Loe raamatut: «На дне озерном»

Font:

Пролог

Светало. Солнце ещё не успело показаться из-за горизонта, но тьма вокруг медленно рассеивалась, являя хотя бы очертания местности. В машине было тепло от работающей печки, а по радио то и дело шипели помехи. Они были единственной причиной, почему Ванька ещё не уснул.

Его отец любил рыбалку. По этому поводу каждое воскресенье – единственный выходной, между прочим – Ваньке приходилось вставать, как только короткая стрелка достигала пяти, а летом и того раньше. Вчера парню пришлось засидеться с расчёткой – через несколько дней предстояло её сдать, и возможности завалить не было.

Из-за этого Ванька едва смог подняться с кровати – после двухчасового сна хотелось послать всех, в том числе и отца. Он же полдороги бухтел, что ехать больше нет никакого смысла – они опоздали на целых полтора часа. Ваньке было нечего ответить, и вскоре отец замолчал.

Когда он в очередной раз начал проваливаться в сон, «Нива» резко затормозила. На едва вменяемый взгляд отец объявил:

– Перекур.

Шею обожгла волна холода, следом хлопнула дверь.

Отец имел ещё две страсти – свою ласточку и табак. Но предпочитал их не смешивать.

Медленно передвигая ногами, Ванька вылез из машины, чтобы хоть как-то прояснить мысли. Осенняя прохлада обдала уши и лицо, поползла за ворот свитера. Он поёжился, застёгивая куртку до самого носа.

Порядка сорока минут они ехали вдоль водоёмов, сменяющих друг друга. Отец искал определённое, любимое место, куда он ездил с сыном не единожды. Но вряд ли даже прикормленное место могло спасти сегодняшнюю рыбалку: вода была совсем неспокойна, шла рябью, и поднявшийся ветер прижимал к ней осоку.

Они простояли там, подставляясь ледяному ветру пару минут, прежде чем до Ваньки донеслось строгое:

– Поехали отсюда, – скомандовал отец, бросая сигарету и притаптывая её сапогом. – Ничего толкового всё равно не выйдет.

Ваньку долго упрашивать не пришлось: к машине он почти побежал, путаясь ногами в засохшей траве. И уже открыл дверь, чтобы нырнуть в тепло, но, повинуясь жесту отца, замер.

– Слышишь?

Ничего, кроме зазываний ветра, он не слышал. Да и не хотел, впрочем, слышать что-то, что могло отделить его от уезда отсюда. По одну сторону была вода, по другую – бескрайнее поле. На десятки километров вокруг не могло оказаться ни души.

Или могло?..

На этот раз Ванька действительно расслышал плач. Тоненький, девичий, так легко затерявшийся в песне ветра. Он шёл из ближайших зарослей осоки у воды, которые порывами прижимались к воде. Переглянувшись, Ванька с отцом двинулись к источнику звука.

На берегу, свесив ноги в ледяную воду, сидела девушка. По чёрным волосам текла вода, а некогда белое платье было облеплено тиной и водорослями. Незнакомка плакала, прикрывая лицо ладонями, настолько бледными, что те казались прозрачными.

– Девонька, что же ты здесь делаешь? Совсем одна!

Она обернулась, только заметив их. Стёрла с щеки слёзы вместе с землёй ладонью и подскочила так резво, будто не морозила ноги всё это время.

– Откуда ты?

– С Кирилловки я, – ответила она, пряча глаза и шмыгая носом. – Пара километров отсюда. В город я ехала, на свадьбу. Замуж я выхожу.

– А жених-то где?

– Там ждёт. Я должна была приехать ещё…Сколько сейчас?

– Почти восемь, – впервые вступил в разговор Ванька и сразу же пожалел: девчонка зарыдала пуще прежнего.

– На чём ты ехала?

– На машине… вместе со свёкром… будущим…

– Эй, без истерик! Свёкор куда делся?

Не переставая рыдать, она указала куда-то на воду. Похоже, от переохлаждения уже начинался бред. Не удивительно: сколько же часов она промёрзла в осенней воде?

– Может тебе помочь чем? Подкинуть в твою Кирилловку? Ты только не плачь.

