны виднелись фрагменты мира, озаренные ярким солнцем. В этом мире было буйство красок и с пронзительной четкостью высвечивались детали его, Репы, жизни. Невидимый бинокль приблизил отдаленные картинки и стала видна жалкая лачуга с покосившимися, вросшими в землю стенами. Под такой же покосившейся крышей, крытой заросшим зеленым мохом шифером с трещинами и подтеками, в убогой комнате лежал он, Репа, точнее, его тело с посиневшими губами, на сжатых уголках которых накапливалась и вскипала ядовито-желтыми пузырями пена. Руки и верхняя часть тела мелко подергивались. Женский равнодушный голос проговорил:

– Кажись, Богу душу отдает. Вон у него вся печень уже через губы выходит. Печень, она первая от спирта сгорает. Так что прощевай, Никитка.

Репа явственно услышал, что настоящее его имя «Никита». Значит Репа – просто обидная кличка, – всплыло в угасающем сознании.

От этих мыслей сознание вернулось и Никита-Репа возвратился на острие хребта. Опять непереносимой болью отдались порезы на голых ступнях. Его качнуло влево, в серый туман. Никита удержался, встал на четвереньки, ухватился за острые грани руками. Почувствовал боль в пальцах и ладонях, из которых стала сочиться кровь. Опять качнуло влево. Вспомнились судорожные боли и жесткий армейский сапог, ввинчивающийся в левый глаз и в надбровье. Захотелось, чтобы все скорее кончилось. Пусть будут серость, запах гнили, разложения и бесы с обезьяньими хвостами. Они хоть и гримасничают, но не бьют коваными ботинками. И самое главное – там, в сером тумане, нет боли и страданий.

Никита почувствовал, как его явственно потянуло влево, судорожно сжимавшие острый базальт руки стали ослабевать.

– Ну и пусть, – решил Никита. Онемевшие от судорожного усилия пальцы стали неметь и вот уже левая ладонь отпустила режущую грань.

Его готовое к исполнению решение нарушил детский крик:

– Папка, не умирай! Я тебя люблю, папка, слышишь! Я тебя всю жизнь на руках носить буду, только не умирай. Ты самый добрый, ты самый лучший из всех. Ты умрешь – я одна останусь на этом свете. Слышишь? Не умирай!

Никита мгновением оборвал все мысли, уперся в базальтовое острие, чувствуя боль, рвущуюся из ран кровь, оттолкнулся одним движением и прыгнул спиной вперед вправо, вниз, прямо на детский голос.

Очнулся, ощущая остатки боли в пораненных ступнях и пальцах. Детский голосок затих, удалился. На смену пришел женский голос, вещавший ему ранее смерть:

– Кажись, представился перед Господом нашим.

Никита кашлянул, выплюнул комок горькой слюны и прошептал:

– Пить дайте, боголюбы чертовы.

Через минуту он уверенно, громко утробно булькая, глотал чистую воду. Выпил до самого донышка полстакана, лизнул последнюю капельку на кромке и выругался:

– Что, воды жалко? Я же просил, дайте попить.

С удовольствием, врастяжку выпил полный стакан, ощутил в нем неприятный хлорный привкус, и сел, опершись на кривую стенку.

Женский голос, звучащий словно из-за ватной стены, прогнусавил:

– Вот чудо, ожил. И слава Богу! А ведь это Машка его с того света позвала. Говорят же: детское желание бывает посильнее Божьего призыва.

Тем временем шею Никиты обняли детские ручки. В голове, вверху справа что-то зашевелилось, укололо мелкими целительными уколами, и побежали странным образом мысли:

– Значит Маша, дочка, та, что выбор сделала, для меня важнее Божьего вердикта, – Мысли у Никиты побежали четкие, в то же время, непонятные. Для него все было новым. Он не помнил ни зрительно, ни ощущениями этой своей убогой каморки, ни женщины, претендовавшей на звание жены. Лишь дочка Маша была единственным существом в этом неизвестным мире, в котором его удержало одно – преданная любовь одного маленького человечка.

Тут Никита вспомнил о ступнях ног и ладонях рук, изрезанных острыми как бритва гранями базальта. С удивлением обнаружил на обеих ладонях и подушечках пальцев белесые шрамы. На ногах свежих белесых шрамов, окруженных розовой кожей, нарождающейся под действием каких-то чудотворных сил, было намного больше.

