Loe raamatut: «Таинственное завтра. 15 рассказов мастер-курса Анны Гутиевой»

Василий Тучин, Арина Ивка, Ольга Жигалова, Екатерина Чудинова, Алексей Ерехинский Елена Гулкова Елена Тумина Елена Валужене Татьяна Макарова Лара ГубкоНада КалинаЕлена ЖуравлеваНаталья КовальскаАлла КобковаОльга Делгадийо ja teised

Font:

Авторы: Жигалова Ольга, Валужене Елена, Ерехинский Алексей, Ивка Арина, Тумина Елена, Калина Нада, Гулкова Елена, Макарова Татьяна, Губко Лара, Тучин Василий, Чудинова Екатерина, Журавлева Елена, Ковальска Наталья, Кобкова Алла, Делгадийо Ольга

Продюсерское агентство Антон Чиж Book Producing Agency

Корректор Ольга Рыбина

Дизайнер обложки Клавдия Шильденко

ISBN 978-5-0064-5732-4

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Ольга Жигалова.
ХОДЮТ МАРФЫ ПО РОЯЛЯМ

Рояль стоял в кустах. Хотя ему совершенно не подобало там находиться. Марфа, нынешняя хозяйка рояля, пристроила его сюда из-за нехватки места в дворницкой. Потаенная мечта Марфы приобщиться к культуре и аристократизму тех, на кого она всю жизнь горбатилась, сподвигла ее уволочь инструмент из полупустой квартиры (хозяева, прихватив только самое необходимое, подались за границу) сначала к себе в комнатушку, а потом во двор, в укромные кусты, где небольшой навес мог защитить его от дождя. «К зиме снова домой заберу, места, правда, с воробьиный носок – ну да ничего, потеснимся», – думала Марфа.

Вечерами она пробиралась к роялю, ставила перед ним дощатый ящик, открывала крышку и корявыми, предварительно тщательно вытертыми пальцами блаженно давила на клавиши. Рояль простуженно вздыхал: постанывали бемоли, поругивались диезы, но звуки завораживали, манили в неведомый, чарующий мир музыки. Глаза Марфы слезились, она была как бы и не она вовсе, а изящная барышня, и рядом с ней стоял, слегка облокотившись на рояль, бравый поручик. Его образ был накрепко запечатлен в ее памяти: еще бы – дочка-то – вылитая папаня получилась, ни дать ни взять – половина благородных кровей на личике ангельском выписана. И не жалела она никогда, что приглянулись они с первого раза друг другу. Ночью постучался, она дверь и открыла. Не устояла. Потом, правда, когда все обнаружилось, выставила ее хозяйка на улицу, не пожалела (поручик-то для ее дочери приваживался, а тут такое).

