Loe raamatut: «Выключить моё видео»

Font:

Издание осуществлено при поддержке Автономной некоммерческой организации «Центр развития культурных инициатив»

В нашей стране есть много возможностей для творческой самореализации. Как в хорошем книжном магазине: нужно только поискать – и обязательно найдёшь что-то подходящее именно для себя.
Один из примеров – издательская программа арт-кластера «Таврида» для молодых писателей. Мы поддерживаем талантливых авторов, ценим разно- образие жанров и тем, поднимаемых в художественных произведениях. Для нас очень важно, чтобы у начинающих поэтов и прозаиков был шанс заявить о себе, даже если их мнение не всегда совпадает с нашим.
Сергей Першин,
руководитель арт-кластера «Таврида»

Перед вами – роман победительницы издательской программы арт-кластера «Таврида» Александры Шалашовой «Выключить моё видео».
Саша родом из Череповца, живёт и работает в Самаре. Выпускница Литературного института (семинар Александра Рекемчука). После окончания учёбы работала в школе – сначала учителем начальных классов, потом – русского и литературы. Создала рок-группу «МореЖдёт», в которой поёт до сих пор. Саша пишет с тринадцати лет, стала лауреатом премии «Лицей» в номинации «Поэзия» в 2019 и 2020 годах.
Хотя этикет и негласные правила приличия требуют беспристрастности, всё же не могу не сказать, что книга Саши – нечто выдающееся, ни на что не похожее и настоящее. В 2020 году мне пришлось столкнуться с большим количеством текстов про пандемию и самоизоляцию, но в подавляющем большинстве они были натужные и позёрские, если не сказать жёстче: пустые. Авторам не хватало сил и желания посмотреть на происходящее непредвзято, со стороны; всё было поверхностным. Поэтому, когда ко мне попала рукопись Саши, я была уверена, что это очередной хайп на короновирусе, такой мейнстрим, где все успели отметиться. Каково же было моё удивление, когда…
«Выключить моё видео» – роман про нас, про тёмную часть, которая сидит в глубине каждого – и внезапно выбралась на поверхность во время вынужденной изоляции, а что с ней делать – непонятно. Эта история не про школьников во время пандемии, она – про неумение и нежелание слушать и слышать; про истинное одиночество.
У Саши потрясающий слог: лёгкий, но при этом обволакивающий. Есть в нём что-то гипнотическое и глубокое. Уверена, у неё большое литературное будущее.
Алёна Ракитина,
эксперт по направлению «литература»
арт-кластера «Таврида»

Вера

Под моим балконом растёт берёза.

Берёза/берёста.

Так учат ударение запоминать, хотя не знаю, кто говорит берёста. Береста, блин. Кора берёзовая, бело-коричневая, тёплая, что-то делали с папой, не помню, что. Вспомнила: кораблики, лёгкие кораблики, чтобы ручьи проходили, на камешках подпрыгивали, уносились.

С папой говорила привычно, по-старому. В школе переучили, но с ним всегда к старому возвращаюсь.

Я не заметила, как в мае появились прозрачно-зелёные листья, как выпрямилась берёзка, расшелестелась, разошлась. Если сидеть на бабушкином сундуке, десять лет назад поставленном на балкон, то можно следить за солнцем, медленно-медленно теряющимся в листьях. Дальше резко становится холодно. И никогда не замечаешь, как день прошёл – от той самой секунды, когда просыпаешься, но вроде и нет, лежишь щекой в подушку, чувствуя, как затекли за ночь руки, но уже свет на лице, можно вставать. Даже если не нужно никуда. И конца дня не замечаешь, а только идёшь за одеялом или джинсовкой, чтобы не мёрзнуть на балконе.

А пальцы холодные останутся, даже если что-то на плечи накинешь.

Сама чувствую, никто не скажет – «оденься, холодно».

Никто.

