Loe raamatut: «Мамка»

Я снял ее на чьей-то свадьбе. Или, скорее, она меня сняла. Мы поехали к ней домой и премило прокувыркались всю ночь, и только на утро, когда она подавала мне кофе в постель, я, проведя рукой по двум длинным и грубым шрамам на ее груди, спросил:

– Мастопатия?

– Нет, – ответила она. – Приключения на собственную задницу.

– Расскажи! – попросил я, и она поведала историю, которую я попытаюсь передать максимально близко к ее словам и интонациям. Хотя многое, сказанное ею, может показаться чрезмерным откровением, но я ничего особенного в ее словах в тот момент не находил. В конце концов, только что мы были настолько близки, что хранить какую-либо таинственность стало бы наивной глупостью…

– Только-только окончив художественное училище, – начала она неожиданно скрипучим и ироничным голосом, – я рванула автостопом куда-то под Псков. Было как раз то время, когда все вокруг маялись поисками «корней» и «духовности», и я с бригадой полубомжей-полухудожников моталась от Калининграда до Урала – расписывала вместе с ними храмы, нищенствовала при монастырях, скупала и перепродавала иконы, ночевала на вокзалах, пила спирт, верила в то, что мы – немытые и заросшие – единственные истинные люди на свете, и мечтала обрести какое-то откровение. Какое – сама не знала. Просто время такое было.

Иногда, получив деньги за большой заказ, мы закатывались в Питер и устраивали на Пушкинской пьянку. Там я и познакомилась этим деятелем – даже не поняла толком, чем он занимался. Кажется, скупал женьшень у «предпоследних из удэге», но, возможно, просто перегонял машины из Владика в Москву. Наверное, ему элементарно была нужна мокрощёлка на ночь, но когда я начала парить ему мозги своими исканиями, воплощениями и тайным смыслом картин Глазунова, он рассмеялся, сказал, что все это – фигня, и если где-нибудь и осталась духовность, то только далеко за Уралом, в затерянных со времен столыпинского переселения народов селах Даурии, где люди, местами, не то что о перестройке и всем прочем, но и о Советской власти не слышали. Когда мы наклюкались окончательно, он сообщил, что в конце мая отправляется в очередной «трип» и возьмет меня с собой, сбросит по дороге в одной деревне, где живет какая-то дореволюционная секта, и народ еще не забыл, как пишется буква «ять»: «Представляешь, мужики там – во всю стену! Бабы – словно с икон сошли! И вокруг один только лес, поля и облака. Как раз для тебя!»

Собственно, май уже кончался. Я не очень хорошо помню, как наша совместная пьянка переместилась из всех тех квартир, где мы ночевали, в поезд, из поезда – в чей-то пикап. Впрочем, где-то за Байкалом мой Дерсу Узала протрезвел, одел куртку не то лесника, не то пожарника, и превратился в местного авторитета. В конце концов, он действительно довез меня до какой-то отшельнической деревни и сдал с рук на руки своим знакомым.

Это был действительно град Китеж. В ложбинке между двумя холмами без всякого порядка разметались дюжины две кряжистых бревенчатых срубов. Мужики были действительно «во всю стену», бабы своими аскетичными лицами и худобой напоминали иконописных великомучениц. Днем на улице невозможно увидеть человека – все в поле, и даже собачий брёх словно доносился не с обнесенных глухими заборами дворов, а сваливался прямо с неба.

С утра я брала мольберт и шла в первобытном холщёвом сарафане за околицу, в жужжащее пчелами гречишное поле – рисовать пейзажи. Собственно, больше мне заняться было и ничем. В деревне не существовало ни церкви, ни клуба, ни даже электричества. Днем она была абсолютно безжизненна, и даже по вечерам большая часть населения сидела за своими высокими заборами: мужики тюкали топорами или возились с кожами, бабы пряли на деревянных рамах или вязали, детишки путались у них под ногами.