Как сейчас помнит Марфа тот вечер: дождь по щекам злобной плеткой хлещет (слез-то и не разглядеть), ветер жухлые листья по двору гоняет. И она, Марфа. Сидит мокрым комочком на лавке. Тощий узелок рядом. Никому нет дела. А вот Софья Александровна остановилась. Присела. Расспросила. Взяла за руку и повела. В тепло и сытость. В жизнь. С работой помогла: помощник дворника – невесть что, вроде, а пристроена. Дом приличный, работы не много, да и дочь, которую аккурат тогда в срок родила, рядом, под присмотром. Чего еще желать? А люди в доме жили сплошь культурные да обходительные, всегда: здравствуй, Марфа, дочка как, растет? Гостинцы ей подсовывали. Порой и платьюшки-пальтишки перепадали: чудные такие, нарядные, а уж как они Полюшке шли – любо-дорого смотреть: ангелочек, а не девочка. А Софьясанна, как дочка подросла маленько, нотам ее научила: способности у Полины обнаружились (от поручика-папаши, видно) к музыке. Вот с тех пор Марфа и начала мечтать о лучшей доле для дочери. Вона как Софьясанна живет: в роскоши да в довольстве. Выучит Полюшку на фортепьянах играть, сразу жених подходящий появится, и заживут они в холе и достатке. Софьясанна-то в частной музыкальной школе тогда преподавала, а муж ее – из попечителей той школы оказался. Полюшку туда и пристроили. Образование дали. И как славно получилось, что успели: муж-то Софьисанны не пережил (царствие ему небесное!) революционных перемен, да и саму ее вскоре оттуда поперли. Ну а Полюшка научилась-таки играть так, что люди заслушивались. Поэтому-то, обнаружив в одной из заброшенных квартир рояль, Марфа своевременно его экспроприировала. А что? Если заводы-фабрики можно, то уж старый, покинутый рояль – сам бог велел. Марфа вздыхала: кабы переложить на музыку ее жизнь – невеселая получилась бы мелодия. Да и нынче времена пошли неспокойные. Революция эта непонятная: с одной стороны таким, как она, на руку, а с другой – как была дворничихой, так и помрет, не дождавшись лучшей доли. А Полине уже семнадцать. Невеста. И ни жениха, ни покровителя на горизонте. Болтается между пролетариатом и интеллигенцией. Одни не по нраву, другим не глянется.

Музыка где-то в глубинах очерствевшей души Марфы, сострадая ей, всхлипывала. Вместе с ней поскуливала и Марфа.

Однако непостижимы судьбы Господни. Никто не знает, как в одночасье повернется твоя: может покорежить, а может и ангелов ниспослать, которые новую страничку жизни откроют. Лучшую, что не ждала да не угадывала.

Вот и к Марфе спустились такие в лице веснушчатой комсомолки в тужурке, залепленной широким ремнем на осиной талии, и выглядывающего из-под ее кожаной подмышки малорослого корявого мужичонки на кавалеристских ногах.

– Как ты относишься к революционным переменам, ммм…. – Мужичок заглянул в бумаги и прошелестел: – Марфа Никитишна…

– Товарищ Марфа, – звонко обратилась к ней девчушка.

От недопонимания и неожиданности вопроса Марфу одолела икота.

– Иииик, хорошо отношусь, иииик…. Приветствую.

– Ты, товарищ Марфа, пролетарской жилки и должна помочь революции укрепить свои завоевания, поэтому решено ввести тебя в новое домоуправление жильцов нашего дома, – комсомолка шмыгнула было хлюпающим носом, но, осознавая важность момента, утираться рукавом не стала.

Марфа нерешительно запротестовала:

– Да я не жилец, я в дворницкой…

– Вселим тебя в квартиру Стародубцева. Будем вместе заниматься уплотнением, подселением, другими важными вопросами. Покажешь себя – глядишь, и председателем домкома станешь.

Марфа почувствовала, как метла словно приросла к ее рукам. А под дворницкой робой стало так жарко, будто на дворе не поздняя осень, а лето. Залепившимися губами-варениками она с трудом выдавила:

– А эту куда же? – приподняла метлу. – Кто ж за меня работать будет?

– Несознательность проявляешь, товарищ Марфа, – комсомолка порозовела. – Пролетариат – движущая сила, если не мы – то кто? На все надо находить время. Ну а ежели что – приходи, поможем.

