Долгая здоровая жизнь

– Отлично. Позвони.

– Но с условием. Расскажешь нам с отцом, что расскажет тебе Гройцвер. Нам хочется знать насколько крепка воплощенная нами версия про маньяка.

– Договорились. С тебя – встреча с Гройцвер, с меня – ее слова.

На этом я распрощался с Артемом и покинул площадь. Позже в новостях я узнал, что подобные мероприятия проводились в ряде городов России. Последствий это, естественно, не имело.

Яна Серова

– Я случайно подслушала, что тётя Юля говорила дяде Артему, что иногда хочет отравить дядю Валеру или хотя бы написать какое-то заявление в полицию. Так она его ненавидела. Но дядя Артем сказал, что раз уж они начали, то нужно продолжать, хотя и сам хотел застрелить дядю Валеру. Он много раз говорил об этом с дедушкой, я слышала. Дедушка показывал ему вот такой кулачище и повторял: «Смотри у меня! Не вздумай!» Я знала про дядю Валеру. А чтобы я не проболталась дедушка каждый год дарил мне на день рождения новый «Эпл» последних моделей. Вот смотрите, этот с моими инкрустированными инициалами.

Филипп Плеханов

Филипп Плеханов был моим последним собеседником. Книга была практически готова, я собрал достаточно свидетелей, опросил множество людей, соединил всю информацию в логической последовательности и был весьма удовлетворен проделанной работой, за которую я не стыдился ни перед заказчиком, ни перед будущими читателями. Однако кое-чего не доставало в моём романе, я долго думал, мучал себя не одну неделю и, наконец, кажется понял. Я поделился этой мыслью с Аксинием Зенитниковым, а тот, некоторое время поморщив лоб и почесав подбородок, связался по телефону с «Е».

«Е» перезвонил мне в тот же день и сказал, что уже договорился о встречи с одним весьма любопытным человеком. Его зовут Филипп, но без самого «Е» меня к нему не подпустят, поэтому при разговоре «Е» будет обязательно присутствовать. Звучало соблазнительно и любопытно. Что значит – не подпустят? Филипп что – уголовник?

На следующее утро я, облачившись в белый медицинский халат, сидел на вращающемся офисном стуле, а напротив меня вальяжно расположился на точно таком-же стуле мужчина, благоухающий приятной туалетной водой, выбритый, тщательно подстриженный мужчина средних лет. Он приветливо улыбался и смотрел на меня с безграничным добродушием, создавая впечатление приятного в общении человека.

Я бы никогда и подумать не смел, что сидящий на против джентльмен является клиническим психотиком. «Е» заранее меня предупредил, что гражданин Плеханов отвечает на вопросы только одним словом и это слово всегда существительное в именительном падеже. И он никогда не начинает разговор первым.

Наша беседа проходила в одном из кабинетов областной психиатрической больницы, за зарешеченным окном виднелись макушки елей, а в кабинете помимо нас двоих присутствовали ещё двое – лечащий психиатр Роман Дмитриевич Мальков и организовавший эту встречу следователь «Е».

– Добрый день, Филипп, – поздоровался я с собеседником. – Как ты себя чувствуешь?

– Удовлетворенность, – ответил господин Плеханов и признательно кивнул.

– Ты не против, если я буду записывать наш разговор? – я показал на включенный диктофон.

– Согласие, – произнёс Плеханов и подтвердил это слово вторым щедрым кивком.

– Разговор пойдёт о твоем приятеле Валерии Таплине, – предупредил я. – Меня интересует ваши взаимоотношения.

Плеханов ответил лишь вежливой улыбкой, но не проронил ни слова, будто услышал вопрос на византийском языке. Я повторил, реакция та же.

– Денис Петрович, – подсказал мне доктор Мальков, – задавайте вопросы так, чтобы Филипп мог ответить одним словом.

Я надолго задумался и решил спрашивать с самого начала.

