Loe raamatut: «Вверх и вниз. Хроника смены в альплагере»

I

В связке я шел первым, и, когда мы присели на камни отдохнуть, я оказался впереди всех. У самых ног начинался острый длинный гребень. Вдоль него из долины мчался туман. Я сидел на хребте сказочного зверя, ныряющего в серую волну.

Мгла быстро приближалась. Клочья облаков уже лизали скалы, заполняя пустоту по бокам. Солнце исчезло. Видимость упала метров до двадцати пяти. Разговор за спиной смолк, и туман сразу заложил уши.

Лагерь лежал у подножья отрога. Там наверняка лил дождь. Здесь под одежду ползли волокна тумана, и следом по коже бежал озноб. Промокать в облаках случалось и раньше, но давно, уже очень давно, и теперь надо было привыкать заново. Со времени свадебного похода я ведь так и не видел гор. Это было недалеко отсюда и пять лет назад. Значит, и мы с Леной прожили пять лет. И, должно быть, поэтому за все утро после выхода на занятия я впервые подумал о ней.

Мы порядком поддались времени. Не одна Лена – и я. Сейчас она занималась на скалах тремястами метрами ниже, но нас как будто уже ничто не связывало. Случалось, правда, и хуже, – что мы сидели бок о бок, но едва замечали один другого.

Я не хотел так жить, однако это пришло, или мы пришли к этому. Вглядываясь в мягкую, подавляющую мглу, я думал, что будет дальше.

Туман несколько рассеялся. Мы оставили гребень и незнакомым путем побежали с отрога вниз, к лагерю. Теперь я был последним, передо мной – Аля, а впереди – Борис. Видел же я только пятки Алиных ботинок, камни осыпи перед тем, как наступить на них, и веревку между собой и Алей. Осыпь стремительно мелькала перед глазами. Оглядываться по сторонам было некогда. Но порой я успевал взглянуть на Алю и тогда отмечал, что ей трудно бежать. Она явно не привыкла к скорости. Впрочем, мы только шесть дней назад приехали в горы.

Пелена облаков разорвалась. На дне ущелья стал виден казавшийся неподвижным белый от пены поток. Немного погодя к нам долетел его шум. Мы приближались, и шум нарастал. У самой воды он перешел в рев, который трудно было перекричать. Дьяков остановился перед цепочкой камней, ведущей к другому берегу. Мы развязались. Я сел за большой валун на страховку и подал Дьякову знак, что можно идти.

Он двигался точно, без задержек, и еще до того, как он выбрался на берег, я уже знал, что с ним все хорошо. Вторым перебрался Борис. Дьяков отдал ему перила, а сам встал на краю.

Аля не пыталась прыгать. Она сразу вошла в воду, тыча перед собой штычком ледоруба, и благополучно пересекла так несколько стремнин. Но за последним камнем не только она – кто угодно был бы снесен, и Аля в растерянности остановилась. Дьяков жестами убеждал, что не даст ей упасть, но Аля трижды подбиралась к прыжку, прежде чем решилась и прыгнула. Трикони чиркнули по мокрому камню. Аля обеими ногами соскользнула в поток и тотчас изогнулась в объятиях Дьякова под напором воды. Дьяков слегка оступился, но устоял и через секунду вытянул Алю. Только тут и стало заметно, что волна до пояса окатила её.

Двадцать два человека перешли на другой берег. Еще одна девушка угодила в воду, как Аля. Остальные проскочили, не замочив ног. Со мной остались лишь два инструктора – мужчина и женщина. Они одновременно взглянули на меня и придвинулись ближе. Я уже знал, зачем.

Они даже заспорили, кому сесть на мое место. Оба стремились доказать, что не боятся идти последними. Но если уж женщина, не доказав этого, не могла чувствовать себя полноценной, то мужчина и подавно не мог. В конце концов он отобрал веревку. Женщина отошла нехотя. В ней и прежде было мало привлекательного, женского, а после этой сцены на нее и вовсе не хотелось смотреть. Я взял ледоруб под перилами на самостраховку и прыгнул на ближний камень, потом на второй, третий, четвертый… Но, как ни быстро я прыгал, струи внизу летели быстрей. Они и не задевая стремились опрокинуть, и я обрадовался, когда очутился на берегу.