– Лучше в город. Меня Матвей ждет, – провыла девушка, лишь на мгновение прерывая рыдания.

– В город, так в город. Чего встал как истукан? Не видишь, у девушки уже зуб на зуб не попадает! Снимай куртку.

Ванька уставился на отца удивлённым взглядом, но куртку отдал. То есть, рыбалка отменяется?

– Садись в машину, отвезём, куда скажешь. Как зовут тебя, девонька?

– Тоня… Антонина.

Прежде чем сесть в машину, Тоня на мгновение обернулась в сторону озера. Её глаза побелели и зажглись светом, но почти сразу же потухли. Ванька решил, что ему почудилось – все-таки нужно восстанавливать режим сна, а то уже всякая нечисть мерещится.

Глава 1
Стакан, ворон и еловые ветви

Сухая отцовская рука пробудила Дашу от сна, ради которого незачем было закрывать глаза: картины и так бежали одна за другой, будто кто-то непрерывно менял плёнку. Она подняла на него голову, потирая собственные ладони, замёрзшие от гуляющего по дому сквозняка. Октябрь теплом совсем не радовал.

– Можешь передохнуть. Я с ней посижу.

Взгляд упал на гроб, возвышающийся громадной тенью, будучи почти неразличимым в сумраке комнаты. Потом сразу мячиком отскочил на стену, где, сколько Даша себя помнила, всегда тикали часы. Уже третью ночь стрелки не двигались с места, но глаза продолжали тянуться в ту сторону быстрее, чем приходило осознание бесполезности этих движений.

Рука заползла в складки ветровки, потом в карман, пытаясь найти телефон. Яркий свет от экрана ослепил обоих: и Дашу, и её отца, сразу вскинувшего ладонь, чтобы закрыться от раздражителя. Но она всё равно успела заметить залёгшие тени и складки на его ещё неделю назад молодом лице, которое сейчас больше походило на те, что Даша видела в морге, когда в детстве однажды забежала туда, куда не следовало. С тех пор тётя больше никогда не брала её на работу: а Даша и сама не вызывалась.

Вот и лицо отца выражало вселенскую безмятежность, смирение, которое, кажется, не способен познать человек при жизни. Оно приходит потом, когда мирское оставалось позади. Интересно, бабушка сейчас испытывает то же самое? Мёртвые вообще способны что-то испытывать?

Время приближалось к шести. Пять часов и пятьдесят шесть минут – вот время смерти, которое значилось во врачебных бумажках. Три дня назад, ровно в это время Зинаида Григорьевна Лопухина умерла.

Дашу пробрало от осознания этого совпадения. Но последняя цифра на экране быстро сменилась следующей по старшинству и наваждение ушло.

– Да, пожалуй. Пойду на воздух, что ли.

Она спустилась с кресла, и доски под ногами обиженно скрипнули. Пока дошла до входной двери, Даша выслушала целую тираду о том, какая она безответственная и эгоистичная, раз бросает бабушку одну. Скрипели половицы, свистели оконные рамы, даже с чердака кто-то так и приговаривал бабушкиным голосом: «Всю жизнь была ни рыба, ни мясо, так и теперь такая же…»

Ни рыба, ни мясо.

Даша повторила это несколько раз, стараясь распробовать образовавшийся на языке привкус сладковатой горечи, будто раз за разом вскрывала гнойник. И не обычную белую точку, какими обсыпает каждого первого подростка в пубертате, а глубокий фурункул, размером с жемчужину, из которой сколько ни дави, а воспаление так и будет нарастать, а гной образовываться снова и снова.

Их не давят. Их вырезают. С корнем.

Но Даша не могла просто взять и вырезать бабушку из своей жизни, хоть все воспоминания о ней и сопровождались этим гноем на языке, скатывающимся в шарики. Поэтому она научилась не помнить. Но теперь, казалось, забыть уже не представится возможным.

На улице оказалось нисколько не холоднее, чем в доме. Двери были раскрыты, потому даже толстые стены не спасали бабушкину избушку от ползущего под куртку небольшого мороза, какой часто наведывается по ночам во время второго месяца осени.

