Loe raamatut: «Служу Советскому Союзу»
Глава 1
Бездонное небо особо красиво, когда наблюдаешь его с нагретого бока БТР-82А. Редкие облака перышками пролетают над выжженой сирийской пустыней. Песок скрипит на зубах, а жаркий ветер приносит не прохладу, а очередную порцию зноя.
Верный Калаш чуть покачивается в руках. Он тоже горяч, как и оболочка машины. Сказать по правде – тут всё нагрето так, что можно запросто жарить яичницу. Да, взять три яйца, разбить их на броню и подождать пять минут. Кушать подано, господа русские воители! Вот вам ещё горсть песка в яичницу вместо специй. Жрите, не обляпайтесь!
Безжалостное солнце с упорством игиловца продолжает уничтожать всё, что попадется ему на глаза. Даже в тени его лучи отражаются от вездесущего песка и нагревают, нагревают, нагревают сухой воздух.
– И вот моя маманя напрочь заколебалась ругаться с теткой Матроной. Она уже и так, и сяк, и наперекосяк, а та всё одно талдычит – куры глупые, они сами в огород лезут. Ни одна доска их не удержит, как бы я понизу не укреплял. Надо было, с другой стороны, тоже заклад ставить! – полукричал-полуговорил мне в ухо Серега Смирнов, позывной Сверчок. – Мамка уже обещалась им бошки пооткручивать, а тетка Матрона тогда грозилась в суд подать. В общем, бодались они с утра и до вечера. На их концерты полдеревни собиралось. А чо? Бесплатный цирк, поржать можно тоже…
– И ты позволял мамку забижать? – спросил я.
Ещё двое бойцов лениво прислушивались к нашему трепу, сидя на другой стороне летящей по пустыне машине. Мои орлы! Звери! Бойцы, которых я лично вымуштровал. Слепил из теста булатные мечи.
– Товарищ майор, а что мне оставалось делать? Тетка Матрона могла наш БТР на ходу одной левой завернуть. А вот что до «забижать»… Тут как получилось-то… В общем, я тогда Сунь Цзы читал, про военное дело и вообще. Вот и подговорил маманю на спецоперацию, – Сверчок сделал театральную паузу.
Рядом с нами приутих ветер, как будто присел рядом на бронированный корпус и прислушался. Ветру только сигаретки не хватало прикурить, чтобы стать похожим на бравых вояк, какими были мои бойцы.
Небольшая часть моего батальона в количестве семи человек возвращалась в базу Хмеймим после инспекции Аль-Буди. На рассвете там были слышны выстрелы, вот нас и направили для разбирательства. Как оказалось, это повздорили два местных аксакала. Повздорили из-за какой-то херни, вроде один у другого украл лопату. Второй отказывался и говорил, что в глаза её не видел. Но когда глотки от ругани оказались сорванными, то один из них выстрелил в воздух. Второй тоже громко показал наличие оружия. Обошлось без жертв, но мы для приличия отобрали у обоих пистолеты, а взамен оставили воду.
Понятно, что не сегодня завтра у обоих снова окажется оружие, но… Не убивать же этих седобородых старцев, которым уже не хватает слов для выражения эмоций. Тем более, что скоро и я стану похожим на этих аксакалов. Уже решил, что «сирийская командировка» станет моей последней. Дальше возвращение домой и выход на пенсию.
Хватит. Мне уже почти пятьдесят. Я воин-переросток. Майор Семен Михайлович Ерин. Мотострелковые войска. В нашей семье я второй, после отца, кто выбрал своей стезей военную карьеру. И быть бы мне подполковником, а то и полковником, но… Я не умел сдержать эмоций, когда передо мной творилась грязь и несправедливость.
А в Сирии этой грязи хоть ложкой ешь!
