Loe raamatut: «18»

Глава 1

Мы стоим у сауны, которая расположена в таком странном месте, что невольно закрадывается мысль о ее каком-то полулегальном положении. Это всего лишь спальный район небольшого города, и здесь вы не встретите ни ресторана, ни уж тем более стрип-бара. Зато эта сауна. Меня сразу разобрало какое-то нездоровое любопытство, когда я ее увидел. Пропасти всегда притягивают, ведь верно же?

Мы стоим вчетвером. Я. Вадик. И еще два парня, один из которых нюхает героин. Пока так часто, как ему того бы хотелось. И вроде бы без проблем. Они охранники и ведут себя соответственно, все дергаются, как ненормальные. Из окрестных девятиэтажек светит уютный свет простодушных кухонь. Интересно, знают ли местные дети о том, что здесь?

Из остановившейся «десятки» появляется какая-то медлительная пара. Она вся томная и не перестает улыбаться, обнажая чистые зубы. Сарафанчик на ней так короток, что почти видны «щечки». Не знаю, наверное, это по-своему здорово, когда они так видны, но в мире нормальных женщин не бывает таких «щечек». Уж вы понимаете, что я имею в виду.

– На рыбалку? – спрашивает Вадик у подошедшего парня в шортах цвета «сафари». В ответ он просто смеется.

– Ну покажи рыбу-то, что поймал, – весело продолжает Вадик, – расстели ее тут перед нами.

– Грязная будет, – парень тоже дергается и сплевывает, так никому до сих пор и не взглянув в глаза.

Я смотрю на девушку, она, пожалуй, действительно классная, или мне просто это кажется по обкурке. И она постоянно улыбается. До сих пор никому не сказала ни слова. Это точно проститутка. Вадик говорит, что она стоит всего двести или около того. Я вдруг поражаюсь тому, как это дешево. Может под этим сарафанчиком совсем-совсем ничего нет?

Пара разворачивается к нам спинами. Их узко-широкое сочетание почему-то навевает грусть. Мне ее жаль. Все-таки она действительно классная.

Они идут, однако, совсем не в сауну, а в гомонящую детскими криками тень домов. И я отчего-то представляю, как сейчас там у последнего подъезда она, встав на колени, запросто делает ему минет.

– Это проститутка? – зачем-то спрашиваю я, хотя и сам прекрасно знаю, что это так.

– Шлюха, – отвечает охранник. Тот, который если и нюхал героин, то, может быть, всего раз в жизни.

Мы молчим и грызем семечки, которыми всех угощает один из дерганых. Отличное занятие, когда возникает какая-либо неловкость. Вадик тянет за рукав охранника. Его зовут Серега, он представлялся, когда мы жали друг другу потные от летней жары руки. Я, кажется, забыл об этом вам сказать с самого начала.

Я смотрю на окна. За некоторыми маячат человеческие фигуры. Интересно, что будет, если начать палить сейчас по ним из пневматического пистолета. По стеклам, я имею в виду. Просто по стеклам, боже упаси!

В вечернем воздухе пролетает узкая тень какой-то птицы. Неужели еще не слишком темно для них? Я всегда радуюсь отчего-то птицам, летающим в сумерках. Если бы я умел здорово писать, как Джон Апдайк, я бы обязательно написал о стрижах, что с криками носятся в вечерней духоте южных городов.

Вадик тянет за рукав Серегу.

– Мы отойдем минут на пять, да, Сереж? – почти ласково говорит он.

Я пожимаю плечами, мне вообще все равно, и я почти начинаю жалеть, что согласился прийти сюда. Это мрачное место, уж поверьте. Весь город знает о нем, и половина замужних женщин этого города уже успела изменить здесь своим мужьям. Не всегда по своей воле, между прочим. Здесь вам предложат кабинки, обитые деревом, крашенные под мореный дуб, и вполне благополучный бассейн, где можно порезвиться с ребенком. Разумеется, если вы пришли сюда днем.

На верхних этажах есть, где развернуться втроем, вчетвером, в общем, как получится. Это, разумеется, если вы пришли сюда вечером. В двадцать три ноль ноль здесь час-пик. Даже смешно делается от мысли, что за каждым светящимся окном сейчас трахаются. Здесь покупают проституток, причем популярны асимметричные варианты. Я думаю о том, как это происходит впятером, и мне снова делается грустно. Сам не знаю, от чего.