важное объявление

завтра алгебры не будет

вместо неё поставили русский

потом литературу

или наоборот

это уже София Александровна решит

Я закрываю «WhatsApp», но он никак не хочет успокоиться, загорается уведомлениями беспрестанно. Это мама Яны пишет, никому не нужно, а она пишет. Сама сидит до ночи на работе, и не в курсе, что Яна спрашивала меня – зализаться ли ей с тем пацаном или нет. Я и не знала, с кем, но всё равно написала – давай, а что нет-то. Если не противно – она мне скидывала фотку, так он какой-то страшненький, с влажными губами, будто намазанными чем-то. Герпес, понимаешь. Корочки, а туда же – с девчонкой целоваться. Так потом и будете вдвоём ходить с корочками, и будет понятно про вас – и родителям, и учителям, и всем.

Так я тогда написала Яне – давай, потому что утром она бы всё равно сказала, что зализалась. Ещё таинственно так, чтобы гадали, перебирали пацанов, думали, с кем же всё-таки. А Яна ещё добавит – он не из нашей школы. Тогда девочки брезгливо-завистливо смотреть будут.

Потому что из нашей – с кем? Смешно думать даже.

Мама Яны в родительском комитете. Решает, сколько на окна сдаём, на стулья, на компьютеры, на дурацкие невкусные конфеты учителям. Я бы на месте учителей «Ассорти» со сливочной и разными начинками вообще не стала есть, а оставила в школе – мелкоте, младшеклассникам, берите, мол. Эти маленькие вообще всё в рот тянут, даже слоёные пирожки с подкрашенным малиновым вареньем в столовке. И я раньше ела – как могла только. Мерзость.

Ну и хорошо, что зализалась, короче, что тут скажешь. Развлеклась, а сейчас трудно это – не с кем и вообще.

Я-то ничего такого о себе, захочу – и буду. Не боюсь. Пальцем поманю – прибегут.

Кто-нибудь прибежит.

Обязательно.

Я не помню, прислала ли вчера сочинение. Писала, сначала на балконе, потом на диване в темноте. Но кажется, что всё-таки перечитала, подумала – и не отправила. Физику сделала, и астрономию, и ещё что-то – а вот самое нужное, самое важное решила оставить. Потому что хочется, чтобы София похвалила, а за работу среднюю, не очаровательную – как она говорит – не похвалит, даже если всё на пять и хорошо. Такая она. Но хватит думать, потому что урок начинается, пора.

Подключиться к конференции Zoom

Идентификатор конференции: 797 2542 5497

Пароль: 1KdcqM

Народ переговаривается.

А Софии нет.

Почему не она создаёт конфу, а твоя мама, Ян?

Она попросила маму, не знаю, почему.

София Александровна немного задержится, вы пока повторяйте, что нужно было.

А ничего не нужно.

Это тебе никогда ничего не нужно, придурок.

Эй, прекратите. Я сейчас микрофоны всем отключу.

Ну и отключайте, София придёт – включит.

А на собрании говорили, что один фиг будем все с выключенными сидеть, чтобы не мешать учителям. Так что выключайте хоть сейчас, правда!

А София не отключает. Она любит, чтобы вопросы задавали. Вообще говорила, что неправильно, когда всех молчать заставляют. Что нехорошо рты затыкать.

Тебя и не заткнёшь.

Нет, правда – вдруг вопрос?

Вот ей и задашь.

(Мама Яны огрызается сразу, выходит из себя. Фаина быстро бы всех заткнула, да и София как-нибудь постаралась. А она не может.)

Ты так говоришь, потому что твоё поступление накрылось. Куда там собиралась?

Уже неважно.

Нет, почему, ты скажи. А мы все послушаем, в Англию, да? Да мы помним, как ты английский знаешь. Вот из ёр нэйм, что ли? Так ты и это сказать не можешь.

Ты просто завидуешь, что у твоих родителей нет денег на обучение за рубежом. Так и останешься здесь. Будешь кассиршей работать. А что, и они нужны. Мой папа говорит, что кассиру тоже учиться нужно, быть – как это сказать – психологически устойчивым. Вот и учись быть устойчивой. Прямо сейчас. А по английскому я на курсы хожу, не с вами же учить в группе, в которой…

Девочки, прекратите. Сейчас София Александровна придёт.

Да она забыла.

Нет, она красится. Помните ту помаду? Как она размазалась, а парни заметили? А она сказала…

А она сказала, что пойдёт поправить, а чтобы мы пока прочитали… Вера, ты не помнишь, что она просила прочитать? Такую ещё вроде бы грустную историю про учительницу и пацана, который, ну, бедный ещё был, голодный, а она ему помогла… Вер, помнишь? Ты же больше всех помнишь.