Достало всё это. И эти дрязги, и эти выстрелы, и эти случайные, глупые смерти. Я потому и выбрался из недр душной базы, чтобы немного развеяться. Потому что всё обрыдло и всё достало. Но даже ссоры стариков раздражали. Вот жеж, все мудя седые, а они стрельбу из-за чухни затеяли…
Вот как раз на эту тему и Сверчок начал рассказывать свою историю. Сказал, что она похожая на ситуацию двух аксакалов и очень нравоучительная.
Когда пауза затянулась, один из бойцов, Михаил Мареев с позывным Кострома, сильно выделяя букву «о» в словах, проговорил:
– Да не тяни кота за яйца. Чово там дальше-то было?
– Вот! – поднял вверх палец Сверчок. – Как раз в яйцах-то всё дело и было! Я купил в магазине лоток белых яйц, да и разложил их по огороду. А уж утром, когда многие деревенские пошли на работу, выпустил маманю на диверсию. Она пошла с корзинкой на сборы и так громко начала приговаривать: «Ох, до чего же крупные яйца несут куры у Матроны! Прямо страусиные!» Конечно, весть о курином предательстве дошла до ушей тетки Матроны почти сразу. Она выскочила на двор и давай орать, мол, отдавай мои яйца! Мои это куры и яйца мои!
Сверчок показывал это в лицах, махая руками и один раз едва не навернувшись с брони. Хорошо ещё я вовремя поймал.
– А маманя ей в ответ дулю показывает, мол, что на моём огороде, то всё моё. Опять концерт по заявкам, опять половина деревни на ушах, но… Люди у нас справедливые – сказали, что раз куры беспределят на мамкином огороде, то всё, что они сотворят – мамкино. Будь то навоз или яйца. Тетка Матрона покудахтала-покудахтала, да заколотила забор со своей стороны. Жадность оказалась сильнее. Теперь мамкин огород ни одна крылатая стерлядь не топчет, – под общий хохот закончил Сверчок.
Я хлопнул Сверчка по плечу. Ведь хотел рассказать нравоучительную историю, а рассказал о том, как развел старую тетку.
Колеса БТРа наматывали километры сухого песка на резину. Впереди и позади была всё та же серо-желтая равнина.
– Кстати о птичках. Над нами уже минут десять стервятник кружится, вы не заметили? – крикнул Кострома.
– Где? – я тут же напрягся.
Вряд ли птица будет десять минут лететь за машиной. У неё и поинтереснее дела могут найтись.
– А вон, – Кострома ткнул пальцем в сторону юго-востока.
Там, среди мелких перистых облаков, маячила одинокая точка. Я схватил кофр, вытащил бинокль.
– Твою же мать! Это же «птичка»! – рявкнул я. – Приготовиться!
Не успел я прокричать команду, как послышался противный свист и в броню БТРа со стороны Костромы влетел снаряд.
Меня отбросило в сторону. Взрывная волна смяла тело, как будто оно было из пластилина. И вместе с тем эта волна спасла меня от второго взрыва, уже с нашей стороны. Я видел, как на почерневшую броню брызнула алая кровь…
Засада!
Черт побери! Нас вели, а я позволил себе расслабиться! Позволил потерять бдительность!
А теперь…
Теперь всё тело превратилось в один сплошной комок муки. Оно пылало от боли, как подбитый БТР. И в то же время я ещё был жив.
Да, я видел сквозь пелену в глазах, что нижняя половина моего тела лежала рядом. Изуродованная, сломанная, вся в подпалинах. Даже берцы слетели…
– Есть кто живой? – вырвался из груди сип.
Мне никто не отозвался. БТР пылал, изнутри не доносилось ни звука. Куски того, кто недавно сидел на броне и белозубо ржал над собственными шутками, уже не вернутся к маме в деревню. Или вернутся в закрытом гробу.
Мой маленький отряд погиб. Из шести пацанов уже никто не вернется обратно.