– Постоите с Ашотом? – говорит мне Вадик. Ашот, стало быть, второй охранник. На наркомана, вроде бы, не очень похож. Я равнодушно киваю. Мне кажется, что я вполне смогу простоять с этим Ашотом молча все то время, что будет отсутствовать Вадик. Вот только как Ашот к этому отнесется?

Нам отдают на двоих початый кулек семечек, и я сыплю в ладонь охранника половину. Цвет кожи на его ладонях почему-то как у негра. Или мне это просто мерещится в красноватом сумраке юга. В наших краях всегда быстро темнеет: только что был ранний вечер – и вот ты видишь, как тянутся тени от фонарей.

Мы поднимаемся с ним на огромное бетонное крыльцо с островерхой, как татарский шатер, крышей из металлочерепицы. Ашот что-то бурчит, но я не разбираю ни слова. Он говорит, не разжимая зубов, и с акцентом. Я заглядываю внутрь этого банно-бассейного комплекса. Во всяком случае, туда, где полагается находиться холлу. Ничего особенного, ковры на стенах напоминают о соцмещанстве восьмидесятых.

– Вот этому бесплатно разрешил тачку ставить, – говорит Ашот, кивая на «Москвич» со следами шпатлевки на левом крыле, похожими на родимые пятна. – Он мне сейчас мою отстраивает.

– Сколько здесь стоит час? – спрашиваю я.

– Четыреста пятьдесят-на.

Готов поклясться, он так и сказал: пятьдесят-на.

– Это с проституткой? – уточняю.

– А-а! – утвердительно гундит он.

Я снова решаю, что грех тут, в общем-то, отпускают особо не спекулируя. Так. Приемлемо.

От семечек во рту делается невыносимо сухо. Но анаша уже перестает действовать – меня отпускает. Кажется, семечки грызут только в России, причем в южных ее регионах. Помню, меня рассмешило однажды, когда я вычитал о семечках в одном американском романе – они там именовались орешками подсолнечника. Персонаж, который грыз их, был наделен чертами идиота. Семечки были для него вроде затяжного ковыряния в носу.

Я снова заглядываю в дверной проем, который, между прочим, закрыт решеткой толщиной в палец, и вижу, как с неведомо откуда начинающейся лестницы спускается пара. На этот раз на девушке длинное платье, до узких, с очаровательными косточками, щиколоток. На ноге золотой браслетик. Как легко он может потеряться. Парень обут в спортивные тапки, из чего делаю вывод, что он приехал на машине и девушку привез, скорее всего, с собой.

Она подходит к нам и берется пальцами за решетку. Как и первая девушка, она улыбается. Она очень худая, у нее почти мальчишеская фигура.

– Мы просто на экскурсию, – так сладко говорит она, что мне кажется, будто я вижу это в кино. Я представляю, как она раздевается просто за то, что я дам ей пару сотен.

– Хотим посмотреть на церберов, – ее пальцы гладят решетку. Наверное, проститутки так и должны вести себя.

Ашот тоже приближается к решетке с другой стороны и мерзко улыбается в ответ.

– Иди, иди, туда, – говорит он, кивая вглубь холла.

Она еще раз гладит решетку, так мягко изгибая ладонь, что я отворачиваюсь.

– Иди-на! – еще раз, как-то бархатисто, ласково, говорит Ашот.

Она отходит, и парень увлекает ее за талию куда-то по лестнице вверх. Мы, оставшись вдвоем, снова плюем лузгу себе под ноги. Неожиданно Ашот, согнув руки в локтях, делает несколько резких разворотов. Я же говорю, дерганый он какой-то.

Ашот приседает, выдыхает воздух и, встав, снова резко подается корпусом вправо. У меня неожиданно возникает мысль, что если он ударит меня хотя бы один раз, то я кувыркнусь через эти перила прямехонько на асфальт. Правда, с чего бы ему бить меня?

Я завожу привычный в таких случаях разговор:

– Пять минут их уже нет. – В этом разе собеседник в ответ вообще может не отвечать или просто повторить за вами слова.

– Е…-на, – бормочет Ашот, что, по-видимому, означает – да, мол, пять минут их уже нет, эт-ты в точку, парень, попал, а пройдет еще пять минут, и они будут, так что п… поменьше и дождешься их быстрее.

Я мысленно перевожу его ответ и больше не задеваю эту тему, чувствуя себя идиотом рядом с тем, кто, по моему представлению, должен быть глуп ну просто по определению.