Ребята сматывали веревку. Скрытая от глаз каменной грядой, мрачно ревела Куллум-Су. Солнце, если проглядывало, было тусклым. Верхние части склонов по‑прежнему вязли в облаках. Камни мокрыми плешинами торчали из мокрой травы, и садиться на них не тянуло. Я так и остался стоять, хотя чувствовал усталость. От этого еще больше захотелось домой. К счастью, Дьяков скомандовал строиться и быстро повел отряд по тропе к видневшимся ниже крышам альплагеря «Джайлык». От него до нашего «Уллу-Тау» было еще десять минут ходьбы.

Лена была уже дома.

– Ты промокла? – спросил я, стаскивая коробившуюся штормовку.

– Да, немного.

Она ответила, глядя мимо меня. Я нагнулся к шнуркам. Было бы желание говорить, она начала бы по‑другому. А так и мне на черта надо…

– А почему вы вернулись с другой стороны? – неожиданно спросила Лена.

Я как раз ставил под кровать второй ботинок. Не думал, что она заметила, откуда мы вернулись, а, главное, что пожелает спросить.

– Не хочешь разговаривать?

– Нет, по‑моему, ты не хочешь. Перевалили через отрог и вышли к Куллум-Су.

– А это что?

– Река, в устье которой «Джайлык».

– Понятно. Ну, и как она наверху?

– Да ничего. Снижается круто. Переправлялись с перилами. Тропа на другом берегу.

– Ничего не случилось?

– Нет. Двое выкупались до половины. Да Дьяков оступился, когда вытаскивал их.

– А он вам нравится, Дьяков?

Я подумал.

– В общем‑то, да, нравится. Он, может, только на первый взгляд не кажется мастером. Но мастер он настоящий. Как ты думаешь, сколько ему лет?

– Около сорока.

– И мы так считали. А оказалось тридцать.

– Ну да?

– Борис у него самого выяснял. Сначала, конечно, трудно было поверить – глаза выцвели, кругом морщины, да еще лысоват. Но если приглядеться как следует – ему действительно не больше тридцати.

Лена не ответила. Вероятно, возраст Дьякова напомнил ей о собственном. Я усмехнулся.

– Не бойся. К тебе это не относится. Он все‑таки каждый год месяца по четыре печется под горным солнцем. А к тому же, видимо, пьет.

Лена покачала головой.

– Он давно уже мастер?

– Года четыре.

Мы помолчали.

– А как у тебя прошел спуск?

– Плохо. Немного лучше, чем раньше, но бегать над обрывами я все равно боюсь.

Я вспомнил Алю.

– Это пройдет. Не сомневайся.

– Кто его знает. Хорошо бы. А вот как с рюкзаком подниматься буду, это еще хуже представляю себе.

– Поздно, – подумал я, – теперь поздно.

Представить себе надо было раньше – до того, как я выбрал отряд. Меня‑то ведь до самого конца удерживала мысль, кто тогда будет помогать Лене. И лишь в ту минуту, когда уже больше нельзя было откладывать выбор, и я сказал, что желаю ходить со значкистами, не с новичками, решение впервые показалось не только бесповоротным, но и таким, наконец, каким оно должно было быть.

– Вы скоро уйдете из лагеря? – спросила Лена.

– Послезавтра. На пять дней.

– А нам пока не сказали. Наверно, через день после вас.

– На сколько?

– Еще не знаю.

Я прикинул, сколько нам придется не видеться. Выходило не меньше, чем дней шесть или семь. В это время ударил гонг к обеду. Я быстро сбегал на речку помыть руки, но, вернувшись домой, уже не застал там Лену. В столовой мы сидели на разных местах, каждый со своим отделением. Ждать меня не имело смысла. Она и не ждала.

Я поднялся на террасу. Собаки сгрудились вокруг таза, до половины погрузив морды в харч. Обед едва начался, а объедков было уже предостаточно. На них можно было бы держать не одну свору собак.

Я протиснулся к столику. От шума, тесноты, от вида неаппетитной приевшейся пищи разом навалилась усталость. Мне было видно Лену. Она принимала с подноса тарелки. За общим столом Лена охотно выполняла работу хозяйки. Дома это не всегда было ей по душе.

Мы отдыхали у себя в комнате. Свет был сумеречный, тусклый, но Лена читала. Я смотрел на мокрые крыши зданий, раздумывая, выйдет ли мой отряд послезавтра, если не кончится дождь. Мне уже не хотелось идти даже в хорошую погоду. Но давать задний ход было поздно, по какой бы причине ни хотелось теперь его дать, – из‑за рюкзака ли, непогоды. Или из‑за Лены. Лена‑то, правда, еще не забеспокоилась. Но если до поры до времени ей трудно было представить, каково придется наверху без меня, то уж могло бы насторожить, заставить задуматься другое – как это я отпустил ее в горах одну? Но она не задумалась, не насторожилась, ничего не почувствовала, потому что была слишком в себе уверена. Сразу изменить представление обо мне она еще не могла.

