Loe raamatut: «Учебка-2, или Кто в армии служил, тот в цирке не смеётся!»

Font:

Предисловие

Теперь уже законченная повесть «Учебка» будет интересна всем служившим в армии, как в советской, так и в современной. Особенно представителям известной на весь Союз, 20-й Мулинской артиллерийской учебной дивизии, прототипом которой в повести выведен Мукашинский гарнизон. Дивизия эта, состоящая из трех учебных полков, имеет славную военную историю и за годы своего существования подготовила сотни тысяч младших командиров-специалистов, которые разъезжались потом по всему СССР, группам войск за границей и горячим точкам.

В разведполку начинал свою службу известный телеведущий НТВ Андрей Норкин, в артиллерийском полку – писатель Олег Дивов, которые после окончания учебки продолжили службу в других местах. А уже на гражданке оставили литературные воспоминания о тех событиях. Автору же этой повести довелось отбывать свой солдатский срок в противотанковом полку. Находясь на отшибе, эта в/ч считалась самой страшной в дивизии в дисциплинарном плане. К тому же там он попал еще и в самое неблагополучное в плане дисциплины подразделение, что придает его воспоминаниям неповторимый колорит.

Наверное, не стоит судить по этой повести обо всей Советской Армии, кто-то попадал в лучшие, кто-то в худшие условия. Это история одного подразделения в конкретный период времени, которое, конечно же, характеризует общую тенденцию происходящих в военной среде событий.

Сейчас подобные произведения не столь актуальны и взрывоопасны, как повесть Ю.Полякова «Сто дней до приказа», которая стала «бомбой» в 1987 году. Но вероятно она вызовет добрые ностальгические воспоминания у современников автора и изрядно повеселит тех, у кого служба проходила более правильно с точки зрения закона, но при этом более скучно. А также сформирует у молодежи представление, как служилось их отцам и дедам. Не говоря уже о том, что повесть была с интересом воспринята многими представительницами прекрасной половины человечества.

В общем, к прочтению приглашаются все желающие повеселиться и по доброму посмеяться над зазаборной жизнью такого государства в государстве, как армия. Над необычными и забавными правилами, возводимыми участниками тех далеких событий в ранг не писаного закона.

«Макарон»
^{Повесть}

Макарон – сержант (сленг).

Кто не был, тот будет,
Кто был, не забудет
730 дней в сапогах…

(Из записной книжки «микродембеля»)

– Д-уу-хи!!!

Вместе с угасающим звуком собственного голоса ловлю себя на новых ощущениях. Я неожиданно поднимаюсь над этими стрижеными людьми на недосягаемую высоту, с радостью осознавая свое полугодовое превосходство. Мне даже кажется, что разводящий смотрит на меня по-другому. Теперь я из его стаи, теперь вся боль, страх, унижения переходят на этих зеленых, весело спрыгивающих с откинутых бортов грузовиков на пыльный асфальт у здания штаба. В памяти всплывает сумрачный октябрьский вечер и собственные ощущения, но у них преимущество: на улице тепло, утро, в полку полно офицеров, ими занимаются. Поднимаемся на второй этаж к знамени. На вопросительный взгляд часового, озадаченного уличной суетой, коротко бросаю: «Духи приехали…», и лицо его озаряется счастливой улыбкой.

Два часа тянутся бесконечно, наконец смена, и мы выходим из здания штаба. Мне не очень уютно в мешковатой парадке, обгоняющей меня на пару размеров. Новоиспеченные духи, похоже, пройдя через санчасть, толпятся у барака вещевого склада. Некоторые весело переговариваются, другие молчат, страшась грядущей неизвестности. Они еще не знают, что через пару часов будут окончательно обезличены единой униформой, а еще через пару дней полностью сольются в единую, серо-зеленую, испуганно-подобострастную массу.

Среди них, с чувством пренебрежительного превосходства, бродит часовой, охраняющий склад с боеприпасами и стрелковым оружием. Деловито интересуюсь:

– Откуда зелень?