И вскоре я присоединюсь к ним. Догоню их и мы пойдем туда, где уже не будет ни горя ни зла. Возможно, Сверчок расскажет ещё какую-нибудь байку по пути…
Умру здесь, на жарком песке… под палящим солнцем… Осталось чуточку потерпеть…
Я не дамся живым… Вот сейчас вырву чеку, отпущу рычаг и…
Но мне не удалось уйти спокойно. Я услышал шаги. Скрип песка под тяжелыми подошвами.
Кто это? Игиловцы? Я с трудом поднял слипшиеся веки.
Солнце обрисовало три фигуры в серо-зеленоватой одежде. Звездно-полосатые нашивки на рукавах… У двоих в руках ракетные комплексы… Встали надо мной… Улыбчивые, в голливудских черных очках…
– Янки? – просипел я.
– Факинг рашн, – сплюнул один из них.
– Слышь, янки, – я с трудом заставил язык ворочаться. – Гоу хоум, *ляди!
После этого я выпустил гранату из руки. Звякнул спусковой рычаг. Взрыв растворил в себе испуганные крики, жаркое солнце и такое далекое, синее небо. Небо, по которому всё также невесомо плыли перышки облаков.
Глава 2
Темнота. Вонь.
Вот два слова, которые приходят мне на ум прежде, чем в уши вторгаются звуки «чух-чух, чух-чух».
Да-да, темнота и вонь блевотни. Причем блевотни сивушной, исторгнутой совсем недавно. Такая вонь сама по себе залезает в нос, доходит до мозга и просит тело добавить в общую лужу. Вроде как брызнуть в общий котел…
Я выжил? Теперь где-то в больничке? Или в каком-нибудь зиндане для пленных?
Нет, в зиндане нет этих мерных «чух-чух».
Следом приходит боль. Я чувствую, что раскалывается голова. Она такая же тяжелая, как чугунное ядро для пушки. Или я и есть чугунное ядро для пушки?
А что? Переродился и теперь…
Чух-чух… чух-чух…
Дзиньк-дзиньк-дзиньк…
К мерному постукиванию колес добавился стеклянный звук. Так может дрожать в стакане ложечка. Даже не так… Этот звук шел от ложечки, которая была вложена в стакан, а тот в свою очередь покоился в подстаканнике!
Значит, я не пушечное ядро. Нет, не мог себе представить в одном месте пушечное ядро и стакан в подстаканнике. Значит, я что-то иное… А что?
– Вот вернусь домой и на завод пойду, – послышался откуда-то сверху полупьяный молодой голос. – Женюсь на Люське Трофимовой, в универ подам документы. А там инженером стану, дети пойдут… «Волгу ГАЗ-24» куплю… Недавно в журнале видел… Краси-ик-ивая…
Эммм, чего? Какую «Волгу»?
– Да всё ты свистишь, Сашка. Какая Люська? Она же в Ленинград усвистала учиться. Там себе найдет какого-нибудь профессора… А ты будешь к ней в гости приезжать. На «Аврору» смотреть и на Люську облизываться, – послышался другой, не менее пьяный голос. – Может даст тебе за сиську подержаться.
В Ленинград? Да он давно уже Санкт-Петербург!
– Чего? Какого профессора? – заворчал первый голос. – Да я лучше любого профессора! А ты чего подзуживашь-то, Серега? Чего подзуживашь? Вот сейчас залеплю тебе в лобешник, будешь знать… Давай лучше выпьем…
– А давай. Чего на сухую-то? Эх, снова спускаться…
Один за другим раздались шлепки, как будто на пол спрыгнули два тела. Не очень аккуратно спрыгнули, так как на меня повалился один из спрыгнувших.
О как! У меня есть тело! Я вообще не пушечное ядро!
– Чёрт! – прошипел упавший на меня человек, дыша перегаром. – На Сеньку грохнулся. Во, он даже не очнулся! Ну и дрыхнуть! Эй, Сенька! Эй, пить будешь?
