Новый Рим на Босфоре

Запад был представлен довольно слабо, поскольку арианство практически не коснулось его: Римский папа св. Сильвестр (314—335) по старости лет не прибыл на Собор, прислав двух представителей – пресвитеров Витона и Викентия. Помимо них, присутствовали епископ Сардикийский Протоген и Цецилиан, епископ Карфагенский. Войдя в залу, где проходил Собор, император, считавший себя обязанным лично участвовать в соборных деяниях, лобызал раны и выколотые очи святых сподвижников, демонстративно приветствуя православную партию.

Арианская партия зримо уступала в численности православной. Сам Арий не присутствовал на Соборе, и защита его учения легла на плечи Евсевия Кесарийского и еще 7 епископов-ариан120. Но ни численное меньшинство, ни отсутствие своего вождя не приводили ариан в уныние. Они имели устойчивые связи при дворе императора – им покровительствовала его сестра Констанция, и во главе их группы были епископ Константинополя и архипастырь самой Никеи. Ариане полагали, что если они и не одержат победы, то, по крайней мере, удовлетворятся нравственным, моральным торжеством своего разума и образованности над остальной массой епископов. Более того, как иногда отмечают, в планы ариан и не входило первоначально сделать свое учение общеобязательным. Это были своего рода «либералы от веры», охотно допускавшие субъективные толкования Предания и Учения и терпевшие разницу в религиозных воззрениях121.

В отличие от некоторых других Соборов Церкви, в том числе и последующих вселенских, Собор в Никее длился недолго. Открытие состоялось 20 мая 325 г., но непосредственно обсуждение злободневного вопроса пришлось только на 14 июня. Главное догматическое определение – Символ Веры был обсужден и принят 19 июня, а 25 августа Собор завершил свою работу. Однако столь сравнительно немногословное обсуждение предмета спора не означает, конечно, что победа православной партии была легкой. Она хотя и представлялась выдающимися лицами, но была немногочисленна. Значительную массу составляли епископы, колеблющиеся в своих предпочтениях, либо не вполне уразумевшие суть разногласий.

Противники св. Афанасия и св. Александра Александрийского попытались сыграть свою игру. Ариане во главе с Евсевием Кесарийским легко ушли от излишних ригоризмов своего лидера и пытались провести арианскую формулу в ослабленном виде, словесно закамуфлировав исповедуемую ими тварность Христа: «Веруем… во Единого Господа Иисуса Христа, Сына Божия, Бога от Бога, Света от Света, Жизнь от Жизни, сына Единородного, Перворожденного всей твари, прежде всех веков от Отца Рожденного, через Которого и произошло все».

Но тут св. Константин, симпатии которого принадлежали другой стороне, перехитрил своего придворного епископа. Он внешне согласился с высказанной арианами формулой, предложив добавить в нее только один термин «Единосущный». Ариане были побеждены, и Собор торжественно провозгласил Символ Веры в такой редакции.

Можно, пожалуй, согласиться с тем, что мысль дополнить согласительную формулу термином «Единосущный» возникла не у одного св. Константина; наверное, вполне вероятно, что в данном случае немалую роль сыграл св. Осия Кордубский. Ничего невероятного в этом нет: позднее православные императоры не раз формулировали догматические определения с участием виднейших богословов и исповедников веры. Но и представлять св. Константина всего лишь игрушкой в руках православной партии, слепо повторявшим слова, внушенные ему св. Осией Кордубским, совершенно невозможно.

Зная скромность императора, можно смело апеллировать к его собственным признаниям и оценкам. «Бог освобождает через меня бесчисленное множество народов, подвергнувшихся игу рабства (то есть язычеству. – А. В.), чрез меня – своего служителя, и приводит к Своему вечному Свету», – пишет он Отцам Собора. «Хотя мой ум, – продолжает святой император, – считает несвойственным себе изведывать совершеннейшую чистоту кафолической веры, однакож побуждает меня принять участие в вашем совете и в ваших рассуждениях»122. В другом послании св. Константин напрямую говорит о себе, как о сослужителе епископов, когда он вместе с ними принимает участие в исследовании истины123. Эта же мысль сквозит еще в одном посленикейском послании императора. Повторив свои мотивы созыва Вселенского Собора, св. Константин далее пишет, что подобно другим епископам, сослужителем которых является, он исследовал предметы спора124.