В голове, под правой частью черепной коробки вновь четко и явственно укололи невидимые иголочки, защелкал какой-то странный метроном. Словно кто-то могучий и милостивый начал отсчет его новой жизни, дал ему шанс начать новый жизненный путь.

Воспользовавшись тем, что неизвестная женщина вышла из комнаты, Никита с трудом разжал детские ручки, усадил девочку на матрасе напротив себя и погладил по щеке:

– Успокойся, миленькая, теперь я буду жить долго-долго. И жить буду в основном для тебя, потому что ты спасла от смерти, потому что на этом свете только ты меня и любишь. А в ответ на настоящую любовь всегда получишь благо.

Никита вытер тыльной стороной ладони губы и попросил:

– Машенька, у меня проблемы. Я память потерял полностью. Это называется полная ретроградная амнезия. Единственное, что в памяти моей сохранилось – так это ты. Так что ты мне ответь на несколько вопросов, потом еще много-много вопросов будет. Ты ведь поможешь мне все вспомнить, всю мою жизнь, пусть воспоминания будут неприятные, позорные?

В ответ девочка качнулась вперед и звонко чмокнула его в щеку.

Никита почувствовал, как защемило в сердце, как неведомая сила вошла в тело и теплая волна охватила, приподняла над утлой, убогой обстановкой. Влекомый этой волной Никита подхватил Машеньку на руки и пообещал:

– Машенька, я теперь пить не буду, я теперь буду совсем другим. Ты меня назвала самым лучшим, самым добрым. Теперь только таким и буду. Ты еще обещала меня всю жизнь на руках носить. Теперь и тебе точно обещаю: буду тебя носить до той поры, пока замуж не выйдешь. А потом – только такому жениху тебя доверю – который в самом деле тебя всю жизнь на руках пронесет.

А теперь, доча, скажи, как моя фамилия и мое отчество?:

– Никита Петрович Демидов

А маму нашу как звать:

– Нина Ивановна, Демидова.

Как наш город называется?

– Саратов.

Какой сейчас год?

– 2015, 10 июля

А сколько лет мне, тебе?

Тебе 33, мне целых двенадцать, а мамке нашей 35.

Никита почесал голову, ощутил ежик грязных волос.

– Машенька, а я работал где-нибудь, где мы деньги добываем?

– Папка, ты нигде не работаешь, пьешь разный спирт. И мама нигде не работает. Меня содержит бабушка, твоя мама, она мне и школьную одежду покупает, и портфель, и школьные обеды оплачивает. Вас с мамкой лишили родительских прав, потому что вы алкаши, больные люди. А меня в опеку бабушке отдали. Но мне вас жалко и потому я часто у вас бываю, за тобой ухаживаю. Ты ведь сегодня чуть не умер! Я бы это не пережила!

– Все, Машуля, все мое пьянство теперь позади. И амнезию мою мы вместе с тобой вылечим. Я все для тебя сделаю… И вдруг, неожиданно для себя Никита продекламировал:

Мы будем работать, все стерпя,

Чтоб жизнь, колеса дней торопя,

Бежала в железном марше…

Маша взяла отца за руку и внимательно посмотрела в глаза:

– Папка, ты стал в один момент другим. Ты никогда не говорил такие слова, никогда стихов не читал. Ты вообще никаких книжек не читал. Ты другим с того света вернулся?

Никита приподнял дочь и тут же устало опустил:

– Знаешь, я свой организм долгие годы гробил. Теперь буду восстанавливать. И ты мне поможешь, ладно. Вместе мы горы свернем!

ФУГОВАЯ АМНЕЗИЯ

Никита почувствовал, как комната качнулась и поползла на бок. Осторожно присел на матрас и принялся массировать виски круговыми движениями, представляя как под черепной коробкой в полуразрушенном мозгу просыпаются простые умения, жесты, слова, возможно -целый мир какого-то таинственного человека, не Никиты (Репы), тело которого стало теперь вместилищем скорее всего другой души.

– Машенька, мне надо что-нибудь поесть, потом чаю горячего с сахаром. Давай попытаемся что-нибудь добыть.

– Чаю ему захотелось, жратвы. – В комнату вошла Нина. – Водку всю сподобил, мне похмелиться не оставил, теперь у дочери на сахар и жратву просишь. Знаю. Хочешь тайком чекушку взять да выжрать все одному. Знаю тебя. Только ребенка … не обманывай …

Тут же Нина закрыла грязной ладонью рот и испуганно вжала голову в плечи.