Меня потрясли, но я сделал вид, что сурикат и прикинулся мертвым. Надо пока оглядеться, а уже потом решать – что к чему. Как раз начали разлипаться веки. Похоже, что на ресницах выложили по лопате гноя и теперь придется постараться, чтобы их продрать.
– Да оставь ты его. Он как с верхней полки навернулся, так всю башку себе напрочь отшиб. Как бы дурачком не остался. На фиг он нам такой в общаге-то спонадобится? Будет ещё ссаться с верхней койки! – остановил второй.
Послышалось звяканье, какое издает бутылка, которую прислоняют к стакану. Дальше пошли бульки. Семь бульков… Значит, бутылка делится на троих.
– А может Ерина толкнём? Вдруг будет? Ну на двоих-то до хрена…
Ерина толкнём? Меня же только что толкали!
Я всё-таки с трудом разлепил веки, но оставил их прикрытыми. Беглый осмотр дал немного информации – я в плацкарте поезда. На нижней полке. Напротив лежит, накрытый простынкой человек, а ещё двое молодых пацанов застыли с поднятыми стаканами. Оба в майках-алкоголичках и трениках с завязками под пятку.
Один вихрастый, рыжий, как лисенок из мультика. И мордочка такая же хитрая, просящая кирпича. Второй же был русоволосый, стриженный под полубокс. Лица я не видел, так как сидел на моей полке спиной ко мне.
В окне напротив проносится зеленый лес. Судя по елкам и березкам – где-то на средней полосе России. На столике пара пустых бутылок из-под водки. Вот только я такую водку никогда не видел. Сами бутылки были похожи на пивные, а на светло-зеленых этикетках было просто слово «водка». С витиеватым вензелем под словом.
– Подорожала, конечно, водочка-то, – сказал тот, который сидел на моей полке. – Уже три шестьдесят две стоит. Но это если бутылку не сдавать…
– Ага, и продают только после одиннадцати. Знаешь шутку про ленинский завет на одиннадцать?
– Какую шутку? А это, мол, Ленин завещал продавать после одиннадцати. Вот если юбилейный рубль ко столетию Владимира Ильича положить на часы так, чтобы голова вождя смотрела на двенадцать, то вытянутая рука как раз будет показывать на одиннадцать. Всё по завету. Вот у тебя есть юбилейный?
– Нету, – вздохнул рыжий. – Так что проверить не удастся.
– Как будет – так проверь.
– Ерин! Ну, Ерин! Бухать будешь? – толкнул рыжий второго лежащего. – Вот, я тебе «коленвал» уже разлил. Нам как раз третьего нужно!
Коленвал? Что за коленвал?
На зов повернулся лежащий молодой человек. Сквозь сомкнутые ресницы я наблюдал за тем, как он поднял черноволосую взлохмаченную голову, посмотрел мутными глазами на одного, потом на другого, перевел взгляд на протянутый стакан. Похоже, что именно в этот момент запах от жидкости достиг ноздрей моего однофамильца, а потом он нагнулся над полкой.
«Его неудержимо рвало на Родину…» – вспомнился мне финал рассказа про Штирлица.
– Да етить твою мать, Ерин! Откуда же в тебе только берется? Всё же недавно выблевал! Сейчас-то откуда взялось? – воскликнул рыжий, отскакивая в сторону.
– Ну вот, фонтан имени Дружбы Абитуриентов снова можно считать открытым, – отодвинулся и второй, который сидел на моей лежанке.
Пока другие смотрели на лежащего, я тихонько извлек из-под простыни руку и уставился на неё.
Вот жеж жеваный каблук!
Моя рука выглядела настолько молодой, что даже волоски на запястье только начали пробиваться. Это после шерстистой лапы почти пятидесятилетнего мужика?
Похоже, что я один из тех, про кого снимают фильмы. Что-то вроде «Янки при дворе короля Артура»? Только тут ни хрена не королевский двор!