– [h’]ля, [h’]ля! – вдруг говорит Ашот, вновь как-то по-особенному ухмыляясь. Он, упершись в волосатый вырез майки двойным подбородком, смотрит за решетку. Девушка, та, что с цепочкой на ноге, стоит у ковра и продолжает улыбаться все той же долбанной пошлой ухмылкой, только выглядит она уж как-то совсем растерянно. И мне сразу же начинает казаться, что никакая она не проститутка, может быть, она даже подходила к решетке лишь для того, чтобы ее выпустили, а мы не поняли этого. И все из-за тупого Ашота.

Парень, тот, что был с ней, в шлепанцах на босу ногу по этой дебильной моде провинциалов из спальных районов, теснит ее в сторону двери, как-то мерзко пихая животом. И сразу виден весь ее страх. Она даже не пытается позвать на помощь. Говорят, что женщинам бывает даже стыдно, когда их насилуют, и потому они просто не кричат. Вот так вот молча, закрыв глаза, наверное, перепуганные до смерти, лежат под этими козлами, а они их с удовольствием пихают так, что даже заплакать, наверное, не можешь.

– Видишь, он ее хочет, а она его нет, – с акцентом говорит Ашот, без полутонов и эмоций. Наверное, он каждый вечер видит здесь такое.

– Она хочет сюда, к нам, – говорит он и снова спокойно улыбается. От его невозмутимости я немного теряюсь. Я гляжу на эту девушку, почему-то сразу бросается в глаза, какие у нее худые ноги. Интересно, зачем она сюда поехала? Неужели и впрямь не шлюха? Я вдруг думаю о том, что это, может быть, чья-то жена, и мне делается немного нехорошо. Я не хочу даже представлять себе, как выглядела бы моя, когда бы ее вот так бесцеремонно готовились трахнуть на горячей полке. Сначала один, а затем, возможно другой. Или вдвоем сразу. Я сам люблю анальный секс и знаю его, если хотите, тонкости. Так что прекрасно понимаю, какую боль это может причинять женщине.

Парень снова пихает ее и, развернув рукой, тащит к одной из деревянных дверей. В ярком дверном проеме это все выглядит как на экране цветного телевизора, у которого приглушен звук.

В уже почти совсем темном воздухе опять слышится птичий стрекот. Неужели летний день действительно так долог, что стрижам еще не спится?

Он легко, почти так же, как и за собой на лестницу, увлекает ее за дверь, и щелкнувший замок – единственный звук, который я слышу на протяжении этой сцены.

– Видел? – говорит Ашот. – Она оттуда скоро выйдет.

Он молчит, и я молчу вместе с ним.

– По идее, п… надо идти дать, – добавляет он, но так и не двигается с места.

Что сказать и как вести себя в этой ситуации, по правде говоря, не знаю. Да и не должен я, наверное, ни во что тут вмешиваться, в конце концов, меня просто попросили постоять с Ашотом десять минут. И я не хотел бы становиться участником какой-нибудь драки.

– Так только с женой можно, – говорит Ашот, – или если помолвлен уже с телкой. Или с сестрой. Она скоро выйдет.

– А если нет?

Ашот качает головой. По-моему, ему все равно. Скольких он тут сам трахнул совсем не по обоюдному согласию?

Откуда-то сбоку, я даже не заметил, как они подошли к нам, появляются Вадик и Серега. В руках у Вадика какой-то сверток. Я не знаю, что в нем, но вид его почему-то наводит на мысли о неплохой перспективе провести эту ночь с толком. Вадик всегда знает, как можно провести ночь с толком.

Впрочем, никуда я с ним не пойду. Еще полчаса моего отсутствия дома – и скандал обеспечен. Лена просто стервенеет, если я возвращаюсь позже одиннадцати, а я чувствую себя сейчас таким усталым, что просто разговаривать с ней у меня не будет никаких сил. Женщин очень бесит, когда им не отвечаешь на их упреки, – больше всего они боятся невнимания и одиночества.

– Тут сейчас кино было, – повеселев с возвращением более понятных ему людей, сообщает Ашот. – Телка не хотела в номер заходить.

– Она не проститутка, – зачем-то говорю я.

– Че за телка? – спрашивает Серега. – Валя, что ли?

– Х… ее знает, – говорит Ашот, – не, вроде незнакомая.

Он с приятным для слуха хрустом снимает целлофан с пачки «Parliament». Хорошие сигареты, но я таких не курю – слишком дорого для такого дерьма.