– Шланги московские… – презрительно отвечает он. Москвичей в армии не любят априори.

В караулке жарко, мы ходим через день на ремень, поэтому на принятый порядок всем плевать. Кто хочет, дрыхнет, кто в шашки играет, кто просто базарит. Начкар смотрит на это сквозь пальцы, так как службу несем в форс-мажорном режиме.

Бросаю автомат в пирамиду, рядом на «фишке» сидит эстонец Крейсберг. Как он умудрился выжить за эти полгода? Сейчас «сопли» на погонах поднимают его в собственных глазах. Но все та же сгорбленная, дистрофичная фигура, большая, как у гидроцефала, голова с громадным, непропорциональным клювом, тонкая, безвольная шея, с трудом удерживающая тяжелый череп, из-за чего он постоянно валится набок, как у двухмесячного младенца. Своим жалким видом и скорбно-испуганным выражением лица он напоминает вылупившегося птенца, который через пролом в скорлупе со страхом взирает на ужасающую жизненную перспективу. Висящий на плече АКМ гнетет его своей тяжестью. Вспоминаю, как зимой в сводном гарнизонном карауле Крейсберг сидел «фишкарем» на пирамиде с оружием. Бычков посылает его поднять отдыхающую смену. Крейсберг с тяжким вздохом встает и, вытягивая из гнезда шинельного воротника чахлую шею, просовывает тут же завалившуюся набок голову в спальное помещение.

– Сммеена, ссаступающая нна посты, потъемм… – блеет он противным бабьим голосом и тут же получает по шнобелю метко брошенной шапкой.

– Ну, чтто яа ммокку стелат? Ссаччем ффы так? – огорчается Крейсберг. После чего в спалку заходит Бычков, и отдыхающую смену сдувает с дерматиновых топчанов.

С улицы доносится знакомое: «Духи, вешайтесь!» и выдергивает меня из воспоминаний. С этого дня пополнение стало пребывать регулярно, и уже на следующие сутки наши ряды пополнились крупной партией из Белоруссии. Карантин делили поровну по дивизионам, но нам в батарею духов не давали, очевидно опасаясь нанести им преждевременную психологическую травму. Молодые уезжали в войска, служить становилось тяжелей, и вечерами мы отлавливали бесхозных новобранцев или выпрашивали их в первой батарее у знакомых сержантов. Они уже успели слиться в единую безликую массу что, как ни странно, имело и свои положительные стороны, я по себе помнил, как это важно. В самом начале службы к нам по странным армейским превратностям попали несколько человек, переведенных из Ковровской учебки. Не знаю, чем они не устроили эту воинскую часть, где их уже успели переодеть, но на нашем черном фоне они стали резко выделяться своими малиновыми погонами. Их замучили, только и было слышно:

– Эй, красноперый, сюда иди…

Первым причину просек Васька Гонтарь и где-то правдами и неправдами раздобыл себе черные аксессуары, после чего интерес к нему нивелировался до общей отметки. Как он там сейчас, в Афгане?

Пойманные же черепа, окончательно запутавшись в хитросплетениях внутриармейских отношений, покорно подчинялись очередному начальнику. И если в первой батарее поддерживался относительный порядок, то во второй творился традиционный беспредел.

Сидя на табуретке, я с непривычной для себя радостью наблюдаю, как шуршат новые рабы. Они не поднимая глаз трут, моют, подметают, стараясь при этом оставаться незамеченными. А молодые сержанты отрываются в бессознательной мести за загубленную армейскую юность. Я уже реально начинаю ощущать беспредельную и бесконтрольную власть над другим человеком. Происходящая метаморфоза немного пугает и одновременно притягивает, завораживает.