Нет, не помню.

Я помню. Мы тогда читали «Уроки французского». Мне кажется, что он был не просто бедный – тогда ведь все бедные были, но какой-то особенно неприспособленный, гордый. И его малокровие – наверное, поэтому был тоненький как тростиночка, бледный. Он, конечно, маленький ещё, одиннадцатилетний, но и взрослым наверняка бы не стал так про Софию говорить, помаду вспоминать. Ну размазалась, что такого – у девчонок, которые красятся, часто размазывается, но всем ничего. Мальчик покупал на рубль молока, но мы не знали, дорого ли это. София говорила, что вообще-то нет, но для деревенского бедного парня – да. Что всё относительно, как и теперь. А что теперь, мы спрашивали. Но про «теперь» София говорить не хотела, не терпела актуальности никакой.

Только очарования и ждала.

Сейчас в холодильнике пакет открытый стоит, а я и не пью, не хочется. Это потому, что у меня нет малокровия. И, если честно, ни у кого в классе нет – вон какие в окошках «Zoom» лица, с толстыми щеками, намазанными пудрой (у девчонок, конечно; у парней некрасивые по-другому). Мы читали, что для видеозвонков нужно пудриться, а то лицо выйдет блестящее и некрасивое. Я не пудрюсь, но смотрю, пытаюсь получиться красиво.

Софии ещё нет, но включаю камеру и микрофон.

Снова голоса.

А вон и Верочка добавилась.

Ты что, с выключенным сидела? Подслушивала, да?

Смотрю на себя в экране.

У меня хороший компьютер, папа полгода назад купил – только мне. Поэтому на рабочем столе стоит заставка из «Блича», и никто не скажет – мультяшек, мол, убери.

А это бабы или мужики вообще?

Никто не спросит.

Раньше, когда тётя с дядей приходили, вечно спрашивали, будто специально забывая то, что я рассказывала в прошлый раз. И бабушка спрашивала. И родителям говорила – почему у взрослой девушки одни мультики в голове, лучше бы алгебра, с тройки на двойку, как так можно, вы что, вообще её учёбой не интересуетесь, Верка так школы у вас не кончит. Но Тамара Алексеевна такая нудная, половину урока на головную боль жалуется, как её довели и достали. Потом урок медленно-медленно разгорался, скучно, тоскливо. Иногда она принималась вспоминать прошлые школы, прошлых детей, которые, наверное, уже успели состариться и умереть.

Но ведь бабушке не объяснишь.

Тогда папа купил мне ноутбук, а на своём стационарном поставил зелёный фон. И дядя с тётей видели зелёный фон и радовались, и бабушка с дедушкой видели, больше не спрашивали. А мой ноутбук не видели совсем, потому что из комнаты не выносила.

А я какая на экране, с каким лицом выйду? Лучше бы у меня было малокровие.

А Петя Агафонов ради прикола медицинскую маску по самые брови натянул, кривляется, но мама Яны ему микрофон выключила. А можно бы и видео. Сколько раз говорили – что нет ничего смешного, что нечего ржать. А Петя всё равно. Но он бы в классе того мальчика из «Уроков французского» считался бы дурачком. Хотя по предметам вроде нормально, а всё равно дурачок. Я помню его лицо. Снимет маску, окажется, что у него реденькие рыжие усы и пушок на щеках, который года полтора назад вдруг стал появляться у всех мальчишек.

Софии нет.

Может быть, все-таки стоило накрасить глаза?

Лицо у меня широковатое, нос большой, разлапистый. Если бы можно было что-то придумать – а что придумаешь, живи, смотри в камеру. На папином компьютере она изображение тёмное, зернистое давала, впору вовсе не смотреть, какой страшной казалась. А здесь – ничего. Я сажусь немного подальше, перекидываю волосы вперёд. Успела вымыть голову, так что волосы светлые и пушистые. Кажется, что на волосы смотрят немного больше, чем на лицо.

И хорошо. Не хочу, чтобы смотрели.

Есть пять минут кофе налить?

В квадратах «Zoom» у некоторых пустые окошки.