А я молод и полон сил?
– Что тут у вас? – послышался возмущенный женский голос, который явно только набирал обороты. – Опять весь вагон провоняете, а мне потом по башке получать? Что за молодежь-то сейчас пошла? Ни пить, ни есть не умеють! Ну всё, я пошла за нарядом. Ссодют вас на ближайшей станции, тогда будете знать!
Возле наших мест остановилась, уперев руки в боки, очень большая женщина. На мясистых боках натянулась ткань, угрожая треснуть от распирающего возмущения. Такая мадам запросто может стоять на рынке и торговать мясом. Причем будет сама рубить куски и при этом у неё не возникнет никаких проблем. Топор в её ручищах будет выглядеть игрушкой.
– Да уж, как только в комсомол таких берут? – послышались возмущенные голоса других пассажиров.
– И ведь ни капли не стесняются! Пьют при всех!
– Где там наряд?
– Тетенька проводница, – жалостливым голосом отозвался рыжий. – Не надо наряд. Мы же тогда не доедем до Москвы…
– А мне-то что за напасть? Наперед надо было думать! Для вас государство всё делает, а вы блевотню в общественном месте развели! Другим пассажирам мешаете! – громкость возмущенного голоса начала набирать обороты. – Четыре парня, здоровые, как Поддубный, а поди же ты – пьянкой увлеклись!
Тетка явно привыкла брать нахрапом и зашибать голосом пьяненьких пассажиров. Чувствуется богатый опыт за спиной. А тут ещё и остальные пассажиры начали подтягиваться, чтобы добавить всплесков в изрыгаемую волну возмущения.
– Ух да, один вон как навернулся с верхней полки, так и дрыхнет уже полчаса. Может их всех с верхней полки навернуть? – вылезла плешивая голова какого-то старца из-за правого плеча.
Это он явно про меня. Вроде как я грохнулся с полки.
– А ещё комсомольцами себя называт. Да такой комсомол гнать надоть мётлами грязными! И в партию не допущать! Вот пусть знают, как это в обществянных мястах водку жрать! –
И ведь будет права проводница, если ссадит пьяный молодняк на станции. Права и я был целиком на её стороне. Молодняк заслужил подобное отношение к себе. Вот только… только тогда и меня вместе с ними спустят, ведь я вроде как сейчас четвертым числился.
Я ещё не вполне понял, кто я и где я, не вполне разобрался в ситуации, но понял только то, что ребят надо выручать. Ведь они меня считали другом, а у нас как…
Сам погибай, а товарища выручай!
Вон как эти двое ухарцев поникли. Даже тот, кого назвали Ериным, потух. Опустили глазки в пол и доверились грозной судьбе в темно-синем костюме. Ещё немного и их без наряда выкинут с поезда.
Надо было брать судьбу друзей в свои руки. Мне достаточно было того, что отчасти по моей вине погибли ребята с БТРа.
– Грррражданка проводница! – бодро вскинулся я, принимая сидячее положение на лежанке. – Прошу вас проявить сознательность и выбросить нас ко всем чертям вместе с нашим барахлом!
Как я и ожидал, моё неожиданное вступление сыграло в как нельзя лучше. Люди отпрянули, даже мои соседи по лежанкам удивленно захлопали глазами. Даже Ерин перестал содрогаться, а начал прислушиваться.
Неожиданность – лучшее, что может быть для атаки. Если ребята защищались, то я пошел напролом. Ведь хуже уже не будет, а лучше можно сделать. Притом не упускать темпа.
Надо было развивать наступление, и я продолжил:
– Нам нет оправдания! Никакая смерть не стоит того, что мы тут натворили!
– Какая смерть? Чего ты несешь, парень? – удивленно захлопала глазами проводница. – Кого убили?
– Убили? Кого-то убили? – понеслось дальше по вагону.
Вот жеж жеваный каблук! Если сейчас не рявкнуть, то поднимется паника.