Не менее интересные детали приводит Евсевий Памфил. «Одни начали обвинять своих ближних, другие защищались и порицали друг друга. Между тем как с той и другой стороны сделано было множество возражений, и не первый раз возник великий спор, василевс выслушивал всех незлобиво, со вниманием принимал предложения, и, разбирая в частностях сказанное той и другой стороной, мало-помалу примирил упорно состязавшихся. Кротко беседуя с каждым… он был как-то сладкоречив и приятен. Одних убеждая, других увещевая словом, иных, говорящих хорошо, хваля, и каждого склонял к единомыслию, он, наконец, сообразовал понятия и мнения всех, касательно спорных предметов»125.

После формулировки Символа Веры Собор принял 20 правил (канонов) по вопросам церковной дисциплины, в том числе по срокам празднования Пасхи – вопрос, также остро волновавший императора и инициированный им лично перед Отцами Собора.

В результате «оформилось всеимперское, вселенское, для всех обязательное решение Церкви, и еще сверх того государственно-обязательное повеление верховной императорской власти. Такой формальной полновесности решения богословского вопроса и вероопределения до сих пор еще не было в практике и действительности жизни церковной. Омоусиос («Единосущный». – А. В.) стало конкретным законом, для массы далеко еще не внятным, не ясным и не понятным. Пожар был залит водой власти», – очень точно писал по поводу Никейского Собора один исследователь126.

В конце соборных деяний произошло еще одно любопытное событие, прекрасно характеризующее личность и образ мыслей святого императора. Желая сохранить единомыслие в Церкви, он приказал доставить на Собор епископа секты новациан Акесия. Надо сказать, что новационе, категорично не желавшие принимать в церковное общение любого, кто ранее в той или иной степени отрекся от Христа, не призгающие, что тайна исповеди может сгладить и этот страшный грех, были в то время многочисленны и в силу своей ригоричности обладали большим авторитетом. Тем не менее император попытался убедить Акесия в необходимости присоединиться к Собору. Увы, старый архиерей категорически не согласился с этим предложением, высказав обычную для своих сподвижников мысль, что никто из священников не вправе прощать этот грех. В ответ св. Константин произнес историческую фразу: «Поставь лестницу, Акесий, и взойди на небо один!»127

В Никее все было впервые и внове, буквально все обстоятельства и детали борьбы с арианством и реализации соборных оросов заслуживают особого внимания. Можно предположить, что первоначально в замыслы императора не входило придавать соборным определениям административную форму. Ему казалось достаточным того, что Святой Дух, ведущий Отцов Собора, рассеет все сомнения и соблазны ариан; его собственный пример и симпатии по отношению к православной партии также должны были сыграть свою роль. Не случайно мы не видим в числе участников Собора Ария, который не был приглашен на его заседания даже в качестве обвиняемого лица, хотя это обычная форма для позднейших Вселенских Соборов, закрепленная в канонах. Очевидно, св. Константин не предполагал упорства, явленного Арием, не думал, что потребуется применение административных мер к ересиарху.

Прощаясь с Отцами Собора, император произнес прочувствованную речь, в очередной раз свидетельствующую о высоте его духа, милосердии, благоразумии и терпении ко всем, в первую очередь к врагам, которых он относил, скорее, к заблудшим, чем к сознательным противникам. «Неважные ошибки надобно извинять друг другу и иметь снисхождение к человеческой немощи, высоко ценить взаимное согласие, чтобы личной враждой не подать повода к порицанию Божественного закона тем, которые готовы его порицать. Надобно приноравливаться ко всем и, подобно врачу, подавать каждому потребное для его спасения, так, чтобы спасительное учение славилось у всех и по всему»128.