Я прислушался. В тишине проступило что‑то новое. Как если бы остановились часы. Однако мои продолжали идти. Я прислушался снова и взглянул на соседнюю кровать. Книга лежала на одеяле. Лена спала. Волосы у нее почти не сбились. Грудь чуть заметно приподнималась под свитером и опадала, но вдох и выдох не были слышны. Свитер доходил до бедер и вместе с брюками подчеркивал контуры ног.

Первое время меня сдерживало, что Лена спит; затем желание изменилось, не утратив своей остроты. Ни в каком другом состоянии я лучше не сознавал, насколько она женщина, и все же мог не трогать ее, смотреть и не трогать – смотреть в это время было важней. Потом – в темноте ли, при свете – она уже не проникала вот так, и облик постепенно ускользал из сознания, потому что вместо всего ее тела ощущалась одна его женская суть. Дальше незачем становилось помнить, с кем ты – с той ли, кто тебя вызвал, или с другой. Суть была одинакова в каждом теле, и каждое, когда ты доказывал обладание, вводило тебя в весь женский пол. Природа строго следила за этим. Оттого и правильный выбор не кончался влечением к одной. Мы могли лишь желать себе единения, а от тяги к другим это не избавляло. И однако, кого бы ни вспомнить, я не жалел о верности Лене. Да и большего воздействия, проникновения все равно не бывало ни с чьей стороны.

II

Мы шли в нижний лагерь. Впереди по тропе вспыхивали и гасли огоньки фонарей. Изредка нам подсвечивали сзади, и тени кидались от сосны к сосне, пока темная фигура вслед за конусом света не обгоняла нас.

За поворотом тропа стала совсем неровной. Я полез было в карман, но Лена молча затолкнула фонарик обратно. Мы пошли медленней. Над кронами можно было различить облака и кое‑где звезды. Лена сказала:

– Знаешь, пока я тебя ждала, меня приглашали в «Джайлык».

– Кто? Ваши ребята?

– Нет, один, по‑моему, из твоих.

– Который приходил за пластырем?

– Нет.

– Да, – подумал я, – этот не мог. И Борис был со мной. Значит, Ахмет старался использовать мое отсутствие.

– Но ты‑то отделала его?

– Да. Я разозлилась.

– А другого?

– Первого, хочешь сказать. И его.

Ей самой – не только мне – было приятно, что она так ответила.

– Умница, так и надо, – сказал я, улыбаясь и шагая наперерез.

Она не успела остановиться, и когда я вдобавок притянул ее к себе, лица коснулись, и по моей щеке быстро чиркнули ресницы.

На деревьях, окружавших поляну, играли отблески пламени. Издали были видны горящие в костре стволы и сгрудившаяся вокруг людская масса. Слышалась песня, но какая, сначала нельзя было разобрать. Потом стало ясно, что там наперебой пели несколько песен. Мы обошли костер. Люди без дела слонялись между кучками крикунов и разговаривали в полный голос – иначе было не слышно. Но для чего здесь устроили сборище, видно, мало кто понимал.

– Как считаешь, вроде бы незачем оставаться, – сказал я.

– Еще бы, конечно.

Мы отошли к опушке, однако вернулись, вспомнив, что не набрали воды. Поверхность ручья была не видна, но она, пожалуй, угадывалась благодаря совершенно однородной черноте. Пузырьки в горлышке фляги все булькали, а руку уже ломило от холода. Ручей выбивался откуда‑то из‑под скалы. В «Уллу-Тау» такого не было, и нам нравилось брать воду не в Адыр-Су, а здесь.

– Готово, – сказал я, завинтив флягу.

Мы посмотрели назад. Вокруг костра метались фантастические тени. Издали он был хорош – не хуже, чем всегда.

За поворотом дороги не стало слышно голосов. Рядом глухо рокотала ближняя протока Адыр-Су. Здесь было светлей, чем в лесу, и впереди, чуть поблескивая снегами, заметная даже в ночи, высилась гигантская стена Уллу-Тау.

Мы двигались молча, нащупывая дорогу ногами, не отрывая глаз от стены. На другое можно было насмотреться и дома. Но не на это. Иначе мы бы и не приехали сюда.