Едва завидев Дашу, Федька заскулил и завилял хвостом, подбегая так близко, насколько хватало цепи. Из его будки виднелись две наглые кошачьи морды, мирно сопящие под рассветную тишь, рыжая и чёрная. Обычно они спали в доме вместе с хозяевами, но из-за гроба их погнали на улицу. Даша не помнила, почему именно животным не место с покойником в одном доме, но зато точно знала: не место. Нельзя.

Даша присела на покосившееся крыльцо, которое отец восемь лет обещал сделать, и прикурила. Федька проскулил что-то и приблизился, положив голову ей на колени. Пальцы утонули в чёрной длинной шерсти, какую бабушка вечерами любила вычёсывать под любимый сериал, а потом вязать носки любимой внучке.

Единственной внучке.

Она почему-то всё время это уточняла, хотя Даша не понимала зачем. Впрочем, у старухи было немало причуд, которым, повзрослев, Даша так и не смогла найти объяснения.

Она подняла голову, наблюдая за клубящимся дымом. Федька то и дело шмыгал носом, совсем как человек. Небо начинало светлеть, необратимо начиная новый день.

Вдруг над рассветной тишиной раздалось карканье. Ещё раз. И ещё. Ворон кружил над участком, то снижаясь и хлопая крыльями едва ли не на уровне ушей, то превращаясь в точку на небосклоне.

– Чёрный ворон я не твой… – напевала бабушка, когда была совсем плоха: суставы разбаливались на погоду или сердце барахлило.

И когда сама Даша лежала с ангиной, она всё приговаривала, что не отдаст её ворону. Ходила по комнате, брызгала водой и что-то шептала. И как бы мама не ругалась на неё за шаманские фокусы, на следующий день Даша неслась на улицу играть в «Царя горы».

– Ты добычи не дождёшься…

Выходит, что дождался.

В итоге любопытная птица подлетела совсем близко и приземлилась на ветку яблони в метре от крыльца. Покрутила головой, разглядывая Дашу то одним, то другим глазом, как вовсе разумное существо. Это отчего-то взбесило Дашу. Внутри вдруг поднялась такая волна гнева и обиды: за бабушку, за себя, за то, что ей вовсе нужно здесь быть. Словно во всём была виновата эта чёрная птица!

Под ногами была сложена гора полуразрушенных блоков, что остались от сарая. Даша схватилась за один из обломков и со всей силы и обиды бросила его в ворона.

Он, конечно же, взлетел раньше, и пострадала разве что ветка, на которой он сидел. Та с хрустом отломилась и полетела на землю. Сделай Дашка подобное в детстве, давно бы уже подпирала собой угол. Но теперь бабушки, которая накажет, не было. И яблоня никому не нужна. И Дашка тоже.

Ворон устроился на ветке выше, изгибая голову, будто пытаясь рассмотреть Дашу ещё подробнее, почти досконально. Его, казалось, совсем не обидела её выходка, а только ещё сильнее заинтересовала. Она бы бросила ещё обломок, и ещё, если бы не скулящий на коленях Федька.

Они с Дашей были ровесниками и знали почившую больше двадцати лет. Но если она приезжала только летом, Федька, её родной пёс Федька, всю долгую жизнь провёл вместе с ворчливой старушкой, так любящей его вычёсывать.

* * *

Калитка была раскрыта, как и все двери в доме, но никто не захотел проститься со старой колдуньей. Даша сомневалась, что кто-то сунется на поминки: не любили Зинаиду Григорьевну в её родной деревне, ой, как не любили. Дом всегда стороной обходили, да яйца крестить на Пасху вместе не желали.

А ведь бабушка была сильно верующим человеком. Даша помнила, что, несмотря на возраст, она держала все посты, каждое воскресенье ходила в церковь, и красный уголок всегда держала в порядке и чистоте. Никогда никого не проклинала, а если и ругалась, то из желания помочь сделать по-другому, но никак не из ненависти и злобы. Злые языки любят распускать слухи о таких людях, чистых и добрых, верных Господу.

А ещё Зинаида Григорьевна лечила.