– Бьют, значит ее. – Подумал Никита. И тут же поправил себя: « Так это я и бил. Какая мерзость!»

Последние слова он произнес вслух.

Нина убрала руку от лица, спросила: «Ты чего? Ты так никогда не говорил. Не свихнулся ли случаем?». Вон, Федька, сосед, уже два месяца в психушке обитает, жрет с государственных харчей, пьет святую водичку с православного родничка.

– Вот что, Нина, больше никогда на тебя руку не подниму, будь уверена. А с головой у меня все в порядке. Только появилась такая болезнь – ретроградная амнезия называется. Это знаешь, когда память человек теряет. Больной не помнит ничего из своей жизни. И ему все приходится узнавать заново, учиться жить. – Никита прислушался к своему голосу, к словам. Говорил он как-то невнятно, осипшим, словно простуженным голосом. Окончания слов проваливались, словно язык не успевал за мозгом.

– Ну, если ты свою жизнь вспоминать и изучать начнешь, так со стыда сгоришь. Это, конечно, если опять не будешь пить до поросячьего визга. – Нина стала говорить смелее, словно почувствовав, что теперь и в самом деле, за слова бить не будут, как часто прежде случалось.

Никита с унынием оглядел кривые стены. Кое-где на них виделись пятна непонятного происхождения. Некоторые пятна были какими-то выпуклыми, уродливыми нашлепками, словно призванными показать нелепость жилища. Ближе к углу, на уровне головы, к стене был закреплен осколок зеркала. Нижняя часть его словно была обгрызана мелким грызуном, откусывавшим зеркало небольшими рваными кусочками. Никита непроизвольно встал и с проснувшимся интересом принялся вглядываться в собственное лицо.

Оно было ему незнакомо, как и вся окружающая реальность, за исключением дочери.

Из зеркала на него смотрело существо, которое с натяжкой можно было бы назвать человеком. Сверху располагался лоб, очертания которого с трудом угадывались, поскольку эта часть лица была сильно расцарапана и покрыта жесткой темно-коричневой коркой в окружении сукровицы, короткие грязные волосы непонятного цвета патлами неряшливо топорщились над большими висячими ушами. Отечная кожа лица, узкая сверху, расширялась книзу. Щеки уродливо нависали, скрывая нижние челюсти и имели сизо-красную окраску, что придавало лицу вид какого-то диковинного из-за своих размеров овоща, скорее всего, репы.

– Так вот отчего у меня кликуха «Репа», – Никита сказал это вслух, ощупывая собственное лицо грязными пальцами, словно надеясь обнаружить под обвислой красно-синей кожей что-нибудь более приближенное к облику человека.

А каким я был до пьянок? Как я выглядел? Главное, что у меня было под черепной коробкой, там, внутри? Какими были мои мысли, чувства, переживания, страсти? – И тут же вернулся к себе. – О чем это я? Вот чудеса, собственный облик меня совсем не устраивает. И я задумываюсь, каким я должен быть снаружи. И мой интерес наружностью никак не ограничивается, мне еще очень важно знать, что там было у меня внутри. И, при этом, если с моей внешностью все понятно, то внутри скрыто что-то важное, точнее так – просыпается кто-то, совсем не соответствующий внешнему облику. А значит, несмотря на все прошлое, провальное и мерзкое, предстоит создавать себя заново. Предстоит интересная игра – создание новой личности без оглядки на прошлое, из которого ему близок только один образ – Машеньки, кровинушки.

Кое что из прежней жизни у него все-таки в памяти осталось, не только необходимость есть, пить, не только восприятие окружающих. И здесь опыт пока был совсем небольшой. В точности он знал только, что его любит маленькая дочь, и это искреннее и сильное чувство вернуло его с грани жизни и смерти, возвратило в тот мир, который был характерен для него только воспоминаниями о нескончаемых боли и унижении.

Знакомый голос, в котором прибавилось металлических нот, вновь прервал его размышления:

– Вынужден тебя сопровождать еще некоторое время, хотя это против правил. А правила гласят, что в этом мире ты все должен постигать сам, на твоем пути будет еще много такого, когда только ты сам и будешь принимать решения и отвечать за них. И вот что тебе надо знать сейчас: не стоит считать происходящее с тобой каким-то чудом. В медицине это называется фуговой амнезией, удивительным психическим феноменом. Человек забывает абсолютно всю информацию о себе, включая имя, возраст. Может переехать но новое место жительства, в другой город или страну и начать жизнь под новым именем. При фуговой амнезии возможно некое раздвоение личности, когда обе личности – настоящая и вымышленная могут попеременно существовать в одном человеке.

