Loe raamatut: «Птицеед»

Пролог

Здесь солнца нет.

Во тьме скользят лишь только

сова ночная, с нею вместе птица, что вещим

вороном судьбы зовется…

И, показав мне этот жуткий край,

они сказали:

Здесь в глухое время ночи

отродья тьмы и легионы змей,

раздутых жаб, чудовищных ежей…

такой ужасный крик во тьму извергнут,

что, услыхав его,

любой из смертных

сойдет с ума иль мертвым упадет.

Поведав это всё,

они пообещали, связав меня

здесь к тису пригвоздить. И бросить умирать

столь злой, презренной

и жалкой смертью…

У. Шекспир. «Тит Андроник» (Перевод Елены Бычковой – прим. автора).

– Гадость какая! – Рево скривил морщинистое, неприятное лицо, отставляя в сторону только что опустевшую, девятую по счету рюмку. Язык у него уже заплетался. – Водка – это дрянь. Только россы ее могут пить.

Калеви, сидевший напротив лучшего друга и коллеги, съежился и его плешивая голова под белым париком тут же вспотела. «Берёза» была росским заведением, здесь подавали росский алкоголь и еду, сюда приходили россы, они сидели за столами, ужинали, веселились и… было довольно необдуманно хаять их любимый напиток. Все равно, что залезть в гнилую нору к спящему жеребенку, тыкать его в бок острой палкой и ожидать, что выберешься обратно целым.

Дери Рево совы, если он из-за выпитого не понимает таких элементарных вещей!

Калеви Той был от природы робким, нерешительным человеком, которой не терпел конфликты. За всю долгую жизнь невысокий толстоватый ботаник ни разу не дрался и не хотел получать новый опыт в шестьдесят. Пусть россы люди внешне холодные и суровые, но внутри у них ещё то пламя… Так что Калеви опасливо посмотрел по сторонам, блеснув пенсне. Но из-за гомона и смеха слова Рево расслышали только за их столом.

– Ты как наберешься, тебе сразу свет не мил, – проворчал сидевший напротив Танбаум – тощий, рыжеватый, с аккуратными усиками над толстой, растрескавшейся губой. Он был занудой и педантом. Все делал обстоятельно, с оглядкой, никуда не спеша, чем часто раздражал Калеви во время работы. – И это вишневая настойка на водке, а не водка. Будь точен к формулировкам.

Рево фыркнул с презрением и собрал разбегающиеся глаза:

– Слишком сладко. И крепко. Надо было идти в «Морскую деву», там хороший ром. А, Калеви?

Калеви осторожно пригубил из кружки уже порядком нагревшегося пива. Оставалось больше половины, он мучал его слишком долго, терзаясь сразу от нескольких эмоций: обиды, разочарования и апатичной усталой грусти.

Было с чего.

Утро обещало прекрасный день. Он ждал его двенадцать лет и, отправившись в университет Айбенцвайга, оделся подобающим образом: напудренный парик, треуголка, кюлоты (короткие, застегивающиеся под коленом штаны. Носились с чулками – прим. автора), белые чулки, новые даже не поцарапанные блестящие ботинки, камзол с бархатной вышивкой. Все в коричневых тонах. Не броско, не вызывающе, но прилично и аккуратно. То, что требовалось для столь подобающего момента.

Его начальник, старший их лаборатории, профессор Кнейст, оставил должность по состоянию преклонного возраста и Калеви сегодня должен был получить освободившееся место. Потому что он тяжело работал, писал достойные монографии, читал лекции, почти вывел устойчивый к холодным ветрам восточных Каскадов новый сорт солнцесвета и… был достоин.

Как никто другой.

Калеви ждали: уважение, весомая прибавка к жалованью, хорошее выходное пособие, больше времени на преподавание, науку и самое главное – больше денег на его важные для всего государства исследования. Он единственный человек во всем Айурэ, кто собирался представить миру первое за сто лет важное открытие, связанное с солнцесветами. Для этого нужны были лишь деньги, да время. И теперь у него этого будет достаточно.

Но в университете его встречали неожиданные, тёмные и совершенно несправедливые вести.