Однако надежды св. Константина на благоразумие и кротость ариан не оправдались. Уже вскоре после закрытия Собора, акты которого император утвердил своей подписью, появляется множество его посланий, в которых он самым решительным образом требует от непокорных ариан выполнения соборных оросов. За требованием следует ссылка на наказание, нередко весьма суровое. Так, в одном из своих посланий василевс отметил, что нечестивый Арий подвергся заслуженному поруганию, а его писания истреблены. Очевидно, это уже был пример властного воздействия на инакомыслящих еретиков. Догадка оправдывается, поскольку ниже св. Константин пишет: «Всякое сочинение, написанное Арием, какое у кого найдется, повелеваем предать огню, чтобы таким образом не только исчезло нечестивое учение его, но и памяти о нем никакой не осталось. Если же кто будет обличен в утаении книг ариевых, и не представит их тотчас для сожжения, такой, объявляем наперед, будет наказан смертью: тому немедленно по открытии вины будет отсечена голова»129.

В другом письме, где главным образом речь идет о необходимости празднования Пасхи всеми Церквами в один и тот же день, как постановлено в Никее, император фактически отдает епископам указание: «Итак, объявив постановления Собора всем возлюбленным братьям нашим, вы должны принять и привести в действие как то, о чем было говорено прежде, то есть упомянутый образ вселенской веры, так и соблюдение святейшего дня Пасхи»130.

Святой Константин многократно упоминает, что его кротость и терпение имеют естественные границы: «Кто осмелится вспоминать о тех губителях и неосмотрительно хвалить их, тот в своей дерзости немедленно будет обуздан властью служителя Божия, то есть моей»131. Правда, грозные предостережения казались таковыми только на бумаге царского эдикта. Первоначально сам Арий был отправлен в ссылку, но его сторонники практически не потеряли в своем статусе, за исключением епископов Евсевия Кесарийского и Феогниса, также по распоряжению царя удаленных от дворца и из собственных епархий. Но для этого были не только религиозные, но и политические причины: Евсевий одно время поддерживал Лициния и при его помощи устранял православных епископов, когда спор с арианами только разгорался. Но вскоре оба ссыльных вновь оказались при св. Константине, который помиловал Евсевия, хотя царица св. Елена явно не благоволила ученому-энциклопедисту с задатками интригана. Но царь простил их: ведь Евсевий формально все же подписал Никейский Символ.

Не прошло и несколько лет, как почти все арианские епископы были возвращены из ссылки и заняли свои кафедры. Напротив, некоторое число православных архиереев вынуждены были занять места недавнего нахождения своих противников. Нередко полагают, что в посленикейский период в жизни василевс склонился к арианству, что едва ли соответствует действительности. Это, конечно, ошибка. Святой Константин никогда не давал повода усомниться в своей верности православному Символу Веры, но, извечно озабоченный проблемой обеспечения церковного мира, прилагал все усилия для его достижения.

Возможно, император размышлял несколько поверхностно, но в существе своем искренне и по-христиански. Поскольку ариане приняли Никейский Собор, а Арий «почти» принял его, пусть даже и под давлением власти, то, следовательно, теперь православные должны пойти на известные уступки и компромисс в их пользу. Таким образом, искренне считал он, все воссоединятся в лоне Святой Церкви. Увы, св. Константин мерил по себе, ложно укутывая священнический сан покрывалом безгрешности.

Кроме того, император очень не любил ригоризма отдельных ревнителей веры, и когда еще на Соборе один из православных епископов отказался принять в церковное общение падшего собрата, он сказал: «Возьми, Алексей, лестницу и взойди один на небо». Девизом императора было: «Кто не против нас, тот с нами», девиз лидеров православной партии: «Кто не с нами, тот против нас».

Первой жертвой взаимного непонимания царя и защитников Никеи стал св. Афанасий Великий, наотрез отказавшийся принять в церковное общение Ария и его единомышленников, поскольку те были осуждены как еретики. Полагают также – и, возможно, не без оснований, – что психологически св. Афанасий не нравился св. Константину. Жесткий в своем следовании Православию, бескомпромиссный боец не мог импонировать василевсу, главной мечтой которого было единение церковного мира132. Уже не ариане, а св. Афанасий и его сторонники выглядели в глазах императора угрозой церковному единству. Вслед за этим, естественно, последовали репрессии уже к никейской партии, имевшие целью наглядно показать, что определениям самодержца, направленным на защиту истины, противиться не должно133.