На гражданке – в политике, на производстве и даже в уголовной среде – люди идут к этому состоянию какое-то время, утверждаясь и закрепляясь на каждой очередной ступени. Путь этот тернист и сопряжен с определенными опасностями. Здесь же такое право получаешь автоматически, по истечении полугода. Нужно только суметь им воспользоваться и, закрепившись, постараться удержать, если ты, конечно, не последний чмошник, но таких в учебках не оставляют.

Духи вкалывали, затравленно озираясь по сторонам в поисках хоть какой-то поддержки, искали глазами хотя бы равнодушное, не злое лицо. Но учебный сержант должен быть жесток и беспощаден. В этих словах горькая истина специфики службы в учебке, которая как нельзя лучше иллюстрируется тем, что произошло с добрым философом, младшим сержантом Зотовым, который увлекшись психологическими экспериментами, безвозвратно утратил авторитет. Еще неделю назад эти пацаны были равными среди равных. Сегодня же они представляют собой унылое зрелище – лысые, грязные, испуганные, готовые повиноваться. Действительно уроды, думаю я, вспоминая как полгода назад был в точности таким же.

В центральном проходе унылый квартет из четырех бойцов под ленивое дирижирование младшего сержанта Бычкова исполняет нехитрые куплеты, придавая развернувшемуся в казарме трагифарсу неповторимый колорит:

– По реке, по речке плыли две дощечки,
Эх, еб твою мать, плыли две дощечки…

Из курилки «грохочет» срывающийся на фальцет голос младшего сержанта Повара:

– Упор лежа принять!!! Отставить! Упор лежа принять… Раз, два, полтора, держать, держать я сказал, прибью урода…

Повар – хохол, мой однопризывник, тощий и все еще злой после полугодовой суходрочки, вечно сутулый, ходит, втянув голову в костлявые плечи, острые углы которых доходят до уровня ушей. Он тяжело таскает громадные сапоги 45-го размера с нелепо болтающимися на худых икрах голенищами. Похоже, у него серьезное плоскостопие, и совершенно непонятно, как с таким недугом он умудрился угодить в строевую часть. Повару, как и всем нам, здорово досталось по духанке, и теперь, выбрав самого толстого и большого бойца, он невольно мстил очередному призыву за то, что творилось с ним полгода назад. Новоиспеченный курсант Яцекович, сотрясая могучие телеса, извивался как среднеазиатская гюрза, пытаясь в очередной раз отжаться от пола, поочередно перенося вес большого рыхлого тела с одной руки на другую. Образовавшаяся на полу лужица интенсивно пополнялась срывающимися с пунцовых щек прозрачными каплями, берущими свое начало в складках стриженого затылка, что явно свидетельствовало о приложении феноменальных усилий. Наконец, окончательно обессилев, Яцекович ткнулся пухлым лицом в замызганный кафель.

– Товарыш сыржант, больше нэ можу… – канючил он, мягким выговором выдавая свою принадлежность к братскому белорусскому народу.

– Что??? Молчать, сука! Встать! Смирно!!!

И закованная в кирзу конечность сержанта приводит желеобразную задницу истязаемого в состояние легкой вибрации, демонстрируя тем самым нерушимость дружбы между славянскими народами.

Повар болтался в батарее за штатом, скоро его заберут в автовзвод, и через месяц он сядет на полковую хлебовозку. Хохлятская водительская диаспора в очередной раз подтвердит свой статус. А вечерами ответственные за карантин выручали из рабства отсутствующих на поверке невольников.

Припахиваем духов на пилораме. Постепенно приобщаюсь к мероприятиям по выколачиванию из них гражданской пыли, не без удовольствия ощущая собственное превосходство. В заброшенном сарае на металлических решетках отжимается курсант Смоленский. Серега Зыков, тоже «вышак», с упоением считает, а ведь взрослый, семейный человек, уже дети есть.

– А теперь на кулачки встань, – усложняет задачу Серега.

Маленький, щуплый Смоленский сжимает ладошки, и витая арматура решетки врезается в нежную кожу.

– Посчитай ему, – просит Зыков и идет на улицу.