В комнате показалось прохладно. Я запер дверь. Занавески на окнах уже были задернуты, но Лене понадобилось, чтобы я еще выключил свет. Она как раз подняла свитер до груди, да так и остановилась, заметив, что я медлю. Я ждал.

– Ну, что же ты? – рассердилась она.

Свет погас, и Лена вновь зашуршала одеждой. Я в точности мог сказать, когда и что именно она снимает, но это уже не имело значения. Все было известно наперед.

Слегка отстранившись от нее, я какое‑то время лежал, не шевелясь. В голове было пусто и ясно. Ничего неожиданного не случилось. И ничто долгожданное не пришло. Что ощущала Лена, я знал не больше обычного. Она лишь сонно пробормотала: «Погладь меня…» и смолкла.

Глаза слипались, но их кое‑как удавалось открывать. Я гладил Лену. Она спала, но ей все равно было приятно, – это я знал. Собственно, нравилось баюкать и мне, только в узкой кровати это утомляло. Однако пришла моя очередь потерпеть. Это было не так уже трудно. Ну, а ей во что обходились уступки мне?

Сначала я не хотел доискиваться, но голос внутри меня не умолкал. Видно, это имело значение, и я было принялся думать, но мысли уже начали путаться, и я почти ничего не сказал.

Лена знала, что накануне выхода я не любил оставаться один. Но на этот раз я был слишком занят и почти не замечал ее. Все, что в лагерях доставалось участникам, могло стать годным лишь при условии, что ты сам приведешь это в порядок, а сегодня это надо было сделать за двоих. Слава богу, хоть трикони у нас с Леной были новыми. Их, правда, очень не хотели давать.

Лишь к вечеру я уложил рюкзак и с тяжелым чувством отошел взглянуть на него. Рюкзак возвышался в углу, как готовый к переноске надгробный памятник. Он и весил, наверно, не меньше. Впрочем, я с самого начала не сомневался, что будет так. Но после ужина решил о нем больше не думать.

С террасы доносилась негромкая музыка. Это не было радио, и мы с Леной вышли взглянуть, кто играл. Во дворе становилось темней и темней по мере того, как люди, вылезавшие на музыку, гасили в комнатах свет. Однако на террасе главного здания света хватало. Вокруг двух музыкантов быстро густела толпа. Слушать было приятно. Играли хорошо и притом что‑то невероятно знакомое, но что – я никак не мог угадать Аккордеонист со светлыми усами и баками в черноморском стиле, несмотря на значок второй ступени, выглядел соблазнителем невысокого разбора. До гитариста, стриженного под Жерара Филиппа, ему было далеко. Оба парня сидели хмурые, но это не мешало им поглядывать на девушек, стоявших в кругу.

– Черти, где пропадали? – прогудело у самого уха.

Я обернулся. Рита просунула голову между Леной и мной. Это было в ее манере. Я ответил толчком в плечо. Рита притворно захныкала.

– Брось, сказал я. – Лучше скажи, где эти деятели раньше играли? Я уже вроде как слышал их.

– Здесь вот и слышал. Только по записи. В прошлом году с ними еще и трубач был.

– А-а. Теперь ясно, чего не хватало. Не мог узнать без трубы.

– Рит, а что они злятся? – спросила Лена. – Что их, заставляют играть?

– Да, их заставишь – в первый раз за год вылезли. И в последний. Разругались с Поленовым. Завтра им уезжать.

– А в чем дело?

– Точно никто не знает. Поленов задел, а они взяли и написали заявления об уходе. Тоже придумали, умники. А у Владьки и жена работает здесь.

– У этого, – уверено подумал о гитаристе.

– Вот у него. – Рита показала туда же. – Теперь и Нинке из‑за него с места срываться. А они тут рассчитывали пробыть весь сезон.

– А жена у него инструктор? – спросила Лена.

– Нет, она в столовой.

– Значит, беленькая, с альпинистским значком?

– Откуда ты знаешь?

– Ниоткуда не знаю, сказал я. – Просто смотрел на нее и думал, для чего она так старается, чтобы не приставали? С виду хорошенькая, не стерва, а так шваркает с подноса тарелки, что при мне у нее никто добавки не попросил.

– А без добавки не стоит приволакиваться?

– Само собой. Будь она только альпинистка – другое дело. Но раз она официантка, и в ее распоряжении жратва, любой голодный сообразит, что дело нестоящее, и никакой жалости у нее нет. Даже если не слышать о муже.

– Молодец Нинка! Так с вами и надо!