– Верная ли у меня информация о том, что ты, Филипп, проживал с Таплиным в одной квартире? – спросил я, рассчитывая услышать самый простой ответ: «Да».

– Достоверность, – ответил Плеханов и я похлопал глазами. Ну конечно, утверждение «Да», не является существительным.

– Напомни, в каком году это было?

– Двадцатишестилетие.

Я догадался, что это было двадцать шесть лет назад. Значит в девяносто седьмом или в девяносто восьмом году. Валерий Таплин демобилизовался из армии в девяносто седьмом.

– Как долго?

– Семимесечье.

– Хочу уточнить один момент, если ты не против. Вы с Таплиным жили в одной квартире семь месяцев. Вы оба снимали одну квартиру на двоих?

– Неверность, – ответил Плеханов и мне в голову пришли какие-то гомосексуальные догадки. Но доктор Мальков объяснил, что Плеханов отрицает мою мысль.

– Я сказал не верно? – произнес я. – Тогда, может он снимал квартиру у тебя, Филипп?

– Причастие, – ответил Плеханов и в мою голову закралась какая-то религиозная мысль, которая поставила меня в тупик.

– Причастие? – переспросил я. – Что это значит?

– Доля.

Я обратился к доктору Малькову за разъяснениями.

– Вероятно, Филипп хочет сказать, что он лишь отчасти причастен к сдачи квартиры Таплину.

– Как это? – спросил я уже у обоих.

– Сопричастие, – закивал Плеханов и мы втроём задумались, что бы это значило. Первым догадался доктор, он сказал, что до поступления в больницу, Плеханов жил в квартире с женой, а до этого с матерью. Наверное, это мать сдавала одну комнату Таплину, а Филипп хочет сказать, что также являлся собственником квартиры.

– Достоверность! – обрадовался Плеханов и наградил доктора благодарной улыбкой.

– Скажи, Филипп, ты видел… Нет, спрошу по-другому: Таплин интересовался… Нет, не так. Каким словом ты можешь охарактеризовать отношение Таплина к религии?

Плеханов на минуту задумался.

– Неоднозначность.

– Хм… – трудно было представить более расплывчатого определения. Я разочарованно откинулся на спинку стула. – К какой религии он себя причислял?

– Неоднозначность, – повторил Плеханов.

– Ислам?

– Отрицание.

– Христианство?

– Принятие.

– Православие? Католицизм?

– Неоднозначность.

Я сделал глубокий вдох.

– А как насчёт индуизма?

– Отрицание.

– Так как он русский, но не мусульманин, логично предположить, что он был все-таки православным, – заключил я, готовясь к очередному сложному для понимания слову. – Верно?

– Неоднозначность.

Я не сдавался, хоть и начинал сопоставлять себя с человеком, ковыряющим железобетон чайной ложкой.

– Он посещал церковь?

– Вероятность.

– То-есть, ты не знаешь?

– Достоверность.

– Он носил крестик?

– Отрицание.

– Не носил?

– Необходимость.

Опа! Это что-то новенькое. Чтобы понять, что конкретно хотел сказать Филипп Плеханов, я принялся задавать вопросы, ломая голову, как бы их лучше сформулировать и каждый раз получал один и тот же неизменный ответ: «необходимость». Плеханов повторил это слово шесть раз подряд, отвечая на шесть различных по смыслу вопросов. Я начал вскипать и нервничать, как вдруг сидящий до этого за столом доктор Мальков вдруг встрепенулся, будто что-то вспомнил, бегом подскочил к двери и подозвал санитаров. Двое мужчин вывели Плеханова из кабинета, а Роман Дмитриевич Мальков объяснил, что слово «необходимость», произнесённое устами пациента Плеханова означает, что ему надо в уборную.

Я выругался, упомянув, да простит меня Аллах, всех шайтанов подземного царства.

– Денис, извини, – проговорил «Е» виновато вжав голову в плечи. – Я не думал, что Филипп ТАКОЙ. Когда я последний раз с ним разговаривал, он использовал не только существительные.