Я останавливаю видео, иду на кухню за кофе. Пусть на фотографию теперь глядят – ведь не появится же София вот прямо сию секунду. Вообще-то она не сильно опаздывает, просто мать Яны пишет всем за пятнадцать минут до урока – мол, шевелитесь, подключайтесь. Кто-то и впрямь подключается, я, например.

Теперь приходится ждать Софию и думать про сочинение, которое не сдала. Наверное, можно будет ещё сегодня прислать – прямо во время урока. Ой, извините, скажу, только сейчас вспомнила, что не отправила.

Она скажет – ничего страшного, главное, чтобы вышло очаровательно. То самое слово. Она в меня верит. Но очаровательно не получается никогда.

На кухне папа.

– Не началось ещё?

– Нет. Учительницы нет.

– А куда она делась?

– Не знаю. Просто нет пока.

– Но ей хотя бы написали?

Подумала – правда, ведь наверняка никто. И я не буду.

– Да ещё только пять минут прошло. Или меньше. Бывает, что опаздывают.

– Всё равно странно. Идти не надо до школы, собираться… Встал, умылся наскоро – и включай себе. Что опаздывать-то. Странная учительница. Я стараюсь на лекции всегда вовремя, а то и раньше.

Может быть, тебя ждать не будут, чуть не сказала я. Не сказала. Потому что его, конечно, подождали бы, может, ещё и дольше. Потому что – студенты, разумные, взрослые. Он работает в пединституте двадцать лет. То есть это он так до сих пор говорит – пединститут, а вообще-то название другое. Я, наверное, тоже поступлю – и тогда узнаю настоящее название.

Папу любят.

Но будь я его студенткой, то посидела бы пять минут и отключилась.

Хотя я тоже люблю его, и всё такое. Он никогда не пил, не кричал на маму, а меня шлёпнул – только один раз. Он думает, что я не помню.

Но нет.

Это он не помнит и хочет, чтобы я забыла.

Я тогда неплотно закрыла дверцу холодильника, и из морозилки натекло в тарелку, где лежала копчёная колбаса. Папа захотел сделать бутерброд, достал тарелку – а там вода, густая такая, черноватая. Не орал, ничего такого, а так, шлёпнул в сердцах. Мне лет семь было, и болело потом, саднило, хотя шлёпнул несильно и сам стыдился, заговаривал первым, а на следующий день шоколадку принёс. Шоколадку невкусную, горькую, съела две дольки, а четыре родителям оставила. Простила – вернее, сделала вид, что не обижалась.

Но потом всплывает в памяти, и как-то даже неприятно на него смотреть – кажется, что папа вот-вот отведёт глаза виновато, но так и не сможет по-настоящему извиниться.

У папы первая лекция в час, поэтому он сидит на кухне.

Я насыпаю в турку выветрившийся кофе «Жокей», другой не купили пока. Папа пойдёт в магазин в пятницу, утром. И купит, если напомнить.

Я бы тоже пошла, но сказали – нечего. И в школе сказали – нечего. Не потому что жалеют – а просто вроде как подростки неаккуратные, не смотрят, всё берут руками без перчаток, могут домой заразу принести. А родители сами за собой следят, потому что так с советского времени привыкли.

Папа смотрит. Смотрит внимательно, как бы чего лишнего не коснуться. И руки моет две минуты, тщательно, между пальцами.

Это вы сунули под воду, поболтали, вытащили, полотенцем вытерли – вот и всё мытьё. Так классная говорит.

А мы уже в десятом классе, нам такое стыдно слушать. Хотя мальчики наверняка не очень тщательно моют – а я, почему я? Но смирилась, села дома, на улицу по разрешению выхожу. То есть не выхожу.

Кофе закипает в турке, поднимается шапкой – быстро выключаю газ, успеваю, а то придётся плиту оттирать, пока мама не встала, – и тогда не успею вообще никуда, даже на следующий урок. Интересно, София уже говорит?

Я возвращаюсь в комнату с кофе и включаю видео.

София Александровна на главном экране.

Мне вчера сочинение десять человек прислали. Девочки, я, конечно, всё понимаю, но так нельзя.

Девочки, ха.

Петя, но ты же прислал. Поэтому я к тебе и не обращаюсь.