Саму Дашку лечила, после похода в морг, между прочим. Мать тогда была занята своими подругами, потому совсем не задумалась о здоровье дочери. После этого Даша перестала вставать в уборную по ночам. А недержание для девочки десяти лет было настоящим позором: Даша помнила, как прятала простынь под кровать, а сама спала на царапающем щёку матрасе. Вот только её обман быстро раскрыли, и пока родители отдавали её врачам, которые выливали из неё литры крови и постоянно назначали клизмы, бабушка пошла совсем иным способом.

Однажды она посадила Дашу в проёме на табуретку и наказала сидеть ровно, а сама водила чем-то ей над головой. Позднее маленькая внучка не раз увидит, как бабушка отливает воском других, выискивая сглазы, испуги и всякую другую гадость. Фигурки из воска будут получаться поистине жуткие, кривые, часто с щупальцами и рогами, и даже когда клиенты будут излечиваться, их результаты всё равно будут казаться Даше вывернутыми нутром, и человек никогда не сможет заправить его обратно. Так и будет ходить не застёгнутым, с вывернутыми кишками.

И когда Даша поделилась с бабушкой своей теорией, та заверила, что всё на самом деле так и есть. Стоит только получше присмотреться, и сразу станет понятно: вывернут человек, или нет.

Ещё долго потом Даша всматривалась в прохожих, пытаясь найти «вывернутых», пока, однажды, не увидела девушку, чьи внутренности были почти до колен, и она едва могла их тащить, постоянно придерживая рукой. Тогда она поспешила поделиться открытием с мамой, но та лишь потребовала заткнуться. Весь оставшийся путь на них смотрели с явной опаской. Дома ждал серьёзный разговор и весь вечер в углу.

– Это всё твоя мать! – слышала Даша мамин голос, подслушивая под дверью родительской спальни. – Это она пытается покалечить психику нашей дочери.

Оказалось, та девушка была всего лишь глубоко беременна.

Вот из таких отдельных лоскутков жизни и строились воспоминания Даши о бабушке. Убери их, и половины памяти не останется. Половины самой Даши не останется.

Вести к психиатру её, кстати, всё же пришлось. Панические атаки заставали Дашу врасплох, надвигаясь неожиданно и чаще всего среди толпы. Сердце колотилось в груди, от всеобъемлющего страха давило дыхание. Её тело в те моменты отключалось, и она вполне могла рухнуть на лестнице в час пик при подъёме в город, где её просто затоптали бы насмерть.

Выписали таблетки. Был скандал.

Казалось, именно с того момента она и перестала ездить на лето в деревню. Просто в один из приездов бабушка заменила таблетки на аскорбинки, и пошёл лютый синдром отмены. Так страшно, как тогда, ей ещё не было. Не столько из-за отсутствия таблеток, сколько от родительских криков.

Мама тоже вышла на крыльцо, кутаясь в свой пуховик. Даша дёрнулась, чтобы спрятать сигареты, но осознала, что она уже протягивает руку за ними.

Получив желаемое, мать, к удивлению Даши, сама прикурила. На поражённый взгляд дочери только и смогла ответить:

– Последнее время слишком… Нервное.

Да, наверное, так и было. Бабушка умерла не вдруг, а очень даже ожидаемо. Давно жаловалась на боли в сердце, но ехать в городскую больницу никак не хотела. Когда отцу удалось затолкать её в машину и увести, было поздно: тогда счёт пошёл на дни.

Бабушка продержалась ещё неделю. Боец, как бы обязательно сказал папа, не проживай он это время в прострации.

Мама организовывала похороны, поминки, место на кладбище. Человек, с которым они друг друга совсем недолюбливали, сделал всё, чтобы похороны прошли, как положено, даже с отпеванием в церкви, пока дорогой любимый сынок запивал горе.

И гори оно всё синим огнем.

Тогда на часах было почти шесть. Даша подскочила со стула, очнувшись от резкого звука. Она доделывала работу для одного замороченного преподавателя, который любил давать проверки в течение семестра, чем неимоверно злил все потоки. И предмет-то был, не абы какой, а сама культурология.