– Ну да, все равно это без толку. Рано или поздно, его тут наверняка подберут. На восхождения она же с ним не ходит.

– Нет, ты не знаешь. Владька замечательный парень

– То‑то и плохо. Пусть он только останется здесь один. Да она и сама это знает. Ты присмотрись.

Музыка остановилась. Из толпы пробасили:

– Вот вы играете, а никто не танцует.

– А вам что, обязательно приглашение нужно? – огрызнулся Владик.

Его разбирала злость. Повременив, он с напарником заиграл снова. К музыке присоединился шорох множества ног.

– Тебе это что‑нибудь напоминает? – спросила Лена.

– Ясиня¹.

– Похоже, верно?

– Еще бы. Только музыка здесь своя.

В Ясиня мы ездили зимой, с лыжами, но вечерами тоже только и оставалось, что танцевать.

– Там, небось, и сейчас всё танцуют.

– Да, в Ясинях всё танцуют, – повторила она.

На тренировках мы оба тогда получили по растяжению ноги, но, несмотря на это, пошли в поход. От него и остались лучшие Карпатские воспоминания. Жесткий ветер на Блезницах. Поземка. Темноватое небо с только что засверкавшими звездами над Говерлой и Петросом. Ночные ели на Драгобрате. Синий-пресиний лес на склоне хребта Черногора.

Я вел Лену вдоль края террасы. Высоко над Лениной головой была видна Уллу-Тау. Её появление перед глазами всегда настораживало, напоминая, что ты забылся, а она‑то давно и неотрывно следит за тобой, как раньше с усмешкой следила за множеством поколений, сошедших на нет.

Я повел Лену обратно. Перед нами двигались и расходились другие пары, а в стороне сидели два музыканта, знавшие, что здесь их песенка спета, а окружающих волнует только «керосин». Знакомства завязывались полным ходом. Стороны прощупывали почву, либо намекали, что она у них есть. Вроде бы после этого не стоило медлить, но большинство все‑таки медлило, словно не легче было сразу наладить связь. У меня такая уверенность появилась давно, хотя и без видимой надобности, но чем дальше, тем в большей степени она определяла, как мне себя вести, когда дело касалось женщин.

Музыканты перешли под большую сосну, оставленную в центре лагеря. К ним присоединился еще один гитарист. Сначала инструктора косо поглядывали на непрошенного партнера, но тот здорово старался не портить, всегда наперед угадывал, где мог соврать, и тогда выжидал до знакомого места с занесенной над струнами рукой.

Ребята начали петь. Крикунов хватало, но у меня вкус к разухабистым песням давно и безвозвратно прошел. Было просто удивительно, что когда‑то я с неменьшим азартом орал такую же чушь. За день я порядком устал, и стоять в кругу уже не доставляло удовольствии. Я предложил пойти спать. Лена была не против.

Когда я поцеловал ее на ночь, она сказала:

– Разбуди меня перед уходом. Я хочу проводить тебя.

Стук в дверь разбудил меня в половине четвертого. Я оделся и вышел. На обратном пути к дому начали встречаться тени, звякавшие триконями о гальку.

Лена уже не спала. «За тобой приходили,» – сообщила она. Я молча шнуровал ботинки. По шуму, доносившемуся с площадки, отрывочным возгласам и стуку дверей было ясно, что начали строиться. Я натянул штормовку и обнял Лену. Она освободилась.

– Иди, тебе пора.

Я с трудом взвалил на себя рюкзак. Лена нагнулась за ледорубом и подала его мне. Мы вышли. Дьяков как раз пересчитывал, кого нет.

– Поздновато, поздновато, Михаил, чикаемся, – проворчал он.

Я не ответил. Тем, кто явился позже, он замечания не сделал. Лена стояла в стороне, ожидая, когда мы уйдем. Наверно, ей очень хотелось спать. Быстро светало. Я подумала, что теперь она, пожалуй, не уснет.

Дьяков отдал команду: «За мной!» Лена приблизилась и зашагала рядом, но рукой я бы до нее не достал. Мы перешли через первую протоку – ближнюю к лагерю. Лена остановилась. Я повернулся и яростно замахал. Мне запомнилось, как она села на камень, как поднесла к лицу аппарат, а потом опустила его и тоже взмахнула рукой. За это я и любил, что у нее все получалось красиво. Но она так и не поцеловала меня на людях еще раз.

Вскоре сделалось жарко. На привале я скинул свитер и тут же, продрогнув на холодном ветру, подумал, не рано ли, но через пять минут, взвалив на себя рюкзак, снова почувствовал, что некуда будет деться от перегрева.