Учёный совет Айбенцвайга, вся Большая ложа, при одобрении наблюдателя городского магистрата и уважаемых мастеров-попечителей лорда-командующего, ко всеобщему удивлению (читай – удивлению Калеви) назначили на должность Аврелия Пноба, доцента из команды профессора Кнейста.

Калеви, узнав новость, полдня ходил совершенно потерянный. Словно его сбросили со скалы в ледяные воды. Словно отдали жизнь в руки Вожаку Облаков и тот, выпив ее, спрятал в свою волшебную шкатулку, на самое дно, а ключ скормил Птицам.

Полное опустошение.

Отойдя от потрясения, Калеви все же признал, что Пноб – достойный выбор. Признал не как человек, а как учёный. Отрешившись от эмоций.

Работящий, умный, написавший в свои неполные сорок уже пять монографий, хорошо знавший поля Каскадов и их особенности, солнцесветы, Зеркало, правила посева и сбора урожая. Вполне достойная кандидатура, если бы… не было Калеви.

Скорее всего, причиной выбора учёного совета стала робость и нерешительность Калеви. Жена часто пеняла ему на это. Что быть начальником не просто и если хочешь чего-то достичь на старости лет, то надо показать себя. Быть, как Аврелий Пноб – весёлым, дружелюбным, легко заводящим знакомства.

Но у Калеви не получилось. Его интересовала только наука, а не общение с мешавшими работе людьми. И вот, результат. Все его невысказанные амбиции растоптаны.

Разумеется, он, как и другие его коллеги, поздравил Пноба. Даже смог выдавить из себя улыбку и проблеять нечто одобряюще-восхищенное, хотя на душе Птицы клевали. Аж сердце кровоточило.

А теперь они праздновали. Пноб пригласил их в Талицу, привел в «Берёзу», кормил и поил. Он сидел напротив Калеви – раскрасневшийся, весёлый, хохотавший над любой шуткой и травящий смешные байки. На две головы выше их всех, с широкими плечами и крепкими руками, гудел шмелем и колотил кулаком по столу так, что кружки, рюмки, да тарелки подпрыгивали, испуганно дребезжа.

Калеви слышал разговоры в университете. Мол, в молодости Пноб интересовался отнюдь не лепестками, да стебельками, а носил алый мундир. Служил в одной из гренадерских рот лорда-командующего и, вроде бы, даже участвовал в нескольких рейдах за Шельф, уничтожал ульи, истоптав немало троп Ила.

Калеви охотно бы поверил этим слухам. Уж про гренадерскую роту точно – благодаря росту Пноб вполне заслуживал почетного места в рядах славных «Рослых парней» («Рослые парни» – гренадеры гвардии лорда-командующего – прим. автора) его милости. Но… во всем остальном Пноб не походил на солдафона или отчаянного малого. Да. Крупный. И кулаки большие. Но, по мнению Калеви все, кто держал в руках ружья, орудовал штыком и махал шпагой, довольно тупые люди. Не ученые. А Пноб глупцом, приходиться это признать, не был.

– Эй! – Рево помахал пятерней перед пенсне Калеви. – Пиво скиснет. О чём задумался?

– Да я. Так… – пробормотал ботаник, сделав глоток, думая, что сегодня горечь не только в кружке, но и на душе. Что он скажет жене? Пилить она его будет до конца месяца. И всем соседям расскажет, какой он неудачник.

– А я тебе говорил, что в «Морской деве» прекрасный ром.

– Так идем, – благодушно прищурился Пноб. – Возьмем лодку, переплывем в Кожаный сапог. Гуляем всю ночь! Я плачу в честь назначения.

– Вот, это дело! – обрадованно хлопнул в ладоши Рево и затем икнул. Он потянулся к треуголке, уронил ее под стол, выругался, шаря руками на полу.

– В следующий раз, – не согласился Танбаум. Он залез в карман жилета, вытащил часы на цепочке, откинул крышку. – Без пятнадцати полночь уже. Время сов, а не людей.

– Слабак, – все же Рево сегодня перебрал и завтра будет стенать на похмелье и прятаться в библиотеке, в самом тёмном углу. Он нахлобучил треуголку на голову так, что съехал парик. Выругался. – Ну, а ты, друг?