Куль-ту-ро-ло-ги-я. Это звучало так, будто кто-то закашлялся. Впрочем, именно так и относились к этой дисциплине студенты политехнического университета: как к застрявшему в горле куску. Поначалу никто не воспринимал пары всерьёз, но вскоре преподаватель заставлял пожалеть об этом.

Вела его старая женщина в чепчике, который совсем не вязался с её строгим костюмом. У Даши каждый раз при встрече с ней стояла перед глазами Графиня из «Пиковой дамы». И она была уверена: даже когда культурология закончится, Графиня будет являться к ней во снах и говорить с придыханием:

– Я пришла к тебе не по своей воле…

Грохот отвлёк Дашу от раздумий. Она жила на первом этаже и уже спешила открыть окно, чтобы как сварливая старуха накричать на мелкотню во дворе, что кидается мечами в стекло. Но, распахнув створки, вдруг осознала, что на улице ночь. Мороз защипал лицо и шею, пополз под ворот футболки, пока Даша смогла сообразить, что вокруг никого нет. Ни души: только ближайший фонарь жужжит, нарушая ночное спокойствие.

Дети в такое время по улицам не ходят.

Она повернула ручку, оставляя осенний холод за бортом, и замерла, прислушиваясь и осматривая комнату. Ничего не изменилось: та же не заправленная кровать, стол, скрывающийся под горой справочников, компьютер как единственный источник света. Всё родное, близкое. И всё же не то.

Тревога нарастала, и Даша в два шага оказалась у выключателя. Щелчок, и не осталось ни одного угла, скрытого от глаз. Но сердцу этого было мало: оно продолжало колотиться в груди, перекрывая дыхание. Даша обошла не только комнату, но и всю квартиру в поисках…чего-то. Вязкого, холодного, заставляющего мозг густеть и тяжелее соображать. Чего именно, она сказать не могла.

Это что-то было не разглядеть и не расслышать. То, что она впустила, не было осязаемо. Поэтому казалось, что оно теперь с ней.

Навсегда.

Даша давно уже ничем не делилась с матерью. У них были прохладные отношения: сначала дочь поступила не туда, потом уехала в другой город, потом и вовсе от рук отбилась – так она говорила, когда аргументы заканчивались. Но рассказать о том, что случилось за пару минут до вестей о бабушкиной смерти, отчаянно хотелось. Слова скоблили в горле, доставляя едва ощутимую боль. Но когда Даша уже открыла рот, чтобы, наконец, избавиться от них, на крыльцо вышел отец:

– Пора, – тяжело вздохнул он, и вся семья последовала в дом.

Сладковатый запах еловых веток заполнил двор. Вчера семья Лопухиных набрала три огромных мешка. Они нашлись в сарае, пыльные и дырявые, будто их не использовали десятки лет, оставленные в самом грязном углу, между сломанной лопатой и великом, на котором Даша каталась ещё совсем мелкой. Два вспомогательных колеса погнулись еще в первую неделю, и пришлось учиться кататься на двухколесном: остальные не доставали до земли. Розовая краска выцвела, но наклейка с рыжей феей так и осталась на своём месте, пройдя и грязь, и дожди, и даже местное озеро, которое уже сам велосипед не пережил.

Даша наткнулась на него в поисках тех самых мешков. А когда увидела его ржавый руль, замерла, рассматривая, как достояние искусства на какой-нибудь выставке, на какие их часто таскали в школе по воскресеньям. Даша простояла там до тех пор, пока отец не окликнул, поторапливая. Очередной кусок киноленты в её сознании оборвался.

Гроб несли отец, дядя Фома и сосед по имени Витька, своим видом никогда не внушающий Даше доверия. Всегда обросший, с жёлтыми зубами и амбре, из-за которого невозможно находиться рядом, не имея такого же. Он бывал либо выпившим, либо с похмелья, но сегодня Даша не почувствовала ни капли перегара в воздухе: Витька даже где-то отрыл пиджак, наверное, ещё времен выпускного, и натянул на майку-алкоголичку, которую не снимал, сколько Даша себя помнила. Он нёс в зубах две гвоздики, и на лице читалась неподдельная скорбь.