– Увы, – сказал нам доктор, – не смотря на работу психиатров и медикаментозное лечение отклонение Плеханова прогрессирует.

– Но с ним же невозможно разговаривать! – выкрикнул я, вскакивая со стула.

– Я вообще против всей этой затеи с книгой, – сказал «Е», – я предупредил Аксиния Николаевича, что от Плеханова ты, Денис, многого не добьешься. Он, как ты видишь, не самый увлекательный собеседник. Предлагаю не держать уважаемого Романа Дмитриевича и закончить встречу. Извините, Роман Дмитриевич, за то, что отвлекли вас от своих обязанностей, мы, с Денисом Петровичем, пожалуй, пойдём.

– Не торопитесь, – остановил нас доктор Мальков, – прошу, останьтесь, все не так бесперспективно, надо просто наловчиться с вопросами и, вот увидите, все у вас получиться. Я вам буду помогать, у меня есть опыт бесед с этим пациентом.

Вскоре санитары вернули пациента Плеханова и мы втроём совместными силами принялись к, практически, допросу. Сразу скажу, это было чудовищно нелегко и неимоверно долго. Плеханов будто играл с нами в игру по разгадыванию словарного ребуса, однословно отвечая на вопросы и наблюдая как мы втроём ломаем головы будто участники программы «Что? Где? Когда?». Когда мы делали правильные выводы Филипп Плеханов улыбался и произносил слово «Подтверждение», а если наоборот, то с такой же улыбкой произносил «Отрицание».

Мало-помалу мы собирали словесный пазл. Вот что у нас получилось:

После демобилизации Валерий Таплин вернулся не в свое родное Исаакиево, что в Волгоградской области, а опять в наш город Ведеск и снимал комнату в трехкомнатной квартире, где хозяйкой была женщина по имени Александра с двоюродным братом – Филиппом, чья речь уже в то время не сильно отличалась от сегодняшней, разве что он не ограничивался только существительными в родительном падеже. Проживая с Александрой, молодой Таплин зачастую беседовал с ней о разном, включая личные дела, работу, чему молчаливый Филипп был свидетелем и хоть и не раскрывал рта пока его не спросят, но прекрасно все слышал и понимал (коэффициент развития интеллекта у Филиппа Плеханова – 108). Нам удалось вытянуть из Плеханова, что в те времена Таплин как и Александра был атеистом, но Валерий как будто мучился от внутреннего напряжения, в причина которого он не признался.

(На этом мы остановились, ибо рабочий день близился к концу. Вновь собрались мы только через три дня и продолжили мучительный допрос Плеханова)

Таплин постоянно где-то пропадал, вроде как он арендовал гараж и занимался производством брусчатки или бордюров. Он не распространялся о своих делах, был замкнут и не разговорчив, но однажды в его жизни произошло горе – у Валерия скончалась мама. Похоронив её, посеревший от несчастья Валерий устроил на кухне небольшие поминки, где говорил с Александрой и Филиппом о своей матушки до глубокой ночи. Матушка его, сильно верующая женщина, полжизни проработала на каком-то заводе, причём смогла из рядовой работницы цеха дорасти до заместителя начальника снабжения. За этот скачек по карьерной лестнице она не уставала благодарить Господа Бога и всех святых, истово молилась, посещала богослужения и достаточно много отдавала на нужды церкви. Этот период в жизни молодого Валеры считался наиболее религиозным, он и сам, следуя за мамой, уверовал в Бога настолько, что, по его словам, целовал крестик за хорошую оценку на уроках в школе. Все было замечательно, но в один прекрасный день проверка на заводе выявила колоссальную недосдачу, которую повесили на женщину. Её с треском уволили, что оказалось для семьи Таплиных настоящим бедствием. Женщина перенесла инсульт, у неё отказал ноги. Бедняжка неистово ударилась в богоугодничество, билась лбом об иконы, пачками ставила свечи, проводила в молитвах ночи и жертвовала храму последние накопления. Ничего не помогало, обратно её не брали и даже пригрозили завести уголовное дело за хищение в крупных размерах, хотя она, совестливая душа, не имела к пропаже никакого отношения. Руководство завода, распродавшее все что возможно, просто назначило ее козлом отпущения. Тогда уже подросший парень Валера Таплин сдернул с себя серебряный крестик и швырнул его в сточную канаву. Его захлестнули чувства ненависти к православию, он считал, что Христос поступил с его семьей несправедливо и зло, а значит недостоин и крохи уважения.