Калеви хотел отказаться, время, действительно, было позднее, а отсюда до дома далековато, да и жена, наверное, волнуется. Не спит. Но, подумав, кивнул. Не в его правилах было отказывать. От этого он чувствовал себя виноватым.

Они вместе вышли наружу, Рево чуть пошатывался, и Пноб поддержал коллегу под локоть, негромко посмеиваясь. Половинка убывающей луны уютным фонарем висела над черепичными крышами.

Улица отсюда ползла к далекому Эрвенорду. Там, в бликах волн, блестел лунный свет, и дрожащий теплый воздух над водой заставлял мерцать огни на острове Беррен, где располагалась Школа Ветвей колдунов. Путь до реки и лодки, которая должна была переправить их на тот берег, казался не близким.

У Калеви болели ноги. Новые, оказавшиеся ненужными ботинки натирали пятки и он, с огорчением отметил, что поблизости нет ни одной коляски.

– Вы же не будете топать пешком? – простонал он. – Отсюда до переправы почти час.

– Двадцать четыре минуты, если быть точным, – поправил зануда Танбаум.

– Ты с нами? – Пноб глянул искоса.

– Нет. Я же уже сказал.

– Погодите, – попросил Рево. – Мне надо…

Не объясняя, что ему надо, он, высвободился из мягкой пухлой руки Калеви и, пошатываясь, направился к тёмному проулку, возле которого, объятая мраком, застыла богато украшенная карета. На козлах никого не было, четверка лошадей стояла смирно и совершенно не обратила внимания на пьяного. Рево на ходу, непослушными руками, стал расстегивать пуговки на кюлотах.

– Дери тебя сова, – буркнул Калеви и поплелся за другом, думая, что, если пьяный дурак сейчас грохнется, да разобьет башку о мостовую, сие станет вполне закономерным финалом гадкого дня.

Дверь кареты распахнулась внезапно, рядом, спрыгнув с подножки, приземлился человек. Ботаник охнул от неожиданности, отшатнулся назад, едва не врезавшись в незнакомца, и получил удар в ухо.

От боли все вспыхнуло, зубы клацнули, пенсне упало под ноги. Калеви и сам оказался на земле, ничего не соображая. Место, куда пришелся кулак, пульсировало, слышались крики и ругань. Из-за потери пенсне, все вокруг было мутным, размазанным. Оглушенный, мало что понимающий после удара, он шарил пальцами, щупал перед собой и с трудом нашел стеклышки. Дрожащей рукой, нацепил на нос, рассматривая, что происходит.

И внутренне похолодел, потому что нападавших было гораздо больше, чем один. Шестеро в черных камзолах, широкополых шляпах, шелестящих плащах окружили загулявших учёных.

«Грабят!» – пронеслась в голове судорожная, липкая мысль. Стало страшно и дурно.

Двое стояли над поднявшим руки, скулившим Рево. Он валялся прямо в лошадином навозе и молил о том, чтобы его больше не били. Еще двое вязали Танбаума. Грабителям противостоял только Пноб. Массивный великан не собирался так просто расставаться со своим кошельком.

Одним быстрым движением он опрокинул нападавшего, и тот рухнул рядом с Калеви, давая рассмотреть плащ, сшитый из множества вороньих перьев.

Вот что шелестело.

Перья. Не ткань.

Но… это же… Племя Гнезда.

Ботаник глянул на плащ ещё раз, решив, что зрение его подводит.

Нет. Вороньи перья никуда не исчезли.

Страх и дурнота превратились в ледяной ужас. Он забыл о боли. Застыл, точно ящерица и издал горлом звук тонкий, странный и жалкий. Тем временем Пноб, который то ли не видел, то ли плевать хотел, кто ему противостоит, с яростным рёвом, ничуть не достойным учёного и доцента кафедры ботаники, схватил второго нападавшего за грудки, поднял над головой так, что у того слетела шляпа, а затем шмякнул о камни.

Это привлекло внимание остальных бандитов. Те, что стояли над Рево, переглянулись, извлекли из-под плащей короткие кривые клинки, шагнули к Пнобу. Один бросил пьяному другу Калеви:

– Встанешь или побежишь – прикончим.

Бросил сквозь зубы, с презрением, ничуть не сомневаясь, что тот не побежит.