Так и стала Марфа сначала бочком, а потом и по-хозяйски (полномочный представитель домоуправления – это вам не баран начихал) ходить по квартирам. Примечала, прикидывала, подселяла, уплотняла. Софьюсанну пожалела: отстояла ей две комнатушки. А когда НЭП начался – смекнула: стала предлагать «бывшим» помочь продать или обменять вещи (им-то непривычно, а кому и стыдно простаивать на рынке часами). А сама те вещички припрятывала. Готовилась. Копейками откупалась (больше теперича и не дают). И, наконец, развернула-таки свою комиссионку, поднялась, всем на удивление. А Полюшка, тем временем, уроки частные давать стала. Музыке учила. Вот и дала между делом поэту одному. (Тьфу-ты ну-ты – что за дело такое – поэт?) Но не урок, а свое сердечко глупое. Ну да ладно, Марфа сама втайне желала сродниться с интеллигенцией. Поначалу, знамо дело, выяснила, что квартирка от родителей у того имеется, да и барахлишко кое-какое осталось. Поприжала, конечно, чуток – не без этого. Но поженила. Наведываться, понятно, приходилось почитай каждый день – а то как же? В узде таких держать надо, а у Полюшки жилка не та. Не рабоче-крестьянская. Да и хитрости никакой: вся на виду. Экая жалость была смотреть на них: воркуют, а в буфете – не одна уже мышь, поди, придушилась. Полюшка-то не хозяйка. Все в эмпиреях ихних витает, да и зять там же. Одним словом – богема. Марфе хотелось выругаться. Сочно. Конкретно. По-пролетарски. Однако сдерживалась. Приносила то щец, то котлетки, да и деньжат подкидывала. Так и жили.

Ну а рояль из кустов Марфа к себе в комиссионку приволокла – благо, рядом, прямо в их же доме, на первом этаже, квартирку перекроила. Оформила на Игната, бывшего главного дворника, что над ней столько лет стоял, а нынче поднялся (в милиции участковым служит – куда выше?). Делилась, конечно, – что за вопрос? А рояль, хоть и пошарпанный, пусть стоит.

Марфа прошлась по магазину, с удовлетворением оглядывая свое хозяйство. Наконец-то сбылось все, о чем мечтала: и она – из дворницкой в председатели домкома да во владелицы комиссионки, и дочь пристроена. Переставляя «прихватизированные» безделушки, подумала, что к Софьесанне наведаться бы не мешало: прикупить чего. Мелодичной трелью задребезжал входной колокольчик.

Марфа моментально оценила вошедших: из тех, кто ни тебе заработать, ни продать выгодно. Вещи из их домов обычно вытекали рекой, превращаясь в молоко, пшено и картофель. Значит, можно взять задешево. Бывшие же в нерешительности замялись на пороге, ослепленные пестротой и безвкусицей Марфиного наряда.

– Чего изволите? – некое подобие шляпки, напоминавшей потасканную курицу с вырванными перьями, отвесило им легкий полупоклон.

– Да вот, фамильная реликвия, – нерешительно произнесла та, которая посмелее.

– Ну, покажьте вашу реликвию.

Женщины переглянулись.

– Выкладывайте, говорю. Что застыли статуями, не икона поди. Хозяйка я, – Марфа горделиво откинула остатки вуальки. Курица на голове приосанилась.

– Вот, щипчики для сахара. Серебро. Эмалью инкрустировано.

– Маловаты что-то. Да ими и не поколешь!

– Это не для колки, из сахарницы брать.

– Да видала я, не учите. Но цена им и в базарный день невелика.

– Сколько дадите?

Марфа бросила на прилавок несколько монет.

– Больше не дам.

Женщины вздохнули.

– Мы согласны.

Молча взяв деньги, они удалились. Марфа же выложила щипцы на витрину, обозначив тройную цену. «А кичливости – невпроворот! – с неприязнью подумала она и подытожила, – ничего, скоро мы спесь с этих инкрус… инкус… (тьфу ты – не выговоришь!) собьем». И вновь распушилась на звук колокольчика.

Софья Александровна молча провела Марфу на кухню. Чуждый аромат витал в воздухе. Марфа по-свойски села и, не спрашивая разрешения, плеснула себе кофе. По скатерти коричневой жижей расползлись рваные взбухающие рубцы.

– А вы что же, Софьясанна, не присядете? Допрежь того не брезговали, – пытливо посмотрела она на бывшую хозяйку.

Софья Александровна, укутавшись в воздушную шаль, вздохнув, присела.