Конечно, св. Константином в эти минуты владели некоторые слабости, от которых не свободен ни один человек, даже равноапостольный император. Помимо этого, царь искренне полагал, что найденная и возведенная до небес соборная форма обсуждения всех злободневных вопросов по делам Церкви и веры самодостаточна. Когда св. Афанасия, бывшего в то время Александрийским епископом, обвинили в нарушении церковной дисциплины, царь привычно повелел организовать собор в Тире, который и состоялся в 335 г.

Святой Константин поручал епископам устроить дорого́й его сердцу церковный мир, но в данном случае первоначальные условия не совпадали с пожеланиями императора. Хотя св. Афанасий Великий прибыл в сопровождении 50 египетских епископов, комит – представитель царя на Соборе лишил их права голоса, тем самым недвусмысленно подчеркнув положение Святителя как обвиняемого. Враги св. Афанасия, мелитиане, собравшиеся здесь во множестве, быстро довели свое дело до конца. Святитель Афанасий не стал дожидаться ареста и покинул город, что ему тут же вменилось в вину. На его защиту стал преподобный Антоний – великий египетский пустынножитель, обратившийся с соответствующей просьбой к императору. Но тот отвечал, что не в состоянии поверить, будто такой многочисленный Собор епископов мог ошибиться и осудить невиновного134. Увы, ничто человеческое нам не чуждо, и у великих людей, столь много сделавших для блага Церкви, случаются великие ошибки.

Едва ли эта история требует жесткого противопоставления позиций царя и епископа, вряд ли уместно оценивать их «православность» по тому, что один был гонимым, а второй вольным или невольным гонителем. Каждый из них – и св. Афанасий, и св. Константин искренне желали Церкви мира и истинной веры, но шли к этому результату разными путями. История Церкви бессмысленна, если во всех событиях видеть только ничтожное человеческое разумение и исключать роль Божественного Провидения.

Так было и на этот раз: борясь с врагами Церкви теми методами, которые были доступны каждому из них, акцентируясь на тех задачах, которые вытекали из разницы в статусе каждого из них (святитель и император), оба они творили чудо спасения Церкви от ереси заблуждений. Помимо этого, невольно в голову приходит и следующая далеко небезосновательная мысль: если бы не внешние препятствия, промыслительно попущенные Богом св. Афанасию, возможно, православный мир знал бы на одного святителя меньше. С другой стороны, если бы не ригоризм ревнителей Православия, святой император не был бы столь озабочен проблемой единства Церкви, и, можно допустить, вопросы ее организации и церковной иерархии не получили бы еще в эту раннюю пору столь блестящих решений.

В целом подытожим, «арианский уклон», порой тщательно отыскиваемый в светлом облике равноапостольного царя, никогда не имел места, а некие примирительные действия св. Константина в их адрес обусловлены совсем иными интересами, в первую очередь желанием церковного мира и обеспечения единства Церкви.

Впрочем, эти события будут еще впереди. А тогда, после Никеи, Церковь ликовала и возносила молитвы Царю-освободителю, избавившему ее от смуты и ересей. Вскоре после Никейского Собора, в 326 г., произошло еще одно великое и знаменательное событие. Император ранее уже не раз высказывал ближним горечь по поводу того, что величайшая святыня христианства Крест Господень был утерян и, как казалось тогда, безвозвратно. На поиски святыни он отправил в Иерусалим свою мать св. Елену, снабдив ее необходимыми средствами. По существу, она являлась полным распорядителем государственной казны, как и ее царственный сын.

Явившись в этот город, она, в конце концов, нашла то место, где, по словам отдельных очевидцев, был зарыт Крест, велела снести языческое капище, сооруженное на святом месте, и тотчас, по словам историка, явлены были Святой Гроб и три креста. Очевидно, совпадение было слишком явным, чтобы не прийти к выводу о том, что поиски увенчались успехом. Но никто не мог сказать, какой из этих крестов Господень. Тогда Иерусалимский патриарх Макарий (314—333) подвел к крестам одну тяжелобольную женщину-христианку (в тексте даже говорится, что она уже даже не дышала), которая, коснувшись Животворящего Креста, тотчас исцелилась. В честь этого события распоряжением св. Елены в Иерусалиме были возведены многие церкви, а Константин повелел вковать гвозди, которыми было пронзено тело Христа, в свой шлем и в уздечку135.

