Loe raamatut: «Лермонтов»

(г. Я. Буслаеву).

I

В №№ 10 и 41 нашего журнала за 1857 год помещен разбор трех драм Лермонтова: Испанцы, Странный человек и Два брата. Написанные в 1830-31 годах, они принадлежат к первым опытам поэта, преждевременно похищенного роковою смертью, и потому справедливо названы его «юношескими произведениями». Излагая содержание первого из них (Испанцы), покойный С. Д. Шестаков коснулся сущности идеала, который под разными именами, но всегда один и тот же, является в повестях, поэмах и драмах Лермонтова. В этой мимоходной, так сказать, заметке, высказано понятие о характере того направления, которому постоянно и с такою энергиею следовал автор Героя нашею времени. Вот слова Шестакова:

«Не станем поднимать вопроса о том, откуда взялось в нашем поэте это направление: самобытно ли оно зародилось в его собственной душе, или пришло от кого-нибудь, заимствованное от другого, родственного, но чуждого ему гения. Мы стали бы во всяком случае утверждать первое. Мы не можем допустить чужого влияния, если в собственной душе нашей нет никакого к нему подготовления. Если мы знаем, что направление одного писателя бывает сходно с направлением другого, то это не значит еще непременно, что одно направление порождает другое, и что последнее вышло из первого; но значит только, что оба писателя родились с одинаковым направлением, с одними и теми же стремлениями. К одному направлению принадлежат те писатели, которые, следуя одним и тем же стремлениям, вносят в то же время нечто самобытное, каждый свое особенное, ему одному принадлежащее. Даровитый писатель не может быть слепым подражателем другого, хотя бы и гениального писателя: они могут только принадлежать к одному направлению.»

(Русский Вестник 1857 г. № 10, стр. 262.)

Я желаю войти в рассмотрение вопроса, слегка затронутого Шестовым, и по возможности определить, в чем заключается направление поэзии Лермонтова, как оно выразилось, и откуда оно взялось.

Поэтическая деятельность объясняется теми же самыми предметами, которые входят в сферу всякой другой деятельности, как её основные элементы. Таких элементов три. На первом плане стоит личность деятеля, со всею её обстановкой, внутреннею и внешнею, от наклонностей природы до положения в свете. Второе место занимает современное поэту состояние того общества, которого он необходимый член, от которого получает непосредственное влияние, и на которое сам более или менее действует. Наконец третьим условием развития поэта служит умственное и нравственное настроение всей европейской жизни, задающее тон каждому отдельному народу, особенно такому, для которого, по многим историческим причинам, период заимствований, подражательности сохраняет еще несомненную значительность и силу. Указанные элементы можно уподобить концентрическим кругам, у которых средоточие одно – поэтическая деятельность, но которых окружности не одинаковы по величине своей. Откуда бы ни начали мы осматривать предмет нашего наблюдения, из ближайшего ли к нему или из отдаленнейшего от него круга, результат выйдет один и тот же: освещенная определенная деятельность поэта. исследование, правильно произведенное, покажет, каким образом развитие общеевропейской и народной жизни, вместе с развитием личности поэта, обусловило характер его деятельности; и наоборот, разумное знакомство с характером поэтической деятельности определит, как именно отразились на ней все три действующие элемента, личный, национальный и общеевропейский. Отражение бывает иногда так ярко, что история сочинений раскрывает вместе историю того времени, в которое они явились. Ломени, биограф и критик Бомарше, имел право назвать свою книгу «Beaumarchais et son temps».