София Александровна, кажется, что все, кто на уроке сейчас, прислали.

А остальные где?

Где-то. Маша Синицына на дачу уехала с родителями, там интернет плохой, они не могут по видео заниматься. Вчера позвонила.

Про Машу знаю. А остальные? Остальные где гуляют?

Мы не знаем. София Александровна, какие нам оценки за сочинения? Остальные пришлют. Просто не все ещё привыкли к удалёнке, сложно.

Я тоже ещё не привыкла. Никак зайти не могла, потому и опоздала, но уже извинилась.

Да-да, мы слышали. Ничего.

Опаздывайте почаще.

Петя, зато ты не опоздал, чему я очень рада.

Так какие нам оценки?

Проверила только три работы. Это неплохо. Это хорошо. Четвёрки.

А кому?

Проверю остальные и скажу. Сейчас немножко нечестно будет, потому что оставшиеся уже на выходных проверять буду, раз прислали не все. Чтобы разом. Только скажите ребятам своим, ладно? Что я ещё сегодня вечером жду, пускай не стесняются присылать. Только не содранные с сайтов, потому что… Да, вы знаете, хорошо. Не будем.

Нам с вами ещё про «Собачье сердце» разговаривать сегодня. Ну, кто прочитал?

Кто?

У Софии Александровны длинные светлые волосы. Она заправляет их за уши, поэтому лоб и щёки хорошо видны. Они чистые, хотя на её старых фотографиях можно заметить и красное, и неровности. Наверное, ходила к косметологу, пользовалась дорогим кремом. Я бы тоже хотела сходить к косметологу, но мама сказала, что пока не стоит. Прыщей нет, хотя некоторые девчонки даже сейчас в какой-то мази белой под косметикой сидят, потому что дома, вроде как кто увидит, а другие сильно намазались тональником, потому что на уроке. Кто как думает.

Я считаю, что скорее дома.

Петя Агафонов снял маску и стал разглядывать девчонок – даже видно, как он щёлкает, приближает изображение. Из мальчишек ещё Всеволод здесь и Илюша. Илюша такой себе, тихий, на последней парте сидел, так его и здесь не видно, нужно окошечки переключать почти до самого конца, чтобы его лицо появилось. Он хмурый, и изображение тёмное – наверное, в комнате с задёрнутыми шторами сидит. А качество хорошее, он с «Мака» сидит – говорят, у его родителей бизнес такой, что кризис нипочём.

А хмурится Илья потому, что на том уроке при всех сказал, что не будет эту галиматью про собаку читать, потому что автор, наверное, и сам не знал, какую бы ещё хрень написать. А София Александровна сказала – да, конечно, можешь не читать. Я лично даю тебе такое персональное разрешение. Не читай, но на уроке присутствовать обязан. Но, поскольку ты ничего не прочитал, то и говорить незачем. Вот и молчи.

Без микрофона.

Так и висит себе, маячит. И молчит.

Илюша из этих, из читающих. И если не хочет читать – это значит, что ему на самом деле не нравится, а не потому что лень или ещё что-то. И никто не переубедит. И только София Александровна воюет, злится.

И Илюша будет слушать, не отключится первый, хотя я на его месте просто нажала бы на «выйти из конференции». В классе можно дверью хлопнуть, а тут и не заметно особо.

Ну же, Илья, выходи из конференции.

Но София Александровна знает, что ты не выйдешь.

Так и будете друг на друга смотреть весь урок, пока я рассказываю о повести «Собачье сердце» – новая Россия, старая Россия, антитеза, всё такое. И не сама придумала, из «Википедии» взяла. Сама могу сказать только – что понравилось, и написано интересно, и всё такое.

Я вообще иногда думаю, что ничего моего нет во мне, только вычитанное, подслушанное. София не перебивает, не комментирует, волосы поправляет. Они как у меня, только лучше, длиннее, я-то крашу три года.

Спасибо, Вера. Сразу видно внимательное и непредвзятое чтение.

Какое?

Непредвзятое. Это значит, что ты не составляла никакого мнения о произведении перед тем, как начать читать. Это хорошо.

Неправда. Я знала. Я знала, что не хрень и не про собачку.