– Будешь? – говорит он, приглашающим жестом большого пальца открывая пачку почти такого же цвета, как платье у девчонки, которую уволокли за дверь. Я беру и закуриваю от его зажигалки, потом снова смотрю на пакет в руках Вадика. Да там стакана два травы, уж я-то знаю. Интересно, что он скажет, если я попрошу отсыпать немного? Совсем немного.

– Слушай, пойдем, посмотрим, че там? – говорит Серега.

– Дайте же мне занюхнуть! – вдруг вмешивается Вадик.

– Там все нормально, – говорит Ашот. Когда он затягивается, то зачем-то прикрывает глаза, демонстрируя одному богу ведомо какой шарм.

– Она точно не проститутка, – снова повторяю я. Мне почему-то хорошо представляется сейчас, как ее заголяют сейчас в клубах горячего пара, а она, наверное, все так же молчит, и лишь нервно сучит ногами от обиды и страха.

– Бэлий, бэлий? – дурачась, с акцентом, вопрошает Вадик.

Серега достает бумажник и извлекает из него крохотный квадратик фольги. Героин внутри вовсе не белый. Он серый, словно замешан на цементе.

– Только нюхать иди в машину!

Вадик забирает героин и садится в «десятку». Машина изнутри озаряется тусклым светом, словно модная витрина в антикварном магазине. Вадик сгорбился за шерстяным рулем и орудует двумя кредитками. Издали кажется, что он усердно давит блох. Затем свет гаснет.

– Пойдем, посмотрим, че там, – нервно говорит Серега. Под героином все делается очень нервно, – чтобы вывести человека из себя, достаточно нечаянно уронить на него сигаретный пепел.

Он достает связку ключей и отпирает решетку. Ашот выбрасывает сигарету, и я тоже тушу свою о перила. Я иду за ними просто потому, что мне интересно оказаться в этой странной бане, напоминающей замысловатый вертеп. Ковры на стенах выглядят ужасно – они наводят на мысли о квартирах, где за легкомысленным ситцем занавесок творятся бытовые беззакония и повседневный разврат.

– Уважаемый! – Серега грубо стучится в дверь. Ашот поводит плечами и с силой сводит мускулы на спине. Дверь толкают, но она заперта.

– Может, она выйдет? – уже безо всякой уверенности бормочет Ашот.

– Надо посмотреть, – настаиваю я.

– Ладно, открой, – Ашот машет рукой, и Серега снова берется за связку ключей. Один легко входит в замочную скважину.

Мы попадаем в небольшое помещение. Моментально становится так жарко, что пот крупными каплями начинает течь со лба. Где-то дальше, за еще одной дверцей (на этот раз вполне сомнительной прочности) раздаются какие-то звуки. Они могут означать все, что угодно. В том числе и то, что там сейчас трахаются одновременно несколько человек.

Каким-то образом я оказываюсь впереди всех, и Ашот, протянув руку над моим плечом, допотопным джентльменским жестом распахивает передо мной дверь. Словно в салон обуви приглашает даму.

Мы оказываемся будто в маленьком цирке и кабаре сразу. Я весь напрягаюсь. Какая-то болезненная эмоциональная зацикленность на любой потенциальной опасности. Мне вовсе не хочется получить по морде в таком состоянии. То ли дело они, героинщики. В некотором роде, они под наркозом: бей их, а они лишь свирепеть будут. Вот Ашот, например, вообще, кажется, трезв. По меньшей мере, хоть один человек из нас в состоянии нормально постоять за себя.

Я всматриваюсь вглубь этого мини-цирка.

Посреди зала устроено какое-то круглое возвышение, словно сцена. Боковой сайдинг отливает каким-то дешевым самоварным золотом. На сцене – устремляющийся к сумеречному потолку шест. Девушка, та, которую мы видели в коридоре, абсолютно голая стоит на четвереньках на краю. Мне кажется, что при всей затемненности помещения я могу, тем не менее, рассмотреть родинку у нее на спине. Тот самый парень, так же в чем мать родила, трахает ее сзади. И не просто трахает, а будто бы пританцовывает в такт орущему радио. Другой стоит на коленях, как-то устало привалившись к этому дешевому столбу, и она старательно сосет, так, что волосы рассыпались вокруг лица и почти ничего не видно. Секунду спустя она замечает, что кто-то вошел, и, освободив рот, поворачивает голову набок. Красивое у нее лицо – словно лисичка. Но я бы, все-таки, сейчас ее не хотел – ни спереди, ни сзади.