– Проваливайте пока целы, сосунки! – рыкнул Пноб, без страха, набычившись, глядя на приближавшихся.

Они не ответили и двое их товарищей, закончив вязать узлы на руках Танбаума, выпрямились, собираясь присоединиться к драке. Тот преступник, что валялся рядом с ботаником, тихо застонал и пошевелился, сел, осторожно ощупывая голову, и хрустнул шеей.

Калеви, через панику и страх отметил странность – пространство перед «Берёзой» оставалось совершенно пустым. Никто не входил и не выходил. Вся улица опустела.

Пноб извлек из кармана маленькие канцелярские ножницы. В его огромной руке они казались сущей насмешкой над тесаками нападавших. Великан махнул ножницами в сторону подходящих людей и голова у одного из грабителей скатилась с плеч, стукнувшись о камни.

Тело сделало еще несколько шагов, прежде, чем упасть.

Ботаник вытаращился, забыв дышать. Он никогда не видел ничего подобного. Так, чтобы нечто невидимое убивало человека.

Да что там. Он никогда не видел, чтобы убивали человека!

Пноб, от которого не осталось ничего от привычно веселого добряка, снова поднял ножницы. Глаза холодно блеснули.

Тот, кого он ударил кулаком, теперь сидевший рядом с Калеви, быстро, суетливо, сунул себе в рот нечто небольшое, и между губами у него полыхнуло лиловым.

Ботаник простонал. Всё не могло быть настолько плохо.

Со всех сторон, не слышимая ушами, а лишь разумом, грянула задорная музыка: насмешливые дудки, пошлая скрипка и совершенно неуместный клавесин. Тело Пноба изогнулось в болезненном первом па. Башмаки отстучали залихватскую дробь по мостовой, словно плавную чакону решил сплясать какой-то сумасшедший.

Раздался щелчок. Громкий и неприятный. Сломанные пальцы от неслышимой музыки разжались, роняя ножницы под ноги. А после великан подлетел вверх, где-то на фут и завис над землей, словно некто приколол его булавкой к воздуху. Лицо нового начальника Калеви исказилось от боли.

Хрустнуло!

Локти и колени несчастного вывернулись в обратную сторону. Ботаник зажмурился, не желая видеть, и слыша все тот же страшный ужасающий треск чужих костей. Он стих вместе с музыкой, а затем на голову Калеви, который так и не раскрыл глаз, надели мешок, едко воняющий мышиным помётом…

Глава первая. Жребий

Ветер выл в пустых холмах, пригибал к серо-коричневой потрескавшейся земле чахлые вересковые поросли, пробирался через дыру в рукаве куртки, дышал холодом. Гонял пыль, то и дело путался в колючих кустарниках, разбивался о мшистые камни, старыми исполинами лежавшие на пожухлой, серо-желтой траве.

На хвосте стылый ветер приносил запах, и тот пробуждал затаенный страх, дремлющую тошноту, забытое прошлое и все то мерзкое, что есть в нашем мире. Пахло Илом: тяжелые пряные специи, застарелая тина, гнилые цветы влажного дождливого леса, испорченное мясо, прогорклый дым и кровь, разумеется.

Ил – это всегда чья-то кровь. Чаще чужая, но иногда ему перепадает и твоей. Ил жаден до чужих жизней. Здесь, под светом скорбного розового месяца их завершилось достаточно.

От запаха резало гортань, саднило в носу. Хотелось кашлять и пить. Пить и кашлять. Этот аромат не забыть, даже вернувшись домой, даже если после рейда прошло несколько месяцев.

Я сглотнул кислую слюну и с некоторым раздражением посмотрел на невозмутимого Капитана. Вот же ублюдок. И как со всей мясорубкой последних часов ему удается выглядеть таким чистюлей и держаться столь спокойно, словно его позвали на званый обед к лорду-командующему?

«Не желаете ли черепашьего супа, дражайший риттер?»

«Благодарю. Это будет очень любезно с вашей стороны».

Дери меня совы! Разве только скрипичный квартет в ушах не играет, когда я представляю такую картинку.

Но, признаюсь – в ушах звучало нечто иное. Я скорее ощутил, чем услышал слабое «бум-бум-бум», принесенное на хвосте очередного порыва ветра. Пушки все еще вели разговор. Далеко. Слишком далеко, чтобы быть уверенным, что мне не показалось.