– Никого не убили!!! – проорал я, вскакивая и едва не поскальзываясь на дурнопахнущей луже. – Собака сама умерла! От старости!
Вляпался-таки! Да и хрен с ним, потом отмоюсь.
Меня чуточку повело в сторону, но я удержался. И выпрямился, слегка оглядев себя. Майка-алгоколичка на тощих плечах, трусы-семейники едва не достают до коленей. Ноги-спички, грудь впалая. Да я что – живое воплощение Кощея, что ли?
Ладно, потом со своим видом разберемся. Были бы кости, а мясо на них нарастить я умею.
– Какая собака? – продолжала хлопать глазами проводница, оглядываясь на пассажиров.
– Бобик! – я вытянул руку и показал размеры упомянутой собаки. Получилось что-то вроде годовалого теленка. – Вот такая вот дворняга! Его всем селом любили. Прямо сто килограммов сплошной доброты. И ведь помер как раз перед отъездом. Наш-то ветеринар дядя Вася так и сказал – не вынесло, мол, собачье сердце расставания. Он уже старенький был, потому и сдох.
– Дядя Вася? – спросил плешивый старичок.
– Зачем дядя Вася? – удивленно посмотрел на него я. – Бобик! Такой мировой пес был, что с ним детей купаться запросто отпускали. Он даже однажды Ерина вытащил из речки. Того течением затянуло, барахтаться начал, мы-то мальчишками по берегу прыгали, а сделать ничего не могли. А Бобик прыгнул в воду, доплыл до Ерина, да и вытащил его наружу. Вот какой пес геройский! А вы говорите…
– А я чего говорю? – снова захлопала глазами проводница.
Даже тот, кого назвали Ериным, выглядел офигевшим. Он уже забыл о рвотных позывах и слушал, как я расписываю его несуществующую прошлую жизнь.
– А вы ругаетесь! И вы ругаетесь! И вот даже вы! У человека горе! – продолжал я развивать свою фантазию. – А ведь пес однажды и меня вытащил из-под снежной бури, когда я на лыжах ногу сломал. Дотащил ведь! Не дал умереть в густом лесу!
Я подпустил в голос слезу:
– Так потому и пьет мой друг, чтобы горе залить. Ведь такое существо умерло! Такое существо! Дворняга, а добрее человека! Да, не рассчитал Ерин количество! Так это же слишком большое горе, расчувствовался, бедолага, не рассчитал силы! Но кто из нас в столь юном возрасте не принимает всё близко к сердцу? Вот вы, дедушка? Вы помните свою юность?
– Помню, сынок, – вздохнул плешивый дедок. – Помню. И как родные умирали, помню… И горечь помню. До сих пор иногда среди ночи вскакиваю, как время после революции вспомню.
Он опустил голову и отошел на своё место. Я понял, что перегнул слегка палку. Не надо было деда трогать. Но уже поздняк метаться. Потом подойду и извинюсь от души. Сейчас же нельзя было сдавать позиций.
– Вот и у моего спутника тоже случилось горе. Несравнимое ни с чем, ведь мы так мало в этой жизни видели. Уход собаки… верного товарища и друга… Люди, это трагедия. И у меня к вам только одна просьба, – я притушил голос и среди возникшей тишины произнес: – Понять и простить…
Рядом послышалось всхлипывание. Ерин плакал пьяными слезами, размазывая влагу из глаз вместе с соплями по лицу.
– Ты чего? – буркнул я.
– Собачку… ж… жалко-о-о, – прохныкал тот в ответ.
И так убедительно у него это получилось, что сердце могучей проводницы дрогнуло. Она шмыгнула носом, оглянулась на пассажиров, потом пробурчала:
– Уберите тут всё. Чтобы через пять минут ничего не было.
– Да какие пять минут? Мы тут за минуту управимся! – вскинулся я весело, схватил с верхней полки твидовый пиджак и бросил его на пол. Прямо в самую лужу. – Вот прямо сейчас всё и исправим!