Илья улыбнулся, поднял глаза – это для него. Потом покачал головой – конечно, он не так говорил, но запомнилось. А Всеволод давно вышел из конференции. Вроде как он здесь, потому что горит окошечко «Vsevolod Romanenko», но на самом деле он вышел – отключил звук и видео, пошёл заниматься своими делами. Может, и не пошёл никуда, а с того же компьютера делает что-то своё, интересное. Думаю, что он и футболом занялся для того, чтобы делать интересное без нас, чтобы все спрашивали – ну как, что? Часто уезжает на сборы – или как это называется. Обычно спортсмены какие-то слишком расслабленные в школе, будто скучно им с нами, но вроде Всеволод ничего, нормальный.

Только я никогда бы в жизни в спорт не пошла.

Уж лучше Булгаков. Прочитала прошлым летом, когда делать на даче было нечего. А про другое можно было из учебника взять, но никто не читает учебник, даже София.

Вон он на столе лежит. Лень тянуться, да больше и не спросит.

Остальным придётся выкручиваться самим.

У Софии Александровны сегодня ни карандаша на глазах, ни туши.

Интересно, сколько ей лет. Пишу Алёнке от скуки, она тоже здесь давно – и видео не включает.

От меня (Алёна Макшанская): думаешь, сколько ей лет

Алёна Макшанская (мне): лет тридцать пожалуй

или двадцать семь

но думаю что точно под тридцать

ты серьезно прочитала эту книжку?

От меня (Алёна Макшанская): нет, я давным-давно читала

просто помню

но вообще-то мне такие книги нравятся

Алёна Макшанская (мне): урок через восемь минут закончится

скорее бы уже

хочу пожрать пойти а то утром не успела

отчим на кухне расселся

От меня (Алёна Макшанская): ну и что

чем он тебе помешал

Алёна Макшанская (мне): говорит у тебя и так жопа толстая а ты ещё жрёшь

куда влезает только

не такая уж и толстая но есть при нём вот вообще не хочется

От меня (Алёна Макшанская): он совсем уже что ли

какая у тебя толстая

если у тебя толстая то у меня вообще гигантская

он бы посмотрел

Алёна Макшанская (мне): ты вот смеёшься

а он бы с удовольствием посмотрел

ещё тот извращенец

вечно спрашивает – а есть ли у тебя в классе красивые девочки

я всегда говорю – что ты спрашиваешь, открой ВК и смотри

все у меня в друзьях есть

если не боишься звиздюлей от родителей девчонок отхватить

да и от пацанов

От меня (Алёна Макшанская): пацанам вообще пофигу

это не пионеры тебе

или как их там

ты так говоришь потому он тебе не родной

Алёна Макшанская (мне): так он и на самом деле не родной

а ведёт себя кринжовей любого родного

вот и теперь например когда все дома сидят

куда от него денешься

погоди, кажется софия урок заканчивает

Давайте тогда к следующему уроку вы разобьётесь на группы и подготовите проекты по ранним рассказам Булгакова. Их без труда можно найти. Найдёте?

Да найдём, найдём, быстрее вас.

Быстрее точно нет, потому что у меня они в книжке. Может, у кого-то и книжки есть?

Это она иронично, потому что думает, что книжек давно не осталось ни у кого. А куда делись, интересно? Не жгли, не выкидывали.

Есть. У Илюши точно есть. Или были, я не помню… Он вроде бы говорил.

Илья, правда?

А он не может ответить, вы ему микрофон выключили.

Илья, включи микрофон. Я разрешаю.

Он не будет.

Почему не будет?

От гордости.

Ну и хорошо. Мне не мешает. Но разве это не обидно – просто так сидеть, когда все разговаривают?

София Александровна, так ведь обычно все молча и сидят, когда учитель говорит. Не только он. А он даже может и что-то сказать, когда все молчат.

Хорошо-хорошо. Сможете сами разбиться на группы или по алфавиту разбить?

Мы сами.

Нет, мы сами! Девчонки, кто со мной хочет?

Это, я думаю, вы решите без меня. Тогда заканчиваем?

Да, я сейчас попрошу маму завершить конференцию.

Спасибо.

И всё заканчивается.