Летом 327 г. св. Елена оставила Иерусалим и отправилась на Кипр. Перед этим ее распоряжением Крест Господень был распилен вдоль пополам. Первую часть она отослала сыну, а вторая, положенная в серебрянный ковчег, перенесена на Елеонскую гору, где произошло Вознесение Христово. Когда равноапостольная императрица прибыла на остров, ее всретила делегация местной христианской общины, умолявших выделить им часть Креста Господня. Их просьба была удовлетворена: св. Елена подарила киприотам частицу Креста.

Как утверждают, незадолго до ее приезда местные христиане пытались возвести храм на самой высокой горе острова, однако некие невидимые силы постоянно препятствовали им. Но когда св. Елена велела отвезти на место строительства частицу Креста размером с мизинец, наступило солнечное затмение, после чего работа стала спориться, а многие язычники уверовали в Спасителя. На этой горе высотой 700 м был организован монастырь «Ставровуни» («Святого Креста»), где поныне хранится драгоценная реликвия. Эта иноческая обитель сохранилась до наших дней и живет по строгому уставу – вход женщинам туда категорически воспрещен136.

Глава 3. Переезд в Константинополь, конец жизни

После блистательного I Вселенского Собора, где присутствовавшие на Соборе епископы торжественно отметили 20‑летие царствования св. Константина, василевс вернулся в Рим. Здесь император ожидал отдохновения от своих многочисленных трудов, но, увы, конец его жизни был ознаменован некоторыми печальными событиями.

Вечный город и ранее был не очень расположен к «восточному» василевсу, и если после победы над Макценцием римляне рукоплескали в овациях при триумфе царя, то связывалось это не с чем иным, как с освобождением от тирании Макценция. Как только старые раны затянулись и забылись оскорбления тирана, нелюбовь к св. Константину вспыхнула с новой силой. Римлян раздражало в царе буквально все: его восточная одежда, манеры, пышность двора и церемоний, расположенность императора к христианам. Но, главное, в нем видели некий прообраз Диоклетиана – императора, поставившего некогда на колени гордый римский сенат и установившего твердую единоличную власть.

С одной стороны, св. Константин предпринял шаги, направленные на оживление сенатской деятельности: он значительно расширил численность сената, надеясь за счет сенатского управления обеспечить покой и безопасность вновь приобретенных территорий в Италии и Африке. Но эта-та мера и не понравилась «старым» сенатским родам, поскольку их вновь назначенные коллеги в массе своей происходили из служивого сословия, а не из аристократии. Не улучшил их настроения и новый поземельный налог, введенный императором для пополнения государственной казны, объектом которого являлась именно сенатская собственность.

Но самое главное, пожалуй, заключалось даже не в этом. Святой Константин никак не желал следовать старому культу языческих богов и отправлять богослужения на капищах. Это было тем более недопустимо, по мнению сенаторов, что издавна старые аристократические роды всеми способами стремились вступить в ту или иную жреческую коллегию – ведь членство в ней несло за собой освобождение их имуществ от налогообложения. Религиозная деятельность аристократии не ограничивалась стенами Рима, множество сенаторов покровительствовало муниципальным культам отдельных провинциальных общин.

А потому пиком общего недовольства стало празднование 20‑летия правления императора, пришедшееся на 326 г. 15 июля этого года св. Константину предложили по традиции возглавить шествие на Капитолий, и он было согласился. Однако категорически отказался принести жертву Юпитеру в языческом храме, вследствие чего церемония оказалась сорванной. Это событие возмутило сенаторов и плебс, который осы́пал камнями статуи императора. Удивительна его реакция: после минутной паузы царь произнес: «Нельзя сказать, чтобы я это заметил». Доверчивость, незлобивость императора граничили с наивностью, которой гордый и прагматичный римский ум не прощал никому. И нет никаких сомнений, что эти волнения были организованы аристократами, которые своей поддержкой языческой партии стремились минимизировать деятельность императора по ограничению власти сената137.