И вновь мы морально обессиленные отпустили пациента Плеханова и доктора Малькова. Но допрос пациента Плеханова пробудил в нас какой-то нездоровый азарт и на следующий день «Е» придумал предлог для того, чтобы взять отгул на работе и прийти в психиатрическую больницу. Однако я не разделял его энтузиазма, лично мое терпение было на грани и я решительно заявил, что этот день допроса будет финальным и больше я возвращаться сюда не хочу. Мне надоело, я устал. Рассевшись по своим уже привычным местам, мы продолжили. Плеханов улыбался, и доктор шепнул, что Филипп рад видеть у себя гостей и возобновить свою игру в слова, ему это нравиться. Помню, как я кисло улыбнулся. Итак, вот, что нам удалось разгадать на третий день бесед:

Полупарализованная матушка Валеры прожила ещё несколько лет и была свидетельницей того, как её сын с отличными результатами окончил школу, подрабатывал на рынке продавцом, загремел в армию, вернулся и худо-бедно открыл коммерческое производство. И вот она скончалась, но Валерий признался Александре, сидя на кухонном табурете, что перед смертью его матушка вернулась-таки к Богу и за все его простила.

Валера был в шоке. Даже не от того, что лишился матери (к этому он уже был готов, она давно была слаба здоровьем), но в первую очередь от того, что его мама вновь вернулась к Богу и простила руководство завода по вине которых она, фактически, и умерла. Она их простила и Валере велела простить. А похоронив мать, Таплин ходил будто контуженный, забросив свою фирму, не вставал с кровати, ни с кем не разговаривал, а только смотрел какими-то страшными глазами и говорил вещи которые ни Филипп ни Александра не понимали. Он будто умом двинулся и так продолжалось до тех пор пока Александра не попросила его собрать вещички и освободить комнату, ибо девушка стала всерьёз опасаться за то, что её квартирант может совершить нечто необдуманное, например выброситься из окна или повеситься.

Пациент Филипп Плеханов не знал, куда свалил их постоялец и чем он занимался в последствии. Через несколько лет его двоюродная сестра Александра погибла в ДТП, а его дальние родственники тут же определили его в сумасшедший дом, завладев той самой трехкомнатной квартирой в центре Ведеска. С тех пор Плеханов живет тут, он любит читать французскую прозу первой половины двадцатого века и сам пишет романы. Доктор Мальков показал нам начало единственной рукописи, я сфотографировал: «Сумерки. Запах. Влажность. Пар. Непредсказуемость. Бережность. Синь. Скоротечность. Озноб. Кромка. Отсутствие. Атомарность». И так далее на сто восемьдесят шесть страниц.

Полина Серова (Зенитникова)

(Первый разговор)

– Полина Аксиньевна, – говорил я в телефонную трубку, набрав номер, который мне дал Аксиний Николаевич, – я все знаю. Не бойтесь, я разговаривал с вашим отцом, он все рассказал, меня интересуют лишь некоторые мелочи, определённые подробности.

Признаю, что я начал не с того. Слишком прямо, слишком в лоб. Но я ошибочно полагал, что предупрежденная Аксинием Николаевичем Полина будет готова к разговору с писателем-криминалистом Январевым. Это оказалось не так, Полина была солидарна с гражданкой Еленой Гимнастеркиной в том, что обязана держать язык за зубами даже при полученном разрешении от собственного отца. Что-ж, эта преданность своей сводной сестре вызывает глубокое уважение, но не сейчас.