Я одна в комнате, и камера выключена, и на рабочем столе картинка из «Блича». Я хочу позвонить Алёне и спросить, какой следующий урок, но пробую кофе – остыл, нужно приготовить новый. Папа, наверное, ещё и с кухни не ушёл.

Погодите, у нас же следующим русич должен быть. А куда София понеслась?

Это Алёнка, в чат пишет первая. Внимательная какая. Всем вроде как и пофиг всю дорогу на русич было, а ей вот нет.

никуда она не понеслась

понеслась

слово какое

сейчас придёт никуда не денется

можешь идти тетрадочку доставать

или листочек только она за листочек заругает

а потом тебе папочка всыплет

)

Это Всеволод. Сам вообще не подключался, зато теперь.

Они вроде как гуляют с Алёнкой. Уж она-то точно давно с ним зализалась, но мне, в отличие от Яны, не сказала.

заткнись

иди дальше дрочи

ты совсем обалдела? В этом чатике мама Яны

выясняйте отношения в личке

удали сообщение

не буду удалять

пусть все знают

и мама Яны

а что такого?

Я понимаю, что всё-таки нужно ей позвонить. Алёнка берёт трубку только с шестого или седьмого гудка, отвечает хрипло, заспанно.

– Алён, ты чего? Правда же все читают, расскажут потом Фаине, что ты озабоченная… Вы что, поссорились?

– Не ссорились, просто достал вчера. Приезжай да приезжай. Бери такси, говорит.

– А ты?

– А что я? Будто ты не знаешь отчима. Он всё новости смотрит, говорит – ездить никуда не дам, с нами бабушка старенькая живёт, больная.

– А при чём тут бабушка? Она, что ли, поедет?

– Не в том дело. Вроде как я могу её заразить, и она помрёт. Или как-то так. Но если она даже помрёт, то кому грустно будет? И без того уже два года ей памперсы для взрослых покупают.

– Ну Алён. Она же не виновата.

– Понятно, что не виновата. Но только не ты же их выбрасываешь потом в мусоропровод, меняешь… Задолбалась уже.

Я пью холодный кофе. Нужно пойти и сварить новый, пока русский не начался – если он будет вообще, конечно. Они и сами разобраться не могут, так и бродим по расписанию, которое знает только мама Яны. Она глава родительского комитета или как-то так. Ей папа сказал – мол, не лезьте не в своё дело, когда та позвонила выяснить, почему я на труды не хожу, хотя уже двойка светит. Не лезьте не в своё. Мог бы ещё грубее, слышала раньше. Не любит, когда спрашивают, советуют, отвлекают. Мы и сами справимся. Мы справляемся.

С того звонка не разговаривали.

– Слушай, там, наверное, уже русич начался, – говорю, потому что не знаю, что про бабушку.

– Да похрен на него вообще. София опять опоздает, потом десять минут будет болтать ни о чём, с Ильёй спорить. Мне уже так и хочется им сказать – может, вы как-то без нас всё перетрёте, вдвоём?

Вроде и не болтает. Мы с ней пробный ЕГЭ писали, у меня семьдесят пять, хотя в целом не очень. Потому разве болтает? Не помню, что у Алёнки там вышло. Шестьдесят пять или больше, хотя Алёнка не любительница за учебниками сидеть. Как вышло? Просто София старалась, говорила – чтобы мы в одиннадцатом не дураками оказались. По алгебре не то – там окажемся в любом случае, но алгебра мне не нужна при поступлении. Так что лишь бы написать. Тамара Алексеевна, кажется, так до конца и не привыкла – вспоминает всё время, как круто без ЕГЭ было. Господи, какая же она старая.

– Да ну ладно, почему вдвоём. Он ей нарочно на нервы действует, выпендривается. Она не виновата.

– Конечно. Она ещё сопливая, ей самой учиться надо.

– В тридцать-то лет? Да ты гонишь.

– Слушай, может, ей и не тридцать. Может, двадцать три. Не знаю.

Помолчали.

– Так ты не сказала – вы что, расстались c Севой?

– Как расстались… Мы и не встречались, а просто… – слышу шум, будто она в ванную вошла и воду включила.