Прежде суждения о факте, нам нужно ясное представление факта: необходимо, по самым сочинениям Лермонтова, познакомиться с его идеалом. При этом непосредственном, личном, так сказать, знакомстве мы соберем воедино рассеянные в повестях и драмах типические черты героя, как представителя направления, отличающего поэзию Лермонтова. Для достижения нашей цели нет надобности держаться хронологического порядка пиес. Это и не возможно, потому что не известна в точности последовательность их появления; и не интересно, потому что в нашем намерении интерес сосредоточивается на представлении идеала, которого большая или меньшая сила не всегда находится в прямом отношении к позднейшему или начальному периоду поэтической деятельности. Необходимая в том случае, когда дело идет о постоянном развитии авторского таланта, хронология теряет свою особенную важность, когда критика полагает своею задачею – определить направление поэта. Направление может сказаться при первом дебюте так же ясно и сильно, как и в последнем слове, иногда даже сильнее и определительнее. Часто меняется оно с возрастающими успехами автора: в дальнейшем пути своем он оставляет те идеи, за которые так усердно подвизался при начале поприща. Наконец, в направлении совершаются не редко счастливые или несчастные возвраты к прежнему: царство ума, на ряду с ренегетами, имеет и блудных сыновей, с покаянием возвращающихся в отеческий дом; мысль, после долгого и извилистого течения, приближается снова к местам родного истока, как бы жалея, что расставалась с ними так надолго и так напрасно.

Если же ясность и живость направления не зависят от времени, когда появлялись поэтические произведения, то полнота и точность библиографических данных стоят в стороне, как предметы побочные, нужные для комментария и справок, а не для оснований исследованию. В поэтической деятельности Лермонтова, которую мы именно и рассмотрим относительно её содержания, можно отправиться из какого угодно пункта, но придешь непременно к одному и тому же выводу.

Направление мыслей Лермонтова, его взгляд на людей и природу, его миросозерцание выразилось прежде всего и преимущественно в объективной поэзия – в характере возданных им лиц, или, вернее, одного лица, постоянного героя его поэм, повестей и драм. К ним и должны мы обратиться.

Во втором отрывке из неконченных повестей является на сцену Александр Сергеевич Арбенин, десятилетний мальчик. Описание его душевных и телесных свойств показывает, какой человек долженствовал выйти из такого дитяти. Характер Саши чрезвычайно замечателен: природа, вместе с железным телосложением, дала ему наклонность к разрушению, страстные порывы к беспокойству и тревоге. Рассказ раболепной дворни о разбойниках наполнили его воображение картинами мрачными, понятиями противообщественными. Шести лет он уже мечтал, заглядываясь на красоты природы: он любил смотреть на закат, усеянный румяными облаками, и непонятно-сладостное чувство волновало его душу, когда полный месяц светил в окно в его детскую кроватку. Герой поэмы: Измаил-Бек, разделял с Арбениным ту же наклонность:

 
Еще ребенком он добил
Природы дикой пышные картины,
Разлив зари и льдистые вершины,
Блестящие на небе голубок.
 

Глубокое сочувствие к миру физическому, составляя неотъемлемую принадлежность подобных людей, как бы вознаграждает их за то, что они немногому сочувствуют в мире человеческом. Семи лет Саша выказывал повелительность, гордость и презрение. Долговременный и опасный недуг развил в нем душевную крепость: он привык побеждать страдания тела грезами и мыслями. То же самое видим в шестилетнем Мцыри: мучительная болезнь «развила в нем могучий дух его отцов». Еслиб, говорит он в своем рассказе Чернецу,

 
………Хоть минутный крик
Мне изменил – клянусь, старик,
Я б вырвал слабый мой язык:
 

слова, повторенные Арсением игумену (в поэме Боярин Орша):

 
И если хоть минутный крик
Изменит мне…. тогда, старик,
Я вырву слабый мой язык.
 

Таким образом под разными именами – Арбенина, Измаила-Бея, Мцыри, выступают перед нами черты одного и того же лица, еще в первом детском периоде его жизни. Дальнейший анализ покажет, что черты эти нисколько не изменились и в других возрастах, при увеличившемся числе типов, созданных Лермонтовым.