– Шалька-то ваша никчемная совсем, не пригодна от холода-то. И чего вы в нее вворачиваетесь? – начала разговор Марфа. – Может, теплую вам принесть? Вы только скажите, по старой памяти расстараюсь.

Разговор не клеился. Марфа, оттопырив толстый мизинец, с прихлюпыванием втягивала в себя из крошечной чашки горячий кофий (черт бы побрал этих бывших, ведь дрянь несусветная!) Однако силилась соответствовать благородным манерам хозяйки. Изнутри же просто захлебывалась ядом: «Ишь ты какая: обнищала, распродала почитай все, а гонор остался. Противно ей со мной чаевничать, а виду не показывает. А чем я хуже? Наше сейчас время. Хватит. Были уже ничем. А станем всем. И из сервизов ихних будем кушать, и в кринолинах ходить, и на роялях играть».

Софья же Александровна, глядя на разодетую, в рюшах Марфу, напоминавшую ей дачную самоварную бабу, печально думала: «И это – будущее России? Да хоть тысячу лет будет водить Моисей по пустыне таких марф – генофонд не улучшится».

– Голубушка, – вежливо выдержав еще два прихлюпа, спросила она Марфу, – могу я поинтересоваться целью вашего визита?

Марфа по-хозяйски откинулась на стуле, предварительно вытерев запотевшие руки о скатерть. Тонкая бровь Софьи Александровны приподнялась в легком изломе и опустилась на место.

– Я, глубоко… важаемая Софьясанна, комиссионку держу. Слыхали, наверное. А у вас вещичек ненужных – не счесть. Оптом могу скупить – все равно проедите. Вот серебра столового уже не вижу, глядишь, – и до хрусталя дойдет. А я все за хорошие деньги приму.

Взгляд Софьи Александровны сквозил мимо Марфы в прошлое. Ничего не осталось в этой хваткой бабище от отчаявшейся беременной девушки, которую она, по доброте душевной, приютила. А теперь та мнит себя ровней. Да, их время. Что стало с Россией? Словно причудливое лоскутное одеяло из клочьев смешавшихся сословий, чуждых культур и неясных ориентиров. И сплошь марфы: хваткие, наглые, невежественные.

– Софьясанна, вы тут невзначай Богу душу не отдали? Взгляд-то какой стеклянный? – склонилась над ней Марфа, обдав запахом застоявшейся пролетарской столовки. – Ну вы тут решайте, а я завтра тогда загляну, отдохните покуда, – и ретировалась подальше от греха, заприметив мимоходом: «Совсем плоха Софьясанна, туго соображать стала, да и взгляд… Неровен час – падучая?»

Громоподобные раскаты опостылевшего голоса тещи закупоривали уши. Марфа, упершись руками в исполинские бока, достойные внимания пролетарского скульптора, смотрела на зятя как солдат на обреченную вошь.

– И чего же тебе, болезный, неймется? В третий раз пристраиваю на доходное место, а ты, немощь интеллигентская, никак не приноровишься? С тебя требовалось-то: ящик поднять, донести, поставить. А ты?

– Не мое это, Марфа Игнатьевна.

– А что твое? Стишки сомнительные клепать? Дождешься – загребут как чуждый элемент.

Марфа схватила со стола тетрадку:

– Вот здесь ты на что намекаешь, паршивец:

Все за лопаты! Все за свободу!
А кто упрется – тому расстрел?

– Это не я, это Гиппиус, – сдавленно застонал зять.

Марфа шарахнула жилистым кулаком по столу. В серванте жалобно возроптали серебро и хрусталь.

– Я с вами не из одной печи хлеб едала. По мне что Хипиусы, что какая другая тля недобитая – все одно: враги народа.

– Боже, ваше невежество ужасает, – субтильный зять воздел было руки к семейной реликвии, но взгляд наткнулся на шляпки гвоздей.

– Куда вы дели матерь Божью? Неужели снесли в свою комиссионку? – ахнул он. И осел подломленной березкой.