Существовали и другие обстоятельства, предопределившие не самые добросердечные отношения императора с сенатом. Несколько ниже, в обобщении, мы более детально рассмотрим вопрос об императорских полномочиях и специфике царской власти в Византии. Сейчас лишь заметим, что в эпоху св. Константина идея единоличной власти, идея василевса лишь пробуждалась и была едва заметна на фоне старых римских представлений о суверене верховной власти. Со времен республики повелось считать, что весь римский народ является носителем высших политических прерогатив, которые он в соответствии с законом и по своему выбору делегирует на время народным избранникам. Органом, непосредственно влияющим на выборы высших должностных лиц государства, являлся сенат, и его роль в практической расстановке сил трудно переоценить. Правда, однако, и то, что сенатское правление, систематически прерываемое диктаторами или прямыми тиранами, едва ли соответствовало идее «народной воли».

Потому с точки зрения официальной неписаной идеологии Рима princepes, каковым был св. Константин Великий, являлся только первым между граждан: «princepes senatus et universorum» («первый в сенате и среди всех вообще»)138. Основанием власти св. Константина являлись его военные успехи, благосклонно признанные сенатом (а что ему оставалось еще делать?). Но благосклонность – вещь очень переменчивая, державшая св. Константина в скрытой зависимости от воли тех, кто не собирался в существе своем менять старые римские олигархические порядки.

Однако идея народной воли, в первую очередь, конечно, воли самого сената, как основание властных полномочий василевса, шла в явное противоречие с единоличным и абсолютным правлением святого царя, по праву претендующего на более прочный фундамент своей власти. Кроме того, особенно после Никейского Собора, св. Константин все более и более погружался в содержание православного вероучения и, конечно, не мог следовать римским, языческим устоям своего царствования, целиком покоящимся на «князи человеческие».

Если уж св. Константин, не смущаясь, говорил о себе как о «сослужителе епископов», «епископе внешних», «неком общем епископе»139, то, надо полагать, идея божественного источника царской власти к тому времени не могла не привлечь его внимания. Не случайно Евсевий, по-видимому, как и любой придворный писатель, невероятно чуткий к настроениям властей предержащих, специально отмечает в своем труде: «Константина… Бог всяческих и Владыка всего мира соделал императором и вождем народов сам собой. Между тем как другие удостаиваются этой чести по суду человеческому, – Константин был единственный василевс, призванием которого не может похвалиться никто из людей»140. Безусловно, такие речи исходили не только от одного Евсевия, и св. Константин не мог игнорировать – хотя бы внутренне, пока еще без огласки – формулы, естественные для христианского сознания.

Как известно, одно дело слушать такие идеи, другое – ввести их в политический оборот. В Риме с его старыми традициями, развращенным плебсом и самоуверенным, гордым сенатом, любая ревизия основ государственной власти императора немедленно вызвала бы крайне негативную реакцию. «Рим, погруженный в сон об античности, не любил людей, которые жили исключительно настоящим»141. Если св. Константин и думал об этих предметах, то, пожалуй, рассчитывал все же на мягкие реформы. К сожалению, даже для робких шагов, должных всего лишь наметить определенную тенденцию, дело не дошло.

Но главная беда ждала св. Константина внутри семейства и была напрямую связана с его старшим сыном Криспом. Внешне это выглядело незамысловато и почти буднично. Летом Крисп был арестован без публичного объявления причин, допрошен и сослан в Полу, в Истрию. А через короткое время император подписал сыну смертный приговор, приведенный в исполнение непосредственно в месте его ссылки. Что же стояло за этой трагедией, жертвой которой стал находившийся на вершине славы первенец, боевой сподвижник и правая рука св. Константина?

Хотя первоисточники практически не упоминают об истинных обстоятельствах дела, некоторые исследователи приводят следующие соображения, которые выглядят убедительными. Как уже говорилось выше, приезд св. Константина в Рим состоялся как раз после пышного празднования 20‑летия нахождения его на вершине государственной власти в составе царственной тетрархии. Создавая эту оригинальную систему, Диоклетиан определял для себя именно 20‑летний срок, по окончании которого он и второй август должны были оставить свои посты для цезарей, обязанных подготовить в свою очередь преемников на свои должности. И хотя после того, как указанный срок наступил, Диоклетиан вдруг воспротивился собственному замыслу, Галерий все же вынудил того выполнить ранее данное самому себе обещание до конца. Официально тетрархию никто не отменял, и теперь эта доктрина могла обернуться против св. Константина, вернее против его сыновей от Фаусты.