– Раз, два! Раз, два! – начинаю счет и вижу, как глазные впадины невольника наполняются влагой. В душу заползает непозволительная жалость.

– Встать!

Смоленский распрямляется – кровоточит лопнувшая на костяшках кожа, из уголков глаз выкатываются две крупные капли и исчезают в ротовой складке. Малорослый, тщедушный, физически не развитый, совсем еще ребенок, окончивший вчера десятилетку, похоже из культурной, интеллигентной семьи, он явно не понимает, что тут происходит. Видимо, исполнение почетного долга он представлял по-другому. Где ж тебя откопали, сынок? Что ж ты в институт не подался? Опять шевельнулось придавленное сострадание, и я вспомнил, как, разъезжаясь на столовском кафеле, тащил дедам кипяток в металлических кружках и как потом с костяшек суставов на глазах сползала сгоревшая шкура.

– Вали отсюда, – грубо командую ему, опасаясь, не выдержав, посочувствовать. В жестокости надо заматереть.

На улице духи бегом таскают неприподъемные шестиметровые доски. Вечером случайно слышу разговор двух недавно прибывших москвичей. Один уже наслужился и опасается, как бы при таком режиме не склеить ласты раньше времени, и поэтому ведет тайные переговоры с музыкантами. К своему удивлению, через месяц вижу его в рядах полкового оркестра с малым барабаном на шее, в очередной раз поражаясь способности столичной братвы без мыла просачиваться на теплые места.

Через два дня из Благовещенска вернулся Арапов. Сменившись с караула, иду по расположению, навстречу «замок».

– Здравия желаю, товарищ сержант!

– Да какой я тебе сержант? Просто Вася.

Язык не поворачивается назвать сержанта по имени, еще одна метаморфоза. Полгода назад я с трудом привыкал обращаться к нему по званию и на «вы». Но жизнь идет, и, еще не став равным, я вышел на следующий уровень. Приближался день Победы, и с 8 на 9 мая я опять попал в караул.

Минуя ворота КТП, тентованный «Зил» шипит тормозами возле полковой заправки. Прыгаю с заднего борта на раскаленный асфальт автопарка и машинально заправляю в складку расползшуюся гимнастерку.

– К машине!

Из кузова сыпет пилорамная команда. В районе боксов новые духи уныло метут превратившийся в пыль прошлогодний песок, еще в ноябре насыпанный нами перед показом поверх снега. Морит, идем в столовую, и после обеда я предпочитаю посещению чайной часовой сон перед нарядом.

В шесть вечера суточный наряд под звуки большого барабана и трубы выползает на плац, на развод. Дежурным по части сегодня заместитель командира дивизиона майор Петров, и это не сулит нам ничего хорошего. Майор личность неординарная. Среднего роста, смуглый, сухой, очень подвижный, с живыми карими глазами и жесткой щеточкой черных усов над верхней губой. Ходили слухи, что, будучи комбатом, он был уличен в хищениях, старшину посадили, а его исключили из партии. Путь в академию был заказан, и на военной карьере можно было ставить крест. Майора он еще получил, но нынешняя должность была потолком, и поэтому Петров по-черному пил. Однако, несмотря ни на что, оставался в хорошей физической форме и то, что требовал от подчиненных, способен был демонстрировать лично. Когда мы не укладывались в норматив, забираясь в БРДМ по сигналу тревоги, он лично демонстрировал, как надо. Его боялись, ведь встреча с ним могла с одинаковым успехом закончиться как неожиданным поощрением, так и наказанием. Он был вспыльчив и непредсказуем в перепадах собственного настроения, а в моменты сильного огорчения мог и врезать.

Неделю назад Петров удивил всех устроенным на полковом плацу автородео на собственных «Жигулях». Его с трудом остановили и пьяного в хлам отправили домой в сопровождении двух бойцов. Говорили, что, заступая по части, он не берет патроны, так как, однажды перебрав, передернул затвор и, упершись сержанту-помдежу в затылок табельным стволом, стал выяснять его отношение к существующей власти. Не найдя быстрого ответа, сержант заработал несколько седых волос, влажные кальсоны и икоту до самого утра.