– Давай, Медуница, – спокойный голос Капитана вернул меня в действительность. – Времени у нас не так много.

Хотелось выдать что-нибудь привычно-ироничное, но я только посмотрел на его кулак, облаченный в замшевую перчатку, в котором были зажаты две тоненькие веточки. Всего две. Остальные уже тянули, и остались лишь я, да Капитан. Шанс пятьдесят на пятьдесят. На удачу и не на удачу, дери нас совы.

Я вздохнул и потянул за ту, что была ближе ко мне.

Ну и что вы думаете?

Конечно же короткая.

– Проклятье! – пробурчал я, поднимая руку, чтобы все в отряде видели ношу, которую взвалила на меня фортуна. – В этот раз ты точно жульничал. Просто я пока не пойму, как ты это столь ловко провернул.

Капитан серьезно кивнул, словно соглашаясь с моим «обвинением». Хлопнул по плечу, что я предпочёл трактовать, как «сочувствую». Я вздохнул с разочарованием, вновь помянул сов и глянул исподлобья на остальных.

Никакого сочувствия на уставших лицах. Какое может быть сочувствие к тому, кто через несколько минут вполне возможно станет твоим палачом?

Каждый понимал это. Потому что в Иле нет места для жалости, здесь не в почёте сомнения или неуверенность. Или ты следуешь законам отряда или остаешься тут навсегда.

И не только ты, но и те, кто идет рядом с тобой. Эта странная реальность между нашим миром и Гнездом, пограничные земли дремлющего ужаса, не прощающие слабых.

Обо мне быстро забыли. Двадцать шесть человек с напряженным вниманием смотрели, как Капитан собирает веточки одинаковой длины и одну из них делает короткой.

Мы – «Соломенные плащи». Наемный отряд. Шакалы, что рыскают по Илу и забираются туда, куда не доходит армия лорда-командующего и головорезы лордов Великих домов. Мы не штурмуем Гнездо. Не цепляем последних Светозарных, не ломаем подбирающиеся к Шельфу улья и держимся подальше от всего, что связано с птицами. Мы выполняем щекотливые задания и приносим влияние некоторым из благородных господ, если нам сопутствует удача. И у нас есть правила. К сожалению, некоторые из них никому из нас не нравятся, но им приходится следовать. По причинам, которые я описал – чуть выше.

Все согласились с этим когда-то. Так и повелось.

Первый закон «Соломенных плащей» гласит: если солнцесвет разряжен, то один из нас дарует ценой жизни жизнь остальным. Это риск, который всегда с нами, когда мы уходим в Ил. Он ничтожен. Куда проще нарваться на жеребенка, рвача или мечтателя, чем разрядить солнцесвет. Но порой такое случается, цветок гаснет и тогда дело за жребием.

Пятеро из нас никогда не тянут его.

Капитан. Потому что он Капитан и этим всё сказано.

Я. Потому, что я единственный, кто может нести на себе булыжники и не сдохнуть.

Болохов. Потому что он наш колдун, росс, а они народ, имеющий предрасположенность к Белой ветви колдовства, что сразу намекает о способности зарядить уже истощенный солнцесвет.

Голова. Потому что он из Фогельфедера и по слухам личный поверенный лорда-командующего, благородный из дома Пеликанов, наблюдающий… простите, сопровождающий «Соломенных плащей». И прикончить его в таком ритуале, значит огрести проблем в Айурэ до конца жизни. И не скажу, что она будет очень уж длинной.

Ну и Толстая Мамочка. Потому что она вообще не человек, а из народа килли. И её использовать, всё равно, что доить плотву – занятие совершенно бесполезное.

Поэтому наша развесёлая пятерка тянет первый жребий. Жребий палача.

Я ждал рядом с Болоховым, на каменистом невысоком холмике, откуда открывался вид на всю площадку. Росс щурился, смотрел на розовый месяц над пустошами, чуть шевелил губами, явно что-то высчитывая. Работа ему предстояла не менее грязная, чем мне. В руке он сжимал объемистую колбу, в которой находился солнцесвет – сейчас не ярко-золотистый, испускавший теплый свет, а почерневший, с вялыми листьями и согнутым стеблем.