Здесь-то и возникала фигура незаконнорожденного Криспа, который имел – чисто теоретически – все мотивы для того, чтобы обойти законных сыновей своего отца от брака с Фаустой. Конечно, порфирородность – критерий, с которым нельзя не считаться. С другой стороны, Рим не знал закона о наследовании царского трона, а заслуги Криспа и его старшинство в годах перед младшими единокровными братьями, военный и политический опыт могли стать той причиной, по которой капризное римское общество, ценившее собственную безопасность и стабильность очень высоко, признало бы императором именно его, а не детей св. Константина от законного брака. Более того, умозрительно рассуждая, Крисп был заинтересован не только в устранении собственных малолетних братьев, но и отца, поскольку при его жизни у него было мало шансов стать императором.

Откровенно говоря, вряд ли сам Крисп загадывал так далеко, и едва ли его можно упрекнуть в подобных умыслах. По крайней мере, историки рисуют портрет царевича в благородных тонах, и черты его характера весьма сходны с обликом св. Константина: «Юный и одаренный от природы самым симпатичным характером», – пишет о нем историк142. Он уже был крещен к тому времени и всячески помогал отцу в обеспечении свободной деятельности Церкви. Другое дело, что Фауста, полностью унаследовавшая от своего отца и брата коварство, цинизм и совершеннейшую неразборчивость в средствах, демонизировала ситуацию донельзя. Трудно сказать, что ею двигало. Возможно, материнский инстинкт, методично и заблаговременно устраняющий любые препятствия на пути ее детей к трону, либо старые счеты с Криспом, за которые она решила поквитаться.

Но именно она убедила св. Константина в тайных преступных замыслах Криспа, в качестве «доказательства» дав царю слово, что якобы царевич предложил ей супружество и трон императрицы после физического устранения отца. В принципе в таком кровосмесительном браке не было ничего неожиданного и невиданного: и ранее, и гораздо позднее монархические семьи нередко нарушали закон о браках с близкими родственниками, если того требовали интересы государства и трона. Не составлял исключения и Древний Рим, где очень многое отдавалось в жертву конкретному результату, в том числе политическому. Поэтому слова Фаусты, подкрепленные указанными выше размышлениями, выглядели внешне убедительно и правдоподобно. Не исключено также, что Фауста была не одинока в этой интриге – даже из общих соображений легко представить, что при дворе нашлись люди, которым было что делить с Криспом. Ведь еще до последней войны с Лицинием некоторые придворные круги усиленно пытались внушить императору недоверие к сыну, вследствие чего тот находился буквально под надзором143. Поэтому, по существу, в обвинениях, которые втайне предъявлялись Криспу, не было ничего нового.

Правда, никто не мог впоследствии доказательно подтвердить слова присяги Фаусты, в истинности которых она на время убедила св. Константина144. Но в тот момент, наверное, давление на него было слишком велико, и царь, наконец, принял то страшное решение, о котором раскаивался потом все оставшиеся годы.

Отсутствие какой-либо доказанной вины Криспа обнаружилось почти сразу. Мать св. Константина св. Елена укоряла сына в поспешности вынесенного приговора, не сомневаясь в его несостоятельности. Но вдова Криспа Елена была куда более успешной – при личной встрече с царем она, бросившись в ноги свекру, сумела опровергнуть домыслы Фаусты. По приказу царя состоялось следствие, закончившееся казнями всех заговорщиков. Отвергнутая императором Фауста вскоре (возможно, не без посторонней «помощи») утонула в ванне во время купания145. Правда, по другой версии, Фауста была застигнута во время адюльтера слугами императора с неким Курсором и по приказу царя задушена в раскаленной бане146. Так или иначе, но сына уже было не вернуть. Единственное, что отец мог сделать – поставить серебряную вызолоченную статую Криспа147.