А сейчас замкомдив подходит к строю нетвердой походкой: похоже, праздник уже начался. Осмотр внутреннего наряда не занимает много времени, и пара человек традиционно отправляется в казарму стричься и гладиться. Наконец майор добирается до караула, и в его темных глазах читается недобрый азарт. Он делает шаг назад и резко командует:

– Внимание, караул!

Мы подбираемся и принимаем стойку «смирно».

– Вспышка сзади! – орет он во всю глотку.

Караул в смятении качнулся вперед.

– Что?? – наливается Петров малиновой яростью. – Команда не ясна??? Вспышка сзади!!!

Тяжелый взгляд командира парализует волю, и караул как подкошенный валится на пыльный асфальт вниз лицом, грохоча многочисленной амуницией. Как и положено, мы закрываем головы руками, максимально обезопасив себя от ядерного взрыва. Старлей-начкар остолбенело переводит взгляд с распластавшегося караула на дежурного по части. Лицо Петрова выражает абсолютное удовлетворение, и, развернувшись, он направляется в сторону чайной. Еще минуту начальник караула представляет собой гоголевского городничего, но, наконец очнувшись, бросается следом:

– Товарищ майор! Товарищ май-о-о-ор!!!

Приученные к дисциплине, 25 сержантов лежат на плацу, не решаясь подняться без команды. Внутренний наряд подыхает со смеху.

Петров отошел уже на приличное расстояние. Догнав его, старлей оживленно жестикулирует, показывая рукой на полегших бойцов. Майор внимательно слушает, иногда поглядывая в сторону чудом уцелевшего после атомного взрыва караула и, наконец устало махнув рукой, уходит. Вернувшись, начкар командует «отставить», мы поднимаемся, отряхиваемся и окончательно осознаем, что праздник действительно начался.

До середины ночи дежурство протекало спокойно, а где-то часа в три Петров вновь осчастливил нас своим визитом. Подняв караул в «ружье», строит его в коридоре и лично поздравляет с праздником. Спросонья, не разобравшись в ситуации, вместо троекратного «ура» мы орем «служим Советскому Союзу», после чего, в качестве голосового тренинга, получаем возможность еще минут 15 орать то, что положено. Днем майор спит, предоставляя нам возможность спокойно нести службу.

Наконец, сменившись, устало тащимся в казарму. Я захожу в расположение и охреневаю. По центральному проходу, засунув руки в карманы, идут два незнакомых бойца ярко выраженной кавказской национальности. Не подшитые куртки расстегнуты до пупа, бляхи ниже пояса, а из умывалки с полотенцем на шее выруливает Горелый. Из Тбилиси вернулась командировка. Шедший впереди меня хохол Вашишин, из молодых, рывком за ремень подтягивает к себе одного из них.

– Я не понял, это что за хуйня?

Через пять секунд вокруг него смыкается кольцо грузин-земляков.

Впоследствии я неоднократно убеждался в необыкновенной сплоченности национальных меньшинств с Кавказа. Русские в этом плане разобщены и очень терпеливы, но уж если достанут… Что может быть страшней русского бунта?

Между тем в разобщенном состоянии в подобных ситуациях кавказцы существенно утрачивали свои позиции, сливаясь с общей массой, и даже сильно проигрывали из-за плохого знания языка. Исключение, пожалуй, составляли чеченцы, с ними мне еще придется столкнуться.