Она сдувает мешающие волосы так деловито, как это делают хозяйки, замешивающие тесто, и на секунду оторвавшиеся от своего занятия, чтобы вытереть пот со лба. Лисичка улыбается всем нам, и я понимаю, что драки не будет. Не будет, если мы сейчас нормально уйдем. Никогда не известно, какой фортель может выкинуть человек двадцати пяти лет, обнюхавшийся героина. Парень поворачивает голову, и я замечаю, какие толстые складки тут же образуются на его шее. Не переставая извиваться телом, словно танцуя, он, вдобавок, принимается петь. Все это становится похоже на какой-то страшный и неприятный бред. Девчонка виляет задом и показывает мне кончик языка. Может, ее тоже чем-нибудь накачали? Хотя вряд ли. Похоже, что все это действительно просто по уговору. И ей явно нравится, вот что главное. Поэтому я решаю, что драки точно не будет.

Я тяну Ашота за рукав:

– Пойдем, тут просто угар, и все.

Он заметно напрягается. Я некстати вспоминаю, как он только что разминался.

Парень, тот, что сидит у столба, неприязненно глядит в нашу сторону, но не говорит пока ни слова. Должно быть, большинство людей, находясь без одежды, чувствуют себя слабее. Это же так просто – избить голого.

Я снова тяну Ашота, на этот раз взяв его за запястье, как ребенка.

– Да тут просто е…, – цедит он, но не препятствует мне ненавязчиво тянуть его назад, так сказать, в предбанник.

– Пусть парятся, – шепчу я ему в самое ухо.

Серега флегматично поворачивается спиной к трахающимся. Он уходит, и мы как-то неловко переминаемся за ним.

– Да это ж шалава, – говорит он уже на улице. – На двоих дешевле, если с самой телкой договориться.

– Видать, она классная, если выглядит, как нормальная, – оправдывается Ашот. Он стал какой-то совсем нервный. Может, просто возбудился от всего этого?

– Иногда не отличишь, нормальная – ненормальная, – вставляю я. У меня из головы не идет, как она высунула язычок.

– Б…– она и есть б…

– Да ладно, – Серега тоже как-то нервно машет рукой в сторону сауны, – это ну просто такая женская сущность. Ну бабы, они и должны такими быть. Да они и так все такие.

Я на секунду задумываюсь над его нехитрой мыслью, и зачем-то некстати вспоминаю о своей жене. Мне делается нехорошо. Нехорошо от того, что Серега в общем-то прав. Да и то, что многие женщины, бывающие в этом заведении, из замужних – тоже правда.

Из «десятки» появляется Вадик. Пока что он выглядит нормально, но я знаю, что минут через десять глаза у него станут глянцевыми, а зрачки перестанут реагировать на свет, превратившись в крохотные крысиные точки. Он трет одну ноздрю и при этом старательно отхаркивается. Героиновую горечь нельзя глотать, иначе неизбежно будешь блевать.

– Ну, че там? – спрашивает он.

– Х…, – Серега пожимает плечами, – ты все вынюхал?

– Да-а, – Вадик снова трет ноздрю, потом чешет висок. Вообще-то мне давно пора идти, я лишь забежал «в баньку» на пару минут, зная, что здесь можно чем-нибудь разжиться.

Я снова думаю о Лене – хорошо, что она не знает о таких саунах. А еще лучше то, что с ней не случаются такие вещи, вроде того, что произошло с девушкой в платье цвета пачки сигарет. С другой стороны, случиться, конечно, может все что угодно. В этом мире столько говна, и почему-то все оно крутится вокруг молодежи. Самый продуктивный возраст неизбежно притягивает к себе всякую мразь. Я бы, наверное, сошел с ума, узнав, что мою жену, которую я люблю пронзительно и нежно, кто-то заставляет нюхать героин, а затем трахает, как «резиновую Зину».

Наверное, это очень сложно – сохранить любовь, когда каждый второй смотрит на твою жену, словно на какую-то суку!

Мы все стоим молча – напряженный момент, надо попрощаться и уйти. Вадик запускает в ноздрю указательный палец и медлительными движениями начинает ковырять внутри. Когда его «вставит», он не будет вытаскивать свой мерзкий палец часа два.

– Ладненько, – говорит он и чешет подбородок, – я пойду, не балуйтесь тут.