– Вы врете, – заявила она мне, тем самым поставив меня в неловкое положение, – папа не мог ничего рассказать. Мы договаривались, он сам же и запретил.

– Обстоятельства немного изменились, Полина Аксиньевна. – залепетал я. Повторяю, я не из полиции…

– Но вы же журналист! Я вам ничего не скажу! До свидания.

– Я журналист, – подтвердил я, но сразу же внёс поправку, – но это… Этот факт сейчас не принципиален, я не готовлю материал и не работаю над репортажем. Я имел разговор с вашим отцом, с Аксинием Николаевичем, и мы с ним договорились. Послушайте. Он дал мне определённое поручение. Я собираю информацию по делу Юлии и её супруга, беседую с людьми, нахожу различные факты. Одним словом, с помощью свидетелей и людей, каким-то даже самым отдаленным образом связанных с Юлией Зенитниковой, я составляют относительно полную картину сами знаете какого дела. Он, что, вам не сказал?

– Это невозможно! Мой папа ни с какими журналистами разговаривать не мог и вы ничего не найдете. Даже следователи из убойного отдела не могут найти маньяка, а уж вы тем более. У них-то возможностей по более будет…

– Речь идёт не о маньяке, Полина Аксиньевна. Я говорю о Таплине.

– Я не имею права говорить на эту тему. Все вопросы к «Е», это старший следователь, вот он и ответит. И опросит кого надо и свидетелей найдёт и…

– Полина Аксиньевна, я знаю, что «Е» никого не найдёт. – сказал я. – Потому, что нет никакого маньяка. Ваш отец признался в том, что это официальная версия, предназначенная для Валерия Валерьевича Таплина. Повторяю, я знаю все с самого начала. Я знаю, что ваша сводная сестра жива…

– До свиданья, больше мне не звоните!

(Второй разговор)

– Денис Петрович?

– Я.

– Это Полина.

– Добрый вечер, Полина Аксиньевна. Я ждал вашего звонка.

– Я перезвонила папе…

– И он вам все объяснил? Теперь вы мне доверяете?

– Папа подтвердил, что он поручил вам найти как можно больше свидетелей, собрать всю информацию в какую-то книгу…

– Совершено верно.

– Но такую книгу нельзя выпускать! Ни в коем случае! Неужели ни папа, ни вы не понимаете, что её прочтет Таплин! Он нас засудит за клевету! И вообще, это обрушит все к чему мы двигались несколько лет…

– Мы это прекрасно осознаем, Полина Аксиньевна. Но, наверное, вы не правильно поняли Аксиния Николаевича. Речь идёт о том, что собранная информация обработается мною, выстроиться в хронологическом порядке, выйдет в виде художественной книги (у меня уже есть надёжный издатель), но только не сейчас, даже не в обозримом будущем.

– Когда?

– Аксиний Николаевич пошёл со мной на сделку и выставил лишь одно единственное условие, соглашаясь на которое я получаю доступ к тому, что скрывает ваша семья. – сказал я. – Это условие таково: книга выйдет в свет только после смерти Валерия Валерьевича Таплина. Повторяю: только после его смерти.

– Но когда же это произойдёт?

– Это ведомо лишь Аллаху… Может через несколько лет, может лет через тридцать, может через сто… А пока Таплин дышит на этом свете, пока он живёт и терзается душевными муками, вся собранная мною информация будет надёжно храниться на флешке в сейфе.

– Что же вы хотите услышать от меня?

– Вы можете рассказать когда ваша семья начала заговор против Таплина?

Несколько секунд Полина Серова уходила мысленно в прошлое и, наконец начала говорить, но ее голос изменился до неузнаваемости. Теперь госпожа Серова больше не возмущалась, не уходила в «отрицалово», а говорила спокойно, даже с какой-то печалью. Она раскрывала тайну.