– Эй, ты чего, в душе? А подключаться? Янина мама опять начнёт, что мы нихрена не делаем, что школа всё устроила, а мы забили… Что в следующем году ничего…

– Хватит. Ты что, училка? – Обрывает грубовато; но не обидно: просто она такая. Многие даже не общаются с ней поэтому – вроде как из деревни приехала, говорит странно. Но мне ничего. – Мы не расстались, но я к нему не поехала. Да и денег на такси нет.

– А Сева что?

– А Сева сказал, что любовь ничего не боится. Где только откопал, что за фигня такая? Чего любви бояться? Это нам надо. И отчима, папани хренова – прикинь, он вообще в школу мог прийти, папой назваться, а сам на задницу мою смотрит вечерами, сечёшь? – и вообще. Хотя бы год скорее закончился, достало всё. Этот микрофон включить не может, этот на дачу смылся, там у него роутер, видите ли, плохо работает. Хрен у него плохо работает. Да и голова не очень.

Алёнка идёт в душ, а мне некуда.

Мама, наверное, ещё не встала. Вчера ворочалась от бессонница, от телевизора, который они перестали выключать днём, потому что каждую минуту могут сказать что-то важное.

Но и утром могут сказать, но мама не услышит, потому что спит. И мы ходим на цыпочках мимо большой комнаты.

«Большая» – потому что родительская, а моя – «маленькая», хотя на самом деле не сильно меньше. Есть письменный стол, полки, старенькая бабушкина циновка с китайским драконом на стене. Они хотели выкинуть, не дала. Пусть живёт, дышит. У дракона язык был оранжевый, но выцвел в белёсо-желтоватый, потому что солнце падает на него от окна. Надо бы перевесить, наверное, но привыкла к нему именно здесь.

После всех уроков можно будет выйти на балкон смотреть, как разрослась за день крона большой берёзы. Кажется, что с каждым часом становится гуще, зеленее, ярче.

Чудный май, желанный май.

В песне поётся.

Не помню дальше.

Чудный май, желанный май,
Ты отраду сердцу дай…

Старая песня, а пристала – в шестом классе на музыке учили. Эту, а ещё военные – чтобы каждый год на День Победы петь. И пели, выходили под пыльный плюш занавеса актового зала, на отремонтированную сцену, под взгляды тех, кто не пел. Голосистых отобрали, остальных оставили глазеть, трепаться, пальцем у виска крутить.

В девятом стали, конечно, внимательнее слушать, перестали передразнивать и приниматься петь издевательски на любых переменах, поняли.

Вот только мы стали петь хуже, и никогда наш школьный ансамбль не брал призовых мест на городских конкурсах.

А в десятом и я потеряла интерес.

Чудный май, желанный май,
Ты отраду сердцу дай.
Голубеющий простор
Ароматом напоён…

Велели петь, отчётливо выговаривая «о» – «арОматом», хотя звучит по-идиотски. Ясно, почему смеялись, не выговаривали. Слава богу, что в этом году петь не заставят – никто не празднует, даже не говорят. А школа закрыта, и на бордовый тяжёлый занавес легла пыль.

Да, Алёнка поёт вроде как, я однажды слышала. Тогда ребята стали её всё в караоке звать, прикалываться – а Макшанская, когда пришла в класс только, нихрена не понимала, что они смеются, смущалась, отказывалась, потом грубила. А им что, только веселее было.

Наверное, русич начался, нужно сходить за кофе.

– Неужели не начали до сих пор, что ты там делаешь тогда? – спрашивает папа. Он тихонечко курит в форточку, привстав на цыпочки, чтобы точно дотягиваться сигаретой: мама раскричится, если увидит, но спит, поэтому можно. А я не чувствую, мне всё равно, пусть хоть в комнате курит. Один раз сидели с ребятами, и все дымили, не проветривали, наутро голова была тяжёлой и мутной, похмельной. Ничего не чувствовала, не замечала, не отличала яблочного «Kiss» от ментолового «Vogue», синего «Winston» от «LD». А они старались, покупали, на что хватало. У меня хватало на любые, потому что курила редко, избирательно, по настроению и компании.

Но не отличала.

Папины тоже не чувствую.

– Начали, а как же. Вроде как перемена.

– И ты за кофе сразу? – смеётся, не осуждает. Тут мы сообщники.

– Да, после разговоров с Алёной только он и спасает.