Проводница покачала медной проволокой, какая у неё была вместо прически, после чего царственной походкой двинулась дальше по проходу.
– Это мой пиджа-а-ак, – прохныкал Ерин.
– Ага, а это твоя рвота. Сможешь сам убрать? – прошипел я.
Он попытался подняться, но руки не держали. Пришлось даже ловить его, чтобы не упал вниз. Я оглянулся на остальных двоих:
– Хрена ли встали? Помогайте убирать. Ты выброси всю водку, а ты вытирай и в туалете споласкивай.
На меня недоверчиво посмотрели. Я поджал губы и постарался взглянуть таким взглядом, каким смотрел в своей роте на борзеющих салажат. Как будто вот сейчас вскочу и начну метелить без остановки.
– А чего ты раскомандовался-то? – всё-таки пробурчал рыжий. – Чего тут указываешь-то?
Эх, и почему эти рыжие порой ведут себя так, как будто у них сорок запасных жизней по карманам распихано?
– Потому что я только что спас наши жопы от высадки с поезда. Но опасность ещё не миновала. Если мы всё не уберем, то будем куковать до следующего поезда. Когда там будет следующий поезд? – как можно рассудительнее ответил я.
Рыжий почесал голову, а потом кинулся убирать водку со стола. Дошли до него мои слова. Второй, русоволосый, которого недавно назвали Серегой, сморщил нос, но всё-таки начал подтирать пол.
Я же натянул трико, нашел отлетевшие тапки и начал поднимать Ерина с лежанки. Не сказать, что это была веселуха, так как у моего тела силенок вообще было с гулькин… нос. Однако, с горем пополам я всё-таки придал ему горизонтальное положение и повел в сторону тамбура.
От нас старались отодвинуться подальше, как будто мы были прокаженными, а вовсе не молодыми и красивыми. Взгляды были разными, от откровенно презрительных, до насмешливых. А вот обстановка…
Похоже, что я попал в другое время. Если тут Санкт-Петербург называют Ленинградом. Если водка по три рубля шестьдесят две копейки. Если окна не округлые, а квадратные, с деревянными рамами, то это явно прошлое.
Пока мы шли, я наткнулся глазами на газету в руках одного из мужчин. На главной странице был написан заголовок газеты «Советская культура». Чуть левее шла надпись: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»
Но вовсе не это привлекло моё внимание. Я уставился на дату под надписью о пролетариях. Там стояло обозначение: «Вторник, 22 августа». И рядом в черном кружке цифры – 1972.
– Извините, что отвлекаю, вы эту газету на полке нашли? – на всякий случай спросил я.
Мужчина смерил меня взглядом, повел носом, сморщился и ответил брезгливо:
– Вот ещё. На какой полке? Я на прошлой станции купил за три копейки. Если рыбу почистить не на чем, то и не надейтесь. Я не дам.
– Нет-нет, нам не надо. Извините ещё раз, – улыбнулся я во все тридцать три зуба.
Значит, на дворе 1972 год. Получается, что я вернулся почти на пятьдесят лет назад. И вот этот вот пьяный чувачок в моих руках по фамилии Ерин…
– Слушай, друг, а как тебя зовут-то? – спросил я.
Сейчас, когда Ерин собрал глаза в кучу и уставился на меня, я смог его рассмотреть.
– Сеня, ты… ик… так сильно башкой ударился, что… ик… всё забыл? – уставился на меня молодой парень, очень сильно напоминающий моего отца в юношестве.
Вот прямо как слизан с фотографий студенчества. Из той поры, когда он был на выездах на обязательную картошку. Когда был с гитарой посреди друзей. Когда стоял и улыбался в камеру рядом с моей будущей мамой.
– Да, тут помню, тут не помню, – отмахнулся я. – Так что, как тебя зовут-то?