– Юльки было лет семнадцать, она ещё а школе училась. – говорила госпожа Серова со вздохом. – Это я хорошо помню. Я-то была самой старшей сестрой и в то время уже уехала от родителей и жила с одним парнем. И вот как-то звонит мне мама и говорит, чтобы я приехала к ним, что, кажется, Юлька нашла того убийцу, что когда-то… Ну…

– Да, я знаю про то преступление. Аксиний Николаевич мне о нем рассказал.

– Я бужу моего парня…

– Была ночь?

– Да, во всяком случае – поздний вечер, а я рано ложусь спать. Я бужу Макса и велю ему срочно отвести меня к родителям, потом вспоминаю, что мы с ним выпивали шампанское и вызвала такси. Приезжаю, а у родителей дома уже все собрались.

– Ваш парень Макс поехал с вами?

– Да, но папа сказал, что разговор будет касаться только членов нашей семьи и Макса вежливо препроводили в гостинную, выставили бутылочку винца и попросили не вмешиваться.

– Кто еще был, Полина Аксиньевна?

– Родители, брат мой – Артем, сама Юлька… Ее ухажер…

– Какой такой ухажер?

– Его зовут Айтуган Бекмуратов, он из Казахстана. Если вы разговаривали с папой, то он должен был рассказать и о нем. Так вот они уже сидели в зале, Юлька плачет, прижимается к Айтугану, тот что-то шепчет ей на ушко. Мама вообще в каком-то шоке, глаза распахнуты. Я сразу смекнула, что что-то случилось. «Уж не разорились ли мы?» – сразу мысль промелькнула. Папа объяснил, что Юлька с Айтуганом нашли убийцу ее настоящих родителей. Того самого. Я помню, как у меня подогнулись колени и я села на подлокотник дивана, не удержалась, упала и ударилась задом о паркет. Меня усадили на диван и дали черного горького кофе без которого я не могу сосредоточиться. Но это все лирика, это не важно.

– Ваш отец сказал, что в ту ночь вы обсуждали нечто существенное.

– Я выпила четыре чашки кофе. Четыре! Мы сидели до рассвета, под утро кофе больше не производило на меня эффекта и я стала плохо усваивать информацию. Я кофеманка и я не могу не спать по ночам, у меня организм четко настроен. А наше семейное обсуждение было горячим, мама пила какие-то капли для успокоения. Айтуган умывался ледяной водой. Мой Макс пару раз попробовал вмешаться, но папа уложил его спать. Юлька предложила один план и папа ее поддержал. Об этом плане вы знаете?

– Знаю.

– Ну, в-общем, вот так все и началось… Папа сказал, что он вам что-то уже рассказал.

– Он мне рассказал основной замысел, – кивнул я, – но мне и будущим читателям хотелось бы знать, как к этому причастны лично вы, Полина Аксиньевна.

– Да никак, – ответила она. – Я не участвовала в их отношениях, моя роль сводилась лишь к молчанию и не вмешательству. Действуя по разработанному плану Юлька с Айтуганом придумали как ей закрутить роман с Таплиным. Потом свадьба. Потом несколько лет терпения и, наконец, имитация убийства.

– Имитация… – повторил я понравившееся мне слово.

– Пришлось задействовать еще пару людей. Свиридовича и «Е» без которого вообще ничего бы не получилось. Папа арендовал полицейские автомобили, заплатил реальным следователям.

– Ваш отец купил следователей?

– Ну те то чтобы купил… Нет, это не подходящее слово… Скорее, он отблагодарил их за небольшой спектакль. Несколько часов имитации следственной работы и щедрый гонорар. Это было необходимо для достоверности. Не знаю, рассказывал ли папа об «Е», но именно благодаря этому человеку следствие зашло в тупик и, в конце концов, практически остановилось. Официальная версия – неизвестный неуловимый маньяк.

– В курсе ли начальник следственного отдела?