Он протягивает мне руку, и я не выдерживаю:

– Слышишь, – говорю я, – ну отсыпь немного, а?

– Да было б куда отсыпать, – равнодушно говорит Вадик и рассеянными движениями оглаживает свои карманы. Я начинаю волноваться.

– Да хоть сюда, – я достаю «стольник» и складываю его пополам в длину. – Ну, чуть-чуть.

Вадик молча берет купюру и снова садится в машину, избегая невесть чьих взглядов. Я готов облегченно вздохнуть. Мы снова все молчим, и даже стрижи перестали носиться черными полумесяцами в вечереющем сумраке. Чей-то пронзительный голос зовет с верхних этажей ребенка. Где-то в недрах сауны очень тихо продолжает играть радио. Томительная грусть начинает копиться в моем сердце. Если я сейчас не накурюсь, то очень скоро самые черные мысли неотвязно будут преследовать меня до утра. Может быть, я не смогу из-за этого заснуть.

Когда Вадик появляется вновь, то его глаза кажутся уже заметно остекленевшими. Я воображаю себе, что он чувствует, и мне становится нехорошо. Я ненавижу героин и тех, кто находит в этом извращенный мазохистский кайф. Я сам все время блюю от героина на протяжении нескольких часов подряд.

Вадик, скруглив смуглую ладонь, передает мне маленький бумажный пакетик. Вроде тех, в которых прежде в аптеках продавали амидопирин. Я беру его и немедленно прячу в карман. Вообще-то лучше в трусы, но мне не удобно в этой компании вжикать ширинкой.

– Там тебе хватит, – медленно говорит Вадик, непрестанно почесывая нос.

Я не благодарю его.

– Давайте, – говорю я, поочередно пожимая три липкие от пота ладони.

– Давай-на, – говорит Ашот, почти не разжимая зубов.

Остальные прощаются молча. Я поворачиваюсь к ним спиной и ухожу в гомонящий детскими голосами двор. Я решаю, что пойду домой пешком через сквер и там, наверное, накурюсь.

Я шагаю быстро, и темное с сероватыми прожилками небо скользит меж неподвижных ветвей. Подростки в черных балахонах, угловатые и какие-то бесполые, целуются прямо на дороге, у киоска, где торгуют колготками. Я люблю смотреть на такие пары. Наверное, у них еще не успело испортиться дыхание, и они целуют друг друга свежо и чисто. Я улыбаюсь и ускоряю шаг, торопясь пройти мимо, чтобы они не успели подумать, что я собираюсь причинить им хоть какое-то зло.

Деревья вокруг меня тянутся ветвями к ночному небу, как дети, маленькие сумасшедшие, пытающиеся потрогать пальцами потолок, встав на цыпочки и вытянувшись в струнку.

Лисичка, наверное, еще в бане.

Я вхожу в сквер.

На ходу я достаю из початой пачки одну папиросу и выбрасываю в траву остальное. Если Лена найдет у меня в кармане «Беломор», я ничего не сумею объяснить. Я сворачиваю на одну из тропинок, что ведут к небольшому пруду. Там живут два лебедя, селезни и черепахи. Торопливыми пальцами потрошу папиросу.

Вот и пруд. Все спят, ни люди, ни звери не обращают на меня внимания. Я достаю анашу и быстро забиваю косяк. Получается даже больше, чем я рассчитывал. Огонек от спички отражается в грязной воде пруда. Я вдыхаю дым, запах которого невозможно спутать ни с чем, и надолго задерживаю его в легких. Затем еще раз. И еще. Душная тьма сгущается вокруг меня, и в глазных яблоках появляется знакомая тяжесть.

Очень скоро мне будет хорошо, и я, наверное, с удивлением и смехом буду думать о бедной лисичке и маленькой круглой сцене в парилке. К черту их! Молодое поколение, я так люблю вас всех. Мне жаль, что молодых и сильных, с чистым дыханием и ясными глазами все равно приберут к рукам всякие старые извращенцы.

Я докуриваю косяк до конца, пока у меня не начинает от дыма болеть горло.

В грязном пруду, на деревянном помосте, спят лебеди. Я знаю, что они, когда проснутся, будут деловито чистить перья, полоскать розовые клювы в воде и вытягивать шеи в сторону собирающихся зевак. Они будут вести себя так, словно почти не замечают общества друг друга. Но если их разлучить, они погибнут в одиночестве. Мне кажется, что это так. И дай бог, чтобы я не ошибся.