А сейчас, обступив сержанта, они что-то возбужденно кричали на родном языке, хватая его за руки. Вовремя вмешался старшина, а мы тупо смотрели на все это, совершенно обалдев от такой наглости. За ужином старшина объяснил, что в батарею дали карантин из 30 грузин, держатся они дружно, по-русски почти никто не понимает и наезжать на них пока не стоит, учитывая национальные особенности и курс правительства на борьбу с неуставными взаимоотношениями. А то как бы не кончилось кровопролитием… Надо к ним приглядеться, пусть пооботрутся, через неделю-другую их раскидают по подразделениям, в батарее останется человек пять, и тогда можно будет заняться конкретно.

Весь вечер Горелый травил о поездке. Все остались довольны, да и понятно – на десять дней вырваться из-за забора. До Тбилиси добрались без происшествий, потом два дня гуляли, пока формировался эшелон – 1500 человек на Московский округ. Проводы были такими грандиозными и на вокзале собралось столько родни, что сопровождающие сами чуть не потерялись. Сержант назначался старшим вагона. Грузины оказались заводными, денежными и щедрыми. Чача лилась рекой, в вагонах вылетали стекла. Новоиспеченные призывники не жаловали сухой паек в консервах, и из идущего по Черноморскому побережью поезда в отдыхающих летели банки с кашей и тушенкой. Когда кончились домашние запасы, пристанционные продмаги стали перевыполнять производственный план. Они нахально пролезали без очереди, швыряли деньги и не брали сдачу. Вино хватали ящиками, сигареты блоками, жратву коробками. Для наших это была другая, заграничная жизнь. Горелый рассказывал, как на станциях представители союза нерушимых грузили в вагоны коробки с шампанским и мороженым, а за пачку «Космоса» стоимостью 70 копеек оставляли в киоске треху. К сержантам относились как к родным, кормили и поили на убой, демонстрируя знаменитое кавказское гостеприимство. Из молодых, кроме Горелого, ездили еще двое: Бурый – здоровенный, мордастый парень из подмосковной Железки, служивший со мной в одном взводе, и ставропольский казачок Фикса из второго взвода, прозванный так за наличие во рту золотого зуба. Как-то сержанты решили посидеть узким кругом, и Фиксе нужно было пройти через свой вагон до места назначенной встречи. Выполнение простой, на первый взгляд, задачи заняло более часа, после чего он предстал перед истомившимися товарищами уже совершенно кривой, с коробкой мороженого в руках. Из бессвязного объяснения удалось понять, что во время движения по вагону он был вынужден посетить почти каждое гостеприимное купе, где отказ выпить с хозяевами мог послужить поводом для смертельной обиды. Все попытки уклонения отвергались на корню, томившиеся в ожидании товарищи в расчет не брались, попытка радикального отказа пресекалась тостом: «За родителей!» – предложение, которое на Кавказе не оставляет выбора. В последнем купе Фиксе чуть было не стало плохо, и, пожалев, его отпустили, нагрузив коробкой мороженого. И теперь он еле стоял перед ними, своим мотанием из стороны в сторону постепенно входя в резонанс с колебаниями вагона, а из разваливающейся коробки на пол шлепались стаканчики с полурастаявшим пломбиром.

На одной из станций, охренев от бардака в вагонах, проверяющий майор пытался навести порядок громким окриком:

– Это что за еб твою мать???

Полминуты спустя он уже сидел в проходе на полу с распухающей под глазом багровой гематомой. На Кавказе подобное выражение считается страшным оскорблением. У нас же, напротив, это одно из самых любимых ругательств, с его помощью можно выразить практически любое чувство – удивление, восхищение, возмущение, возбуждение, непонимание и др., но над его смысловым содержанием никто не задумывается.

По дороге слиняли несколько человек, но приказ был никого не задерживать, присягу они еще не приняли. В Москве эшелон, говорят, отправили в ремонт, а грузин равномерно распределили по округу. Сотню привезли в дивизию, 30 досталось нашему полку.