– Мои соболезнования. Она была хорошим человеком. Всем нам будет её не хватать, – говорил Витька, будто цитировал книгу под названием «Что сказать человеку, у которого умерла мать».

Плохую книгу, просто ужасную. Её наверняка написал человек, ничего не смыслящий в утешении.

Следом Даша и мама разбрасывали еловые ветки. Никто из них не знал зачем, но в бабушкиной книге было чётко расписано, как именно её похоронить. Но и спорить не хотели: по сути, последняя воля умершего была неприкосновенна.

Зелёный путь выстроился от самого порога до кладбища, где уже ждал местный священник, отец Пётр. Про отпевание в инструкции не оказалось ни слова, но мать проявила инициативу.

– Хуже не будет, – говорила она, вздыхая, – Зинаида Григорьевна жила неспокойно и умерла тоже. Пусть хоть там она обретёт вечный покой.

Никто ей не возразил.

Дядя Фома появился только утром, за час до церемонии отпевания. Отец сделал вид, что не заметил его появления, и даже ни разу на него не взглянул. Даша всегда замечала между ними напряжение: отец явно недолюбливал младшего брата. Ни то ревновал к материнской любви, ни то… Да, скорее всего, именно к ней. Даша не знала их старых разногласий, зато хорошо видела, как дядя Фома повёл себя после звонка, когда бабушка умерла.

Он не приехал за телом. Не дал ни копейки на похороны. Даже не явился попрощаться, когда семья собралась у гроба в последнюю ночь перед мёрзлой землёй, вместо чего оказался на пороге перед походом в церквушку, когда самое тяжёлое было уже позади.

Отпевание, бросание земли на гроб, слёзы, поминки слились для Даши в одно серое марево, через которое она, словно ведьма из детского мультфильма, наблюдала, но участия не принимала. Её куда-то вели, что-то говорили, вроде мать даже тащила её за руку к машине, но она была под огромным куполом, через который вряд ли кто-то смог бы достучаться.

Всё, что ей запомнилось, так это ворон, возвышающийся на кресте неподвижно, будто сросшийся с памятником. Его перья немного разлохматились от пронизывающего ветра, но сам он сидел прямо, задрав клюв и ожидая гостинцев. Кладбищенские птицы всегда рады гостям: после их прихода можно поживиться чем-то съедобным. Глупые кожаные верят, что покойник спустится, чтобы угоститься, пока они, настоящие хозяева захоронений, наращивают неплохую мускулатуру на конфетах и яйцах. Главное, чтобы фантики убирали, но с этим справится и ветер, и дети, что приходят сюда после Пасхи или в Родительский день за тем же самым.

На поминках отец Пётр говорил больше всех. Даша пропускала мимо ушей его разговоры о чистоте души Зинаиды, её верности церкви и даже конкретных цифр, сколько та пожертвовала на храм за свою жизнь. Она не поднимала взгляда со своей тарелки: белая глянцевая горка сладкой каши покрывалась плёнкой, превращаясь из не самой аппетитной в совершенно тошнотворное месиво.

Неужели кто-то сейчас и правда хотел есть? Даше кусок в горло не лез. Всё, чего хотелось, это курить. Желание сжать зубами фильтр и затянуться зудело в дёснах до нестерпимой боли, хоть ногтями их раздирай.

Но как только она пыталась подняться из-за стола, сразу же слышала шипение над ухом, и мамина рука не больно, но хлёстко касалась бедра.

Поймав момент, когда она отвернулась, Даша резко вскочила, готовая пуститься в бегство, но замерла. Боковым зрением она заметила что-то чёрное на месте, где восседал отец Пётр. Едва Даша повернулась в его сторону, наваждение исчезло, но она была готова поклясться: на месте живота, под длинной седой бородой зияла дыра, из которой чёрными змеями то и дело что-то выпадало, но он успевал ловить и засовывать обратно.

Даша сглотнула и встряхнула головой, вдруг осознавая, что внимание стола приковано к ней.

– Хочешь что-то сказать, деточка? Ты не бойся, Зинаиде с того света будет приятно послушать внучку. Бери, не стесняйся, мы здесь все свои.