Опустошенный до последней капли.

Болохов ниже меня на полголовы, носит чёрное, плюет на треуголки и предпочитает шляпы с полями. Пшеничные усы, высокие залысины, чуть красноватое лицо и ярко-голубые безучастные глаза. Они холодны, даже когда росс веселится. В них нет никаких тёплых эмоций. Порой его правую щеку пронзают тики и тогда она дергается вместе с нижним розовым веком, а уголок рта начинает плясать, то ли пытаясь улыбнуться, то ли расстроиться. Мне всегда кажется, что под этой щекой кто-то живет, какой-то проклятый совами паразит, пытающийся выбраться из тела колдуна на волю.

Мы с Болоховым друг друга терпеть не можем. Без особой личной причины, признаюсь в этом. Просто бывают люди, которые подходят друг другу, как перчатка стопе. Я не жалую Белую ветвь – это тёмный путь колдовства, плотно завязанный на человеческой крови и смерти. Он не жалует мою излишнюю «щепетильность» в вопросах, которые его не заставляют даже вздрогнуть.

Но мы как-то уживаемся, когда меня приглашают в отряд. По большей части времени, просто не замечаем друг друга.

Очень удобно.

– Повезло Жану и Манишке, – проворчал стоявший недалеко от меня сутулый Бальд, почесывая крупный, похожий на картофелину нос. – Как же они вовремя потерялись, выклюй совы им глаза.

Капитан отправил этих двоих назад, с вестью лорду Авельслебену из благородного дома Синиц. Они уехали еще утром (хотя для большинства в этом мире вечного розового месяца и не понять, когда утро, а когда вечер) и не вернулись спустя двенадцать часов. Может заблудились, может их что-то задержало, а может… Ил – опасное место. Люди здесь пропадают по тысяче совершенно разных и порой совершенно незначительных причин.

Так что может им и повезло, когда уцелевшая часть нашего отряда проводила жеребьевку. А, может, и нет.

Капитан зажал палочку в кулаке. Он у нас суровый малый, хоть и похож на фарфоровую куклу. Весь такой ладный, высокий, плечистый, со смазливым личиком и золотистыми волосами под щегольской шляпой с пером. Не идет, а танцует. Не говорит, а почти поет. К его одежде не липнет грязь. Раньше я пытался разгадать эту загадку – отчего ни на камзоле, ни на плаще, ни на бриджах, чулках или ботинках нет ни пылинки, даже когда мы лезем через болото? Но решил, что в мире слишком мало загадок, чтобы я уничтожил и эту.

– Приступаем.

Я осмотрел всех наших. За годы совместных путешествий в Ил это стал и мой отряд. Пусть я, как и Голова, приходящий человек. Отправляющийся с ними в рейды лишь по личному приглашению командира. Когда требуется нести булыжники или искать альтернативные пути в неизведанных уголках.

Мы сейчас – довольно унылое, если не сказать жалкое, зрелище.

Уставшие. Испачканные грязью. С расцарапанными лицами и перевязанными головами. На нас разномастная одежда: камзолы, куртки, плащи, сапоги, ботинки, рейтузы, штаны или лосины. Мы не регулярная армия и даже не отряд какого-нибудь благородного дома Айурэ. Для того, чтобы вместе отправиться в Ил, нам не нужна одинаковая форма: алые камзолы, высокие шапки гренадёров, белые ранцы, да жёлтые барабаны с золотыми флагами.

Мы – дикие хорьки. Наёмники. Так что одинаковое у нас одно – плащи из соломы. Темно-жёлтые, бурые по краям, растрепанные и тяжелые, когда идут дожди. Сейчас лишь некоторые из нас носят их на плечах, остальные свернули и убрали к переметным сумкам, но ночами или в местах уж совсем жутких – мы все похожи на ожившие стога соломы, а точнее, на крестьян из прошлого. Потому что в тех местах, в которые я их привожу, нет лучшей защиты от множества проблем, чем быть похожим на птичье гнездо. Порой это надежнее и эффективнее, чем руна под языком.