До армии мне уже приходилось сталкиваться с кавказцами. С одними учился в институте, где они удивляли нас своим желанием и возможностью вместо учебы купить у кого-нибудь диплом за любые деньги. Пару раз был в стройотряде на юге. Мы приезжали на виноград за экзотикой, теплом и морем, а местных студентов гоняли на уборку, как нас на картошку. А после окончания института я на пару недель летал к школьному другу в Азербайджан, где после летного училища он уже почти год служил недалеко от Баку. Воспитанный в духе интернационализма и являясь таковым по сути своей, я всегда испытывал неподдельный интерес к представителям других наций.

С грузинами предстояло много мороки. Принятых в армии правил они не понимали и не признавали. Из 30 человек карантина по-русски кое-как говорили человек пять. В подобных группах всегда выкристаллизовывается неформальный лидер-предводитель. Таким стал Гоча. Был он высок, широк и очень толст, внешне напоминая восточного духанщика из старых фильмов, для полного сходства не хватало только бурдюка с вином. Гоча неплохо говорил по-русски, и земляки его слушались. По команде «подъем» грузины неторопливо одевались и никак не могли взять в толк, почему это надо делать за 45 секунд. На попытки что-либо объяснить реагировали темпераментно и громко кричали, активно жестикулируя. В такие моменты я подходил к Гоче, и по возможности спокойно и на равных объяснял, что в армии принят определенный порядок, что по утрам положено убираться и надо бы организовать парней. Гоча внимал с важным видом, после чего издавал гортанный клич и вокруг него тут же собиралась толпа.

С минуту он объяснял ситуацию, яростно размахивая руками, затем аудитория, согласно кивая головами, разбирала инструмент и приступала к работе. Гоча успел завести в полку обширные связи. В приватной беседе он как-то посетовал, что из взятых в дорогу 3000 рублей осталось совсем немного, и я тут же вспомнил о своих двадцати. Но оставшиеся деньги делали свое дело, притягивая к нему случайных людей. В чайную Гоча не ходил и говорил, что в случае необходимости купит ее вместе со всеми продуктами, мебелью и буфетчицей.

В столовой грузины никак не могли понять, что выставленное на стол делится поровну. В первый день за завтраком севшие с краю сожрали все масло и сахар, остальные же в недоумении озирались, ожидая, когда принесут еще. После обеда новоиспеченные воины шумной бараньей толпой сбивались в бесформенную отару, с натяжкой именуемую строем, и, засунув руки в карманы, топали в казарму. Строевой шаг явно не клеился, но их пока и не напрягали, они еще не понимали, куда попали. В казарме они рассаживались отдохнуть по кроватям, некоторые забирались прилечь на второй ярус. Гоча брал в руки привезенную с собой гитару и красивым, мелодичным голосом пел «Чито-грито» из «Мимино», подражая Вахтангу Кикабидзе. Получалось неплохо, и мы слушали с удовольствием. На попытки объяснить, что сидеть и тем более лежать на кроватях запрещено, реагировали удивленно и бурно, наивно полагая, что кровати только для этого и предназначены, а также ссылаясь на лежащих в любое время старослужащих. Поведение их раздражало, но мы терпеливо ожидали, тем более что основное время приходилось проводить в нарядах. Времена стояли строгие, андроповские, в случае чего грузины заложат не раздумывая. До присяги оставались считанные дни, она была назначена на 15 мая, мой день рождения. После присяги их раскидают по дивизионам, а оставшиеся в батарее 5 человек растащат по одному на взвод.

С духами начнут плотно работать. Гонор в первый же день существенно поубавится и вскоре совсем исчезнет. Национальная гордость в считанные дни будет затоптана сержантскими сапогами, ярко иллюстрируя строку из микродембельского тоста, и каждый из них, став обычным черепом, сольется с безликой и голодной серо-зеленой духовской массой. Положение их к тому же усугубится тем, что в первые дни службы, не обременяя себя запоминанием элементарных русских слов, они, в отсутствие переводчика, начнут сильно страдать от незнания языка, пытаясь понимать команды по ответным действиям окружающих. Хотя уже через пару недель незнакомые слова наполнятся конкретным содержанием, а через месяц-другой большинство нацменов будут вполне сносно изъясняться на государственном языке, а уж материться-то… Впоследствии я даже немного завидовал им – после службы они уезжали домой, владея как минимум двумя языками. Куда уж там Илоне Давыдовой до простого учебного сержанта.