У тебя фуговая амнезия протекает не совсем обычно. Был такой именитый врач, Корсаков, он и описал как у человека, пьющего много спиртного теряется память, потом происходит странное – начинает замещение истинных воспоминаний новыми. Человек перерождается, что с тобой и происходит. К тому же с тобой что-то пошло не так… Похоже, тот, который в тебя вселился, имеет очень интересные способности, собственно такие качества есть у каждого, но чтобы они пробудились, надо пережить шок. Ты его и испытал. Вот поэтому у тебя шансов побольше, чем у других. Дерзай!

БОЛЬШАЯ СТИРКА

– Я потерял память, потерял свой прежний мир. Это, наверное, к лучшему. Что-то я обретаю взамен утерянного и теперь не знаю, кто я, зачем пришел в этот мир. – Никита еще раз посмотрел на себя в зеркало и вдруг почувствовал страстное желание отмыться, сбросить с себя тонны грязи и непроявленных воспоминаний, избавиться от грязной одежды и запаха тления, исходившего от своего тела.

Полдня он посвятил поискам мыла, полотенца, ведра и таза, тасканию воды из колонки. Нина, его жена из прошлой жизни, с опаской посматривала на него исподлобья. Услышав его требовательный голос, она втягивала голову в плечи и норовила выскользнуть из дома.

– Похоже, в недавнем прошлом я, точнее мое бывшее я, не скупилось на оплеухи… Какая мерзость! – Никита пытался погладить женщину по плечу, но реакция была неожиданной – Нина шарахнулась в сторону и больно ударилась об угол.

Никите вновь пришлось убеждать, уговаривать. Его голосовые связки выбрасывали невнятные слова со скомканными окончаниями, что еще больше пугало Нину:

– Слушай, Никитка, давай я вызову скорую, ну такую, которая в психушку отвозит… Там хорошо, вон сосед Федька – уж скоро месяц как там живет и радуется.

Никита заметил на столе старую школьную тетрадь и темно-синюю ручку. Открыл пустую страницу и написал, тщательно выписывая каждую букву:

– Я ПЕРЕРОДИЛСЯ! Я ОБЕЩАЮ: В ЭТОМ ДОМЕ БУДЕТ СЧАСТЬЕ И ПРОЦВЕТАНИЕ. Я БУДУ ХОРОШИМ И ДОБРЫМ.

Сел на пол, закрыл глаза и мысленно приказал себе: «Говорю медленно, четко, спокойно».

С этого момента все пошло веселее. Никита искупался, стоя на пороге своего утлого домика и поливая себя подогретой водой. Потом долго, словно желая протереть до дыр, стирал собственные вещи и вывешивал на растянутый во дворике алюминиевый провод в растрескавшейся оболочке.

Скоро на старой, заросшей наростами грязи и подгоревшего масла электрической плитке зашипели на маргарине отваренные макароны. Взятые в долг у соседей стакан сахара и полбуханки хлеба превратили ужин в настоящее пиршество.

Правда, радоваться Никите не пришлось: Нина перед ужином шарахнулась к выходу и скрылась во дворике. Через несколько минут вернулась, распространяя по комнате сивушный дух.

По-видимому где-то во дворе находился тайничок со спиртом.

Никита решил не затевать скандала. Вместо упреков, пододвинул с угла стола тетрадь, открыл ее и приписал под написанными ранее словами:

«ДАВАЙ ВМЕСТЕ!».

В эту первую ночь в новом для него мире Никита спал неспокойно. В голове вновь и вновь вставали сцены горного хребта, пляшущие бесы и детские ручки на шее. Лишь под утро пришел покой и во сне привиделось удивительное. Он, Никита, стройный, подтянутый, с сияющими глазами, в новой джинсовке, с длинными волнистыми темно-русыми волосами, стоит на небольшой сцене. Только что закончил читать стихи необычайно звучным и в то же время мягким проникновенным голосом. За его спиной заходящее солнце добрыми нежными лучами освещает лицо поднимающейся на сцену женщины удивительной красоты. Женщина подходит к нему и безо всякого стеснения обнимает, прижимаясь крепко, словно желая раствориться в нем…

Очнулся от грубого толчка: женщина, которую ему никак не хотелось признавать женой, грубо тормошила его: «Вставай, твой дружан, алкаш Костян прибыл».