Перед ней сразу оказался стакан с водкой. Мама неодобрительно покачала головой и фыркнула в сторону Витьки, который его организовал, и уже собиралась отобрать, но Даша успела быстрее.

Томящая тишина за столом затягивалась, но в голову не шло ни одной мысли. Пожалуй, Даше стоило взять у Витьки книгу с готовыми соболезнованиями, потому что выразить в словах свои чувства она не могла, как не старалась.

– Я буду скучать, ба, – тихо произнесла она и одним глотком опустошила стакан.

– Вот! Коротко и по делу. Молодец, девочка, – похвалил отец Пётр.

Даша наблюдала за ним все поминки, но ничего не видела: ни боковым, ни обычным зрением.

Вечером пришло время решать, кто останется с живностью. Чёрный, Рыжий и Федька привыкли к деревенской жизни, и загнать их в квартиру было бы кощунством. Тогда-то и всплыл вопрос, о котором Дашка даже и не подумала.

– Пусть остаются, всё равно дом продавать. Это уже дело следующих хозяев, – отмахнулся дядя Фома.

На лицах Даши, мамы и отца заиграло удивление.

– Какая ещё продажа? – нервно хмыкнула мама, складывая руки на груди в оборонительном жесте, – Зинаида Григорьевна завещала этот дом Дашке, так что не тебе решать, как поступать.

– Завещала, может, и завещала, – покачал головой дядя Фома, щёлкая семечки, – Но я свои права знаю, мне, как наследнику первой линии полагается одна шестая.

Потрясённая тишина была ему ответом. Поэтому тот продолжил:

– Вы не думайте, что я зверь какой-то. Мы же семья. Не буду я вас выгонять, раз вы так дорожите этим домом. Можете отдать деньгами. На следующей неделе приедет оценщик, там и посчитаемся. Договорились?

Дядя Фома улыбался, как улыбаются дети, когда видят, что им несут игрушку, даже не пытаясь строить скорбящую мину. И Даша подумала, что лучше бы ворон забрал его, а не бабушку.

* * *

Даша вызвалась остаться в деревне, пока не решится вопрос с животными и продажей. Убедив родителей, что по учёбе все уладит, она проводила их, запирая ржавую калитку лишь тогда, когда на горизонте перестал быть виден силуэт машины.

Тогда Даша поспешила в дом: погода совсем не радовала, промозглый ветер продолжал пробираться под куртку, а затянутое пеленой небо давило головной болью.

В бабушкином доме всегда было тепло. Никаких батарей и лёгкости городской жизни. Но Даше повезло: в сарае лежали заготовленные дрова на всю зиму, и ей нужно было лишь донести их до печи. Растапливать её было уже не так сложно: руки помнили, чему их учили, как оказалось, так давно.

Электричество и газ были, так что едва за окном темнело, можно было включить насколько ламп в разных комнатах, освещая дом. Едва закрыв за собой, Дашка сразу же заперлась на все замки, какие врезали в дверь, и только после этого последовала дальше.

Бессонные ночи не прошли даром, и едва в доме потеплело, Даша начала проваливаться в дрёму.

Она поставила телефон на зарядку, умылась, запустила котов и легла спать, поставив на тумбу рядом с кроватью стакан воды, чтобы ночью не вставать. Едва Даша погасила свет, Чёрный и Рыжий забрались в ноги и начали умываться.

После поминок с зеркал сняли тряпки, и Даша оказалась напротив собственного отражения. Неужели бабушка так и спала? Нет, кровать стояла по-другому, она это помнила. Гроб сначала хотели ставить в этой комнате, поэтому передвигали кровать. Даша не знала примет, запрещающих это, но спать напротив зеркала она точно не хотела. Кожей чувствовалось, как отражение липнет к телу непрошенными взглядами, пускай в жизнь по ту сторону зеркала, что была излюбленной темой подростковых фантастов, Даша давно не верила. Перестала тогда же, когда перешла на более взрослую литературу.

Сдёрнув с верхней полки простыню, Даша набросила ту на раму и, погасив свет, благополучно уснула.