15-го принимали присягу прибывшие в первых партиях. Накануне мы заступили в последний сержантский караул, сменят нас уже духи. В этот день мне стукнуло 23. Приехали мать с отцом, последний раз, больше они не приедут, да в этом уже и не будет необходимости. Но как ни просился я из наряда, меня так и не заменили, было некем. Всех свободных задействовали на присяге.

Я сидел в отдыхающей смене, когда примчавшийся с КПП дневальный сообщил о родительском приезде. Иду в казарму и предпринимаю очередную безуспешную попытку найти себе замену. Но караул на ходу не меняют.

На плацу полным ходом идет прием присяги. Недалеко толпятся приехавшие к новобранцам родственники. Через час на пост. Мать с отцом огорчаются такому раскладу, но я излагаю созревший у меня план. Пост, который я охраняю, находится на отшибе и тремя сторонами обширного периметра примыкает к лесу. Дожидаюсь, когда разводящий со сменой скроются из виду, и не спеша бреду вдоль колючки. Вот и родители. Обойдя в/ч по забору снаружи, они точно вышли в заданный район. Предлагаю им пока готовить поляну, а сам обхожу периметр поста и убеждаюсь, что все в порядке. Возвращаясь, ныряю под проволоку, стол уже накрыт, автомат и подсумок прячем под расстеленный материн плащ. Дело это, конечно, подсудное, но во время подобных запарок не до проверок, тем более днем, да и с занятой позиции пост хорошо просматривается. В случае неожиданного появления посторонних нужно быстро проскочить вперед вдоль ограждения и под прикрытием хранилища подлезть под проволоку, затем не торопясь появиться из-за него, демонстрируя очередной обход. Мать, правда, все равно нервничала и постоянно оглядывалась. Отец, прослуживший в армии 30 лет, действий этих явно не одобрял, но советовать взрослому сыну, похоже, не считал нужным, ибо всем известно, что советы дают тем, кто не может ими воспользоваться, а кто может, тот в советах не нуждается. По моей просьбе родители привезли фотоаппарат, часы и институтский «поплавок». Часы сразу надеваю и, провертев в куртке дырку, рядом с классностью прикручиваю красивый ромбик с белой окантовкой и маленькими золотыми молоточками под гербом СССР на фоне синей выпуклой эмали. Значки в армии ценятся, чем их больше, тем престижней.

В дальнейшем мне не раз предлагали различные варианты обмена и выкупа, особенно подобные знаки котировались у народа ближнего зарубежья южного направления, но я не поддался, вспоминая, как обмывали их, бросая в стакан с водкой, как ордена на войне, – это была память о беззаботной пятилетней студенческой жизни.

Сфотографировавшись, начинаю неудержимо поглощать цивильные продукты питания, одновременно что-то рассказывая. Произношу непривычно длинную фразу, и вдруг между слов проскакивает матерное. И хотя я никогда не был ханжой, вращаясь преимущественно в мужских коллективах, но за последние полгода совершенно разучился разговаривать по-человечески. Порой ловлю себя на мысли, что из двух десятков слов очередной командирской вводной под категорию приличных подходила пара связующих междометий, но самым поразительным было то, что все было абсолютно понятно. На память навернулся старый анекдот: «В Союз приехали иностранцы и, оказавшись с экскурсией на стройке, стали свидетелями разговора прораба с крановщиком, ведущих диалог на повышенных тонах. Иностранцы просят перевести, что говорит прораб. Переводчик выкручивается:

– Прораб говорит, что если крановщик и впредь не будет выполнять его распоряжений, он будет вынужден вступить с ним в половую связь противоестественным образом.