Отрывок, о котором говорим мы, знакомит читателя с детскими годами Арбенина. Что именно вышло бы из него дальше – неизвестно: повесть только что начата. Автор называет его «чудаком», по редкости страстных людей, каким был Арбенин, в Вашем равнодушном веке. И действительно, он оказался таким в двух драмах: Странный человек и Маскарад. Обе они имеют главным лицом – Арбенина, хотя и с переменою его имени; обе, характером этого лица, убеждают, что в них идет дело о том самом человеке, который в отрывке назван Сашей. Первая пиеса изображает юношу Арбенина, вторая – Арбенина мужа. Самое заглавие драмы (Странный человек) дает уразуметь тождество главного действующего лица её, Виктора Павловича, с чудаком Александром Сергеевичем. К той же мысли склоняют и заключительные слова пиесы, произнесенные одним из гостей в доме графа N: «ваш Арбенин не великий человек; он был странный человек, вот и все». Можно предположить с достоверностью, что Лермонтов долго вынашивал в уме своем любимый образ, пытаясь нарисовать его в разных поэтическим Формах – и эпической, и драматической.

Сходство между романтическою драмой Странный человек и отрывком из повести заключается как в характерах паевых действующих лиц, так и в одном внешнем обстоятельстве – в разрыве между родителями этих лиц: там и здесь Арбенин, рано лишенный ласк матери, остался на руках отца, сурового и холодного, не занимавшагося его воспитанием. Признавая всю силу впечатления, какое способно произвести подобное событие в семейной жизни, мы не можем однако ж объяснить им одним ни всех действий молодого Арбенина, ни всех сторон его характера. Попытки оправдать рационально те явления, которыми он так странно и большею частию так неприятно сталкивается с окружающими его людьми, будут необходимо искусственны. Может-быть, разбор других позднейших сочинений Лермонтова разъяснит дело; но драма Странный человек не допускает определительного разъяснения. Нельзя основаться на одном данном, особенно если оно юношеское произведение; нельзя тем более, что из драмы гадам, и то смутно, что такое Арбенин, но нисколько не видим, почему он именно таков и почему долженствовал быть таим. И от кого же, в самом деле, могли бы мы узнать об этом? От второстепенных лиц? Но их отзывы так непаределительны! Они говорят о фактах, а не о причинах: «ум язвительный и вместе глубокий, желания, не знающие какой преграды, и переменчивость склонностей»; «переходы от веселья в грусти и от грусти к веселью – вещь обыкновенная в Арбенине»; «он сам не знает, чего хочет». От самого героя? Но он также не откровенен. Его исповедь прорывается краткими и общими выходками; прямого, резко отличительного в ней нет. В одном из лирических стихотворений своих (которые Заруцкий читал Рябинову), Арбенин говорит, что «он проклят строгою судьбой»; помогая бедному мужику, он замечает, в разговоре с Белинским, что «несчастие мужиков ничего не значит в сравнении с несчастием многих других людей, которых преследует судьба». Везде судьба, как неведомая, враждебная какая-то сила, или природа, которая, наделив человека известными, неизменными наклонностями, играет также роль судьбы. Конечно, к этим двум предметам можно отнести все: они так сильны, что выдержат какие угодно тяжести, и так верховны, что приговор их не допускает аппелляции. Ими, как подставными силами, заменяется любое объяснение, которого не находим в жизненной самодеятельности разумного существа, в его семейном и общественном положении, во всем, отчего познается человек, и нем он оправдывается или осуждается.