* * *

Её разбудил стук. Методичный и звонкий, он сначала казался отголоском сна, но вскоре Даша окончательно прогнала туман из головы и поняла, что звук реальный. Кто-то раз за разом стучал в окно, прямо над её головой, за тонкой шторой.

Кто-то из родни вернулся? Или, может, соседу Витьке не спится, ходит-ищет собутыльника? Пока Даша думала, по ту сторону стекла замолчали, и она уже выдохнула, как другое зрелище повергло в ужас.

На зеркале не было простыни. И она не валялась на полу, смятая и упавшая под ноги, нет. Тряпки вовсе не было.

Даша почувствовала, как начала замерзать, но набраться духа и сдвинуться с места не могла. Пока она не двигалась, реальность оставалась прежней, её дыры не ползли в разные стороны, впуская в этот мир кошмары из головы маленькой девочки.

Шесть лет она не видела вывернутых. Теперь, когда снова вернулась в эту чертову деревню, всё повторилось.

Она точно помнила, как завешивала своё отражение, а теперь глядела на саму себя, замерев от страха.

Тем временем в окно снова постучали. Три раза с одинаковым интервалом, будто стояли с секундомером.

Даша зажмурилась, вдохнула больше воздуха и снова открыла глаза. Реальность оставалась прежней. Даже после того, как она встала с кровати и на носках прокралась к окну.

Стук повторился.

А вдруг там грабители? С чего Даша взяла, что к ней ломится кто-то из своих, безобидных? Может, пошёл слух, что старушка отошла в мир иной, и самое время поживиться чем-нибудь в её доме. А здесь, вот так сюрприз, Даша.

Вряд ли они обрадуются.

Штора двигалась от сквозняка: ветер никак не успокаивался и продувал деревянные окна насквозь. Даша ещё какое-то время наблюдала за расходящимися по ней волнами, а потом резко дёрнула в сторону: кольца, на которые она крепилась, характерно лязгнули.

Во дворе никого не оказалось. Кроме ворона, усевшегося на наличник и долбящего стекло клювом. В подтверждение Дашиной догадки он ещё раз постучал, как делал до этого не менее получаса.

Даша вздохнула с облегчением. Пускай вороны за сегодня ей немыслимо надоели, но они не так опасны, как желающие зла люди. Даже такие настойчивые.

Она замахала руками, прогоняя его. Но тот лишь склонил голову набок, как делал его предшественник. А, может, её преследует одна и та же птица?

Если так, скорее всего бабушка просто его прикормила. Милосердия ей было не занимать, а этот любитель халявы мог покривляться перед ней, делая вид, что с крылом что-то не так, и корм до конца жизни был обеспечен.

Стук по окну также не возымел эффекта. Тогда Даша сходила на кухню и вернулась с буханкой, на ходу отрывая и катая в пальцах маленькие кусочки. Может, теперь он от неё отстанет?

Когда окно было открыто, и Даша даже начала бросать ему угощение, вместо того, чтобы опуститься на землю и подобрать его, ворон влетел в комнату. Пролетел над потолком за один взмах крыльев и приземлился на верхней полке шкафа. Там, откуда ещё вечером Даша взяла простынь.

– Глупая птица!

Оба кота мгновенно проснулись, вскочили на лапы и зашипели, выгибая спины. Ворон даже не удостоил их взглядом. Он смотрел лишь на Дашу.

Глаза-бусины больше не выражали детского любопытства. Они глядели так, будто ждали следующего хода противника.

Вот, смотри, я залетел внутрь. И что теперь ты сможешь сделать, кожаная?

Даша взялась за швабру.

Она изобрела этот метод – использовать её наподобие деревянной палки для обороны, какой, к слову, она и являлась – когда очень хотела играть с котами, а те, в свою очередь, совсем нет. Они прятались под кровать, и уже немного повзрослевшая Даша не могла достать своих пушистиков оттуда. Тогда в ход и шла швабра.

Вот теперь досталось и ворону: он каркал, метался под потолком, но Даша была неутомима. Она не станет спать с дикой тварью в доме. Пусть летит себе на улицу. Коты тоже всполошились, и когда птица летела опасно низко, атаковали с кресел.