Капитан стоял в центре, остальные собрались, взяв его в широкое кольцо. Лишь Толстая Мамочка осталась на возвышенности, наблюдая за обстановкой, чтобы никакая тварь не подкралась, и её серая массивная фигура чётко вырисовалась на фоне бледного неба.

Мои пальцы провели по рукояти Вампира – узкой, легкой сабли. Нащупали один едва заметный бугорок, а за ним – две едва ощутимые выемки. Пришла привычная мысль, что, возможно, удача в поисках рано или поздно мне улыбнется.

– Хватит уже лыбиться, проклятый везунчик, – буркнул Бальд чернобородому громиле по прозвищу Громила. – Иди давай.

И тот, чуть виновато поведя могучими плечами, оставив клинок, шагнул к Капитану, под напряженными взглядами остальных.

Когда «Соломенные плащи» идут в Ил, все, кроме меня, Капитана, Болохова, Головы и Толстой Мамочки тянут из мешка кубики с цифрами. Номер, который они получают, очередь, когда приходит время тянуть жребий. И Громиле на этот раз очень повезло – у него крайне высокие шансы на длинную палку.

Так и случилось. Он вытянул, оскалился, сломал её пополам, бросил на землю, вдавил каблуком ботинка.

Настала очередь следующего. И следующего. Каждый отправлявшийся испытать удачу, прежде оставлял всё свое вооружение, и только затем шагал навстречу Капитану, чтобы довериться милости Рут Одноликой. Остальные, наоборот держали оружие наготове.

Смертельный жребий – штука довольно противная. Когда он оказывается у тебя в руке, ты можешь устроить всякое, несмотря на безысходность и отчаянье. В том числе и сражаться за свою жизнь, разом забыв о всех оговоренных ранее правилах. И хорошо бы, чтобы, когда такое случится, у тебя не было при себе чего-нибудь острого.

Хорошо для нас, а не для тебя, разумеется. Ибо мы все слишком сильно нервничаем, как бы ты чего не выкинул напоследок. Хотя в нашем отряде подобное ни разу не происходило.

Пока.

А вот в других – бывало.

Дорога в Ил прочерчена человеческой кровью не только на бумажных картах. И… дорога из Ила тоже.

Парни по одному выдергивали из сжатого кулака Капитана жребий. Слышались вздохи облегчения. Нервный смех. Ругательства. Колбаса попросту сел на корточки, на несколько мгновений спрятал лицо в широких ладонях, и никто не посмел бы насмехаться над этим кратким мгновением слабости.

Мы, люди, странные существа. Лезем в негостеприимный Ил, зная, что можем умереть по сотне разных причин: начиная от банальной простуды, подхваченной из-за сквозняка, и заканчивая встречей с кем-нибудь из свиты Светозарных. Это обоснованный естественный риск для каждого, кто отправляется за рунами. Ты умираешь, сражаясь за то, ради чего пришел сюда по собственной воле.

Ради наживы. Или знаний. Всё честно.

Но когда вот так… словно бык на заклании, получаешь пулю в затылок от товарища только потому, что требуется жертва для возвращения на Шельф – приятного мало. Хотя кто-нибудь мне сразу же возразит, что смерть – штука всегда неприятная. Но тут, как опытный человек, я осмелюсь поспорить.

Не каждая смерть.

– Возьми за меня, братец, – попросил черноволосый Ян своего брата-близнеца Януша.

Эти всегда брали один номер на двоих. И жребий тянули подряд. Друг за другом.

Януш, внешне ничем не похожий на братца, вышел вперед, наклоняя голову то к одному плечу, то к другому. Хрустнул шейными позвонками. Нервничает, конечно же.

– Третий раз на моей памяти проклятущий жребий, – Бальд рядом со мной ворчал не переставая. Лицо у него посерело, а усы обвисли. – Слишком стар я для такой нервотрепки, пора завязывать.

В данный час мне отказали и моя всеми любимая ирония и мой всеми ненавидимый сарказм. Я был бы рад поддержать его каким-нибудь подходящим словом, но ничего в голову не лезло. Так что я просто похлопал старину по плечу, избежав глупых банальностей вроде «всё будет хорошо». Говорить сейчас такое, всё равно, что плясать на могильных плитах родственников.

Настоящее кощунство.