Мы шли уже не вдоль Адыр-Су. Тропинка упорно ползла вверх и вверх по правому борту долины, и ноги едва справлялись с подъемом. Но все же плечам доставалось сильней. Ремни, казалось, насквозь продавливали мышцы, и, как я ни старался уменьшить давление, пригибаясь или поддерживая рюкзак руками, это не приносило облегчения. Зато дышать становилось тяжелей. С болью уже нечем было бороться. Я только и мог, что оттягивать передвижку рюкзака, хотя каждая секунда промедления казалась последней упущенной возможностью пресечь режущую боль; но на смену первой секунде приходила другая, третья – или какая‑то следующая, если я сбивался со счета, и благодаря этому время все‑таки шло.

Впрочем, я не смотрел. Часы лежали в кармане. Там от них было больше толку: не хотелось поглядывать и не так затекала рука. С часами отек получался заметный – «сердце», – сказала бы мать. Что ж, оно тоже тащило рюкзак и вразмах изнутри колотило по ребрам. Однако этого было мало, чтобы кровь в достатке притекала к плечам и ногам.

Мы поднялись к пологому, залитому солнцем склону с хорошей травой и слегка углубились вверх. Я не уговаривал себя, что теперь стало легче. Силы убывали. Через десять минут после очередного привала они растратились полностью, точно их не было вовсе, а тут и дальше предстояло набирать высоту. Ниже и справа от нас, судя по кое‑где видным теперь изломам кромки, находился обрыв. Значит, из‑за него тропа поднималась на кручу. По описанию я не запомнил ее.

Ущелье поворачивало влево. Скалы, обращенные на юг, только-только начали улавливать солнце. Зато восточную стену отрога свет заливал целиком.

У ручья сразу после завала тропа разделялась. Левая вела вверх, к гребню морены, правая – вниз, к леднику Адыр-Су. Отдохнув с нами несколько минут, доктор встала и попрощалась. Она шла к джайлыковцам, палатки которых, размером не больше спичечных коробков, виднелись рядом со льдом. Доктор впервые оделась по‑альпинистски, и, пока нам было по пути, я иногда поглядывал, как она идет, прилежно шагая за Дьяковым. Вероятно, ей еще не случалось оказывать помощь наверху.

Студенты не устояли перед соблазном умыть лица в ручье, забыв, что из‑за этого могут полопаться губы. Затем они взобрались на гряду и позвали Бориса сниматься, но тот не пошел. А зря. На фоне Уллу-Тау даже групповой снимок был бы хорош, и уж кому-кому, а Борису они бы напечатали фотографию. Однако он тоже измотался и бегать по пустякам не захотел. Ему исполнилось больше, чем любому из нас. Тем не мене, мы были студентами ровно в одно время. Я запомнил его по майскому слету «Науки» в тот год, когда ездил в «Алибек», а еще через год мы столкнулись у башни в Царицыно, и по тому, как он держался среди ребят своей секции, я не подумал, что он всего лишь значкист. Впрочем, по туризму у него был первый разряд, и уже тогда он состоял в каком‑то центральном совете.

Пока я исподволь снимал студентов, на меня не обращали внимания, и лишь потом оглянулась девушка с красной повязкой вокруг собранных в косу волос. На солнце они выглядели золотыми. Я не узнавал, как ее зовут, а просто так ни от кого не слышал. Мы уже несколько секунд не отводили глаз друг от друга, когда она дала знать, что хочет, чтобы я перестал смотреть, но вдруг поняла, что интерес не праздный, и на нее смотрят без вызова, и удивилась, – я ясно понял, что удивилась, и вслед за ней отвернулся сам. Мне вспомнилась Лена, ее лицо. Я никогда не брал с собой ее фотографии. Гораздо лучше было просто видеть. И пока получалось так, я не сомневался, что люблю именно Лену, а не другую.

Мы только-только ползли вверх по морене. Подъему не было видно конца. Дьяков по‑прежнему шел впереди, но из любопытства оглядывался. Его забавляло, как быстро мы выбились из сил. Но уж на это мне было плевать, черт бы его побрал, над чем бы он ни находил уместным смеяться. Мы сами знали, как выглядим, а главное, зачем встряли сюда. Шаг, еще шаг, шаг, шаг. Морена все еще тянулась вверх, когда Дьяков неожиданно поставил рюкзак на землю. Тут я увидел выровненные на гребне площадки для палаток.