– Ах ты, говна какая: иконку пожалел! Люди добрые, держите меня, а то ща как запендюрю – ведь руки чешутся, – двинулась Марфа на поверженного зятя.

Тот, отползая от неотвратимо наступающей на него тещи, нащупал на полу упавшую со стола вилку и заслонился ею, как щитом.

– Мама, – возопил зять, – ради Полюшки, не сокрушайте нашего несокрушимого счастья, не губите свою загубленную революционно-большевистскую душу!

Марфа притормозила. Задумалась. Выматерилась. Села на стул и уже спокойно произнесла:

– Вот завернул, гаденыш. Сразу и не сообразишь, что сказать хотел. Серебро-то положи, оно же и ткнуть может. Нужно оно тебе как в Петровки варежки, – с усмешкой покосилась она на нелепое оружие в руках зятя.

Вошла Полина.

– Вы уже позавтракали? А я крендельки с пылу с жару принесла.

Присмотрелась. Сникла.

– Мама, у вас опять идейные разногласия?

– Да какие-такие разногласия, все по-благородному, – мать подошла к зятю и, стряхнув с него пылинки былого сражения, по-родственному похлопала по плечу: – Живи пока. А на работе завтра чтоб верняком был.

И обратилась к дочери:

– Пошла я, Полюшка, делов много накопилось. А вы кушайте свои крендельки, кушайте.

Полина, проводив мать, с тревогой посмотрела на мужа. Евгений вскочил. Забегал по комнате.

– Полина, умоляю, – он был в отчаянии, – усмири ее. Это ни в какие ворота не лезет!

– Я же просила тебя быть повежливее, – гримаса отчаяния перекосила лицо жены, – мать нам добра желает.

– Господи, пошли мне терпенья. Это я-то невежлив? – возмутился Евгений. – Она меня топчет. Унижает как личность. Подавляет.

Лицо Евгения заалело, в своем праведном гневе он был необычайно красив и беззащитен. Полина с восхищением смотрела на мужа: ей было неважно, что он говорит, слова были лишь фоном для ее всепоглощающей и преданной любви.

– Она полагает, что революция делалась для таких, как она, и считает себя вправе помыкать и указывать, как жить и что делать.

– Евгений, она столько в меня вложила, – по бледным щекам жены побежали соленые бороздки.

Муж мгновенно сник.

– Успокойся, Полюшка, я не со зла: все нервы она мне вымотала. Просто не могу никак понять, как это ты, моя вишенка, так далеко от этого яблока упала…

Все шло своим чередом, пока по непонятной для Марфы причине не стали сворачивать НЭП. Как сказал один из жильцов, стуча по дворовому столу костяшками домино:

– Душат, сволочи, спасу нет, очевидно, что конфисковывать начнут, бюрократы чертовы!

– Правильно душат! Неча нашу кровушку жрать! Не все коту масленица, будет и великий пост, – отреагировал один из пролетариев.

– Что, завидки берут? – подколол первый. – Коммэрция – это тебе не лысину мхом выкладывать да экспроприировать что ни попадя.

– А я тебе ща на деле покажу, кто кому выкладывает! – пролетарий, опрокинув стол, ринулся на защитника НЭПа.

Тихо стоящая в стороне Марфа по старой привычке вытащила из кармана свисток.

– Милиция, убивают! – истошно завопила она.

Мужики разбежались. Марфа же заволновалась: не было бы беды. И вправду, слыхала, что все под корень изымать начали. Неужели и до нее дойти может? Но она же – «пролетарская жилка», как говорила та, сопливая, что в кожанке. Однако соломку подстелить стоит: не мешало бы к Игнату сходить: уж он-то наверняка все знает.

Заурядный будничный день в комиссионке был надломлен сдавленным возгласом вбежавшей дочери:

– Мама, зачем? Зачем ты написала донос на Евгения?