Януш, всегда бравший ответственность за старшего, обернулся на Яна и произнес громко:

– За тебя.

В подобных щепетильных делах стоит расставлять точки заранее. Чтобы не было никаких разночтений или двойных толкований.

Вытянул.

Показал Капитану.

Нам.

Ян счастливо заулыбался:

– Всегда знал, что ты везуч, словно Новая Песня.

Януш взял свою палочку. Опять удача. Бальд тихонько, только я услышал, ругнулся сквозь зубы. Не слово, а призрак слова. Его очередь на этот раз была одной из последних. Шансы малы, риски велики. Оставалось надеяться только на то, что не повезет тому, кто перед ним.

Я глянул на Болохова. Он с каменным лицом крутил между большим и указательным пальцем руну пирамидальной формы. Хорошая штука, редкая и дорогая. Не какая-нибудь пластинка.

Форменная.

Он поймал мой взгляд, чуть усмехнулся. Проклятущего росса вообще невозможно подобным пронять. За этот рейд, чтобы защитить наш отряд, он несколько раз использовал Белую ветвь, магию крови и исчерпал солнцесвет. Впрочем, если кто-то думает, что я его обвиняю в этом, то нет. Скорее всего я злюсь на обстоятельства, череду случайностей, что привели нас к закономерному финалу.

Колченогий, шедший перед Бальдом, вытянул короткую. Его высокий лоб тут же покрылся испариной, лицо стало творожистым, он дернулся, словно его ударило молнией, и трое наших навели на него ружья. Не сказать, что мне не хотелось, чтобы они выстрелили и избавили меня от участи палача.

Очень хотелось.

Все мы подвержены слабости и все мы время от времени не желаем исполнять то, что требуется. Даже больше – хотим избежать подобного всеми возможными способами.

Януш и Громила оказались рядом с Колченогим, подсекли его под щиколотки, пока он отходил от шока, уронив на колени завели руки за спину, удерживая. Никто не собирался мешкать до того, как ему придет в голову начать сопротивляться.

Я вытащил из чехла, прикрепленного к поясу, за спиной, небольшой пистолет, взвел кремниевый курок и тот едва заметно щелкнул. Насыпал на полку порошок из сухого солнцесвета, опустил крышку. Шагнул к Колченогому, поднимая оружие, целясь в бритый затылок.

Дери нас всех совы! И меня в первую очередь.

Кто бы знал, как я хотел оказаться где-нибудь ещё!

– Стойте! – тонкий, резкий, пронзительный голос Толстой Мамочки раздался из репродуктора-раковины у неё на груди.

Я хотел остановиться, а не выстрелить, потому тут же опустил пистолет, отведя ствол от беззащитного затылка Колченого. У меня был весомый повод промедлить.

Громила негромко выругался – ему тоже было не в радость удерживать товарища для грядущего заклания, а теперь процесс затягивался. Болохов раздраженно скривил губы, всё также не расставаясь с руной. Колченогий едва слышно всхлипнул. Капитан же глянул на меня с понимающей насмешкой. Я, не скрывая, что рад заминке, пожал плечами:

– Маман никогда не говорит без дела.

Тут я, конечно, его уел. Килли – существо молчаливое. Обычно постанывает в своих доспехах, словно уставшее привидение, да изредка ругается словечками, подслушанными у Манишки или Никифорова (оба знатные сквернословы). Так что любое другое слово от неё почти на вес золота. Когда она раскрывает рот (или что там у неё вместо рта) – стоит обратить внимание.

Мы повернулись за разъяснениями к массивной фигуре на фоне бледно-розового неба. Месяц, рожками вверх, висел, а точнее лежал на ее похожем на арбуз шлеме, словно рога у буйвола. Мамочка махнула рукой и почти сразу мы услышали дробь лошадиных копыт. Две или три лошади.

– Свои. – Килли сочла нужным дать объяснения, прежде, чем народ начал занимать позиции.

Жан и Манишка на уставших лошадях выехали к нашей временной стоянке. Через спину лошади Жана был перекинут человек в ярко-зелёном мундире. Кто-то из солдат полка лорда Авельслебена. Часть скальпа у него была срезана, тёмные волосы болтались на лоскуте кожи, белел кусок черепа, кровь заливала лошадиную шкуру.