Немного больше объяснительных данных и в драме: Маскарад, которая принадлежит тоже к числу начальных произведений Лермонтова. Большею частию дело держится на анатомия характера и не вступает в анализ отправлений, которыми обнаруживается жизненная деятельность. А между тем физиология была бы здесь нужна особенно герой драмы ведет процесс между собою и светом; зрителю или читателю необходимо выслушать истца в подробности, чтобы произнести свое решение, или пусть он сам, этот истец, примет на себя обязанность адвоката, от которой требуется не только изложения фактов, но и суждения о фактах. Арбенин в третий раз является здесь главным лицом, под именем Евгения Александровича. Можно допустить пожалуй, что это сын Александра Сергеевича, которого детство описано в отрывке, – и тогда он наследовал все существенные качества отца. Но вероятнее будет предположение, что это тот же Саша, из ребенка ставший мужем. Как в повести, Лермонтов задумывал рассказать историю Александра Сергеевича Арбенина, «которого судьба (опять судьба!), как нарочно, поставила пред непонятною женщиной»; как в драме человек, Владимир Павлович Арбенин сведен с девушкой, которая не была бы с ним счастлива и ему не доставила бы счастья: так в новой драме Маскарад изображена трагическая судьба Евгения Александровича Арбенина и жены его Нины. Кроме фамилии главного лица, есть и другое внешнее соприкосновение между обеими драмами Странный человек и Маскарад, обе они разделены на сцены и выходы, вместо обычного деления на явления. Но существенное дело не в наружном, а внутреннем сходстве, не в одноименности лиц, а в однородности их характеров, на что мы и обратим внимание, как на главный предмет нашей статьи.

Характеры же действительно однородны, с тем однако различием, что не одни уже наклонности природы властвуют над Арбениным, ной тяжкий, долгий опыт жизни, о котором узнаем из разговора его с женой.

 
………Я все видел,
Все перечувствовал, все понял, все узнал;
Любил я часто, чаще ненавидел,
И более всего страдал.
Сначала все хотел, потом все презирал я,
То сам себя не понимал я,
То мир меня не понимал.
На жизни я своей узнал печать проклятья.
И холодно закрыл объятья
Для чувств и счастья земли
 

Страдания, которым подвергалась грудь Арбенина, были так многочисленны и велики, что он сам удивляется, как мог он после того оставаться в живых. Если он вынес их. то этим обязан единственно могучим силам своего духа и тела. Юность его прошла в безумных и напрасных волнениях: странствиях, азартной игре, ветренности и трудах; коварство любви и дружбы, измена всех обольщений света были постигнуты им вполне. Он сделался молчалив, суров и угрюм. Сердце его погрузилось в спокойствие! из которого он желал бы выйти хотя искусственным волнением крови: его радуют случаи, наполняющие ум и кровь неожиданною тревогою. Душа его, мрачная и глубокая, подобна могиле: принятое ею однажды остается в ней навсегда. Наконец душа эта исполнена неимоверной гордости: ни перед кем, ни перед чем не преклонялась она, никому не завидовала, ни в ком не принимала участия; все ей чужды, и она всем чужая. Сила разочарования, апатии, равняется в ней только силе эгоизма. Холодно закрыв свои объятия для чувств и блаженства, Арбенин не хочет даже благодарности. Бурная природа его безжалостно сокрушает все попадающееся ей на пути, и с гордым презрением смотрит на развалины.

Однакож в этом человеке, все испытавшем и презирающем, от всего скучающем, смотрящем на жизнь как на бремя, таится еще огонь жизни. Черствая кора может спадать с его сердца, и тогда снова открывается глазам его прекрасный мир. Душа моя, говорит Арбенин, подобна застывшей лаве, твердой как камень, пока не растопится; но горе тому, кто встретится с её потоком! Ту же мысль, только облеченную в другие два сравнения, высказывает Измаиль-Бей: «чувства, страсти – темная поверхность моря, которую преждевременный холод покрывает ледяною корой до первой бури; они таятся глубоко в сердце, как лев в пещере, но сердце не избежит их власти», потому прибавим мы, что эта власть роковая. И взгляд на жизнь, которая довела обоих героев до безотрадного состояния, одинаков у того и другого. Жизнь, по мнению Арбенина, известная шарада, годная для детского упражнения, где первое – рожденье, второе – ряд забот и тайных мучений, последнее – смерть, а целое – обман. Жизнь, повторяет за ним Измаил-Бей, есть ряд взаимных измен; и радость и печаль её – ложный призрак; память о добре и зле равно ядовиты: зло льстить человеку, но более тревожит, а добро не в силах принести сердечную отраду; сердце, покорствуя страстям, оставляет нам одно только раскаяние.