Марфа приосанилась:

– Это не донос, это сигнал. Пусть поприжмут, чтобы не клепал что ни попадя.

– Поприжали уже. Забрали сегодня.

Посетителей ровно шквалистым ветром сдуло. Марфа повернулась к дочери:

– Что застыла соляным столпом? Ну посадили. На время. Поучат уму-разуму и выпустят. Кому он нужон со своими стишками?

– У нас литературу нашли. Запрещенную.

– Что? Какую-такую запрещенную? – Марфа растерялась. – А какого лешего…

Дочь обреченно разрыдалась.

Первый раз в жизни Марфа не знала, что делать. Муж Полюшки, как «чуждый элемент», оказался за решеткой, и не было никакой надежды на то, что он выйдет оттуда живым. Полюшка слегла, страдая от своей никчемности и бессилия. Марфа просиживала около нее ночами, тупо уставившись в темноту. Она потерялась во времени. Что-то в ней надломилось. Не было больше веры. Ни во что. И сил больше не было.

В окно черной птицей вломился крик соседки:

– Марфа, ну Марфа же! Слушай сюда!

Марфа нехотя подошла к распахнутому окну.

– Беги в свою комиссионку, Игнат сказал, что завтра прийти могут! Заберут все – как пить дать, спасай имущество!

Хрупкое зимнее утро было расколото жалобной разноголосицей. Марфа размазывала по лицу слезы и сопли, запивая их самогоном, и монотонно дубасила заскорузлыми пальцами по гладким клавишам рояля. Вот и вымостила она саморучно дорогу в ад себе и дочери. А все благими намерениями. Недостаточно, оказывается, для счастья научить дочь играть на фортепьянах. Хотелось как лучше, а получилось как водится: зять – немощь интеллигентская (отмордасить бы его, недоумка, за антисоветчину), дочь – дура бесхребетная (ни материнской хватки, ни пролетарского упорства) и рояль пресловутый (будь он проклят). Кругом облапошили, обмишурили, обдурили. Сначала с революцией, а потом и с НЭПом. Только-только на ноги подниматься стала, развернулась – конфисковать все хотят «товарищчи» бывшие. Роток-то у них – с арку Зимнего, все заглотнет, а нам и кусочком подавиться можно. И что теперь? Опять в дворницкую? Ни-за-что.

Оскалившаяся белая пасть рояля неотвратимо наступала, обретая очертания уродливого монстра. Марфа хлестанула мосластым кулаком по холодной глади клавиш. Те упруго засопротивлялись.

– Ишь ты, не нравится, – съехидничала она. – А кто мне жизнь сломал, подлюка?

Марфа рассвирепела. Схватив топор, она шарахнула своего идола, вымещая на нем боль и обиду за всю свою несложившуюся жизнь. Заметалось, в изгибе, и упало, надломившись, распростертое крыло рояля. В бессильном негодовании захлебнулась, выхлестнув жуткую какофонию, перламутровая клавиатура. Пот заливал лицо. Глаза щипало. Марфа, чертыхаясь, невольно слизывала эту соленую вонючую жидкость с губ. Затем чиркнула спичкой. Неистовой вспышкой охнуло пространство. Израненным зверем в заплясавшем пламени застонал рояль. Запах гари заполнил комнату. В бессилии перешли на мат диезы, зашлись в жалобном стенании бемоли. Марфа, не удержавшись, кулем завалилась к педалям и, сложив корявую дулю, на верхнем «до» исступленно выкрикнула:

– Вот вам, выкусите, ничего не получите!

Выбежавшие на улицу люди с ужасом взирали на охватившее дом пламя. Пожарные, пытаясь укротить огонь, грязно чертыхались. А зеваки, пристроившиеся неподалеку, судачили:

– Это ж сколько добра-то там…

– Так сама, говорят, и подпалила.

– Верно мне бабка сказывала: чужое добро в масть не ляжет…