– В курсе. Его нельзя было не поставить в известность, иначе он не слез бы с «Е» пока тот не поймал бы убийцу. Вот еще что… Папа сказал, чтобы я посоветовала вам, Денис, поговорить с некоей Людмилой Гройцвер

– Я разговаривал с некоей Людмилой Гройцвер…

– Да-да, я знакома с ней. Я поняла, вы проверяли официальную версию. Но Людмила Андреевна могла предоставить вам только то, что составил «Е». А «Е» с разрешения начальника следственного отдела так составил документы, что и Гройцвер и кто-то другой получают строго выверенные данные. Что она вам рассказала?

– Про маньяка. Я проверял ее и так и эдак, намекал. Похоже, ваш «Е» отлично поработал.

– Вот видите. Настоящую правду знают лишь единицы. И вот теперь еще и вы.

Юлия Зенитникова

Веранда выходила на берег Каспийского моря, в километре ниже располагались пансионы и отели для туристов, пляж в это время года был пуст. Дул тёплый ветерок, стоял запах какого-то местного растения. Вчера я прилетел в гости к чете Бекмуратовых, которые приняли меня как родного человека, не смотря на то, что мы были знакомы лишь заочно. Вечер прошёл в плотной беседе за плотным ужином, изобилующим фруктами. А утром я, щурясь на солнышке и закинув ногу на ногу, сидел в соломенном кресле на воздухе, пил кофе с выпечкой и не торопясь беседовал с хозяином дома – Айтуганом Бекмуратовым. Речь мы вели, преимущественно об исламе, Айтуган оказался прекрасным знатоком истории ислама на ближнем востоке, хотя, в отличии от меня не мог отнести себя к истинно правоверным. Впрочем, и я далеко не всегда соблюдаю каноны ислама. Но это моё личное дело.

К нашему разговору присоединился мальчишка, не похожий на Айтугана, а имеющий типичную европейскую внешность. Пацаненку было лет восемь, он был шустрым и резвым как заведенный, ни минуты не мог сидеть на месте и, мало что понимая, влезал в наши с Айтуганом разговоры с такими непредсказуемыми вопросами, что ставил двух мужчин в тупик. Айтугана это забавляло, он посмеивался и не скрывал, что доволен мальчишеским прытким умом. А на мой вопрос о школе, мальчишка ответил, что сегодня выходной и через час он будет резаться в шестую цивилизацию с другом по имени Дияр. Со слов мальца он играет за ацтеков, а Дияр за поляков.

Когда же я высказывал слова похвалы за интерес к такой премудрой игре как «Цивилизация», к нам на веранду вышла Юлия, ведя за ручку маленькую круглолицею девчушку лет трёх. Девчоночка не медля ни минуты достала со стола печеньку и убежала в сторону, кататься на трехколесном велосипедике.

Юля положила на стол толстенную пластиковую папку с распечаткой моего текста, который я собирал и редактировал больше года. На лице её играло удовлетворение. Попросив прощение за то, что долго не выходила к нам на веранду, Юля сказала, что собирала дочку и вообще не смогла рано встать, так как почти всю ночь читала мою рукопись. Оказывается, она перечитывала её не менее чем два раза, а некоторым главам уделяла дополнительное внимание, на что она и указала, показав мне некоторые пометки.

– Мы с папой думали, что вы, Денис, ограничитесь несколькими людьми, а тут, – она хмыкнула, – целая эпопея. Вы проделали большую работу.

– Я позволил себе увлечься, – улыбнулся я, – прости, если заставил тебя потратить на чтение всю ночь.

– Перестаньте, Денис Петрович, мне давно не было так увлекательно. Я от души позабавилась. Местами я даже посмеивалась, особенно на главе, где вы ищете мою могилу. Ведь вы же знали, что я жива-здорова и охота было вам тратить время?

– Я хотел удостовериться в реальном наличии могилы. Это было необходимо для полноты картины.

– Юль, вспомни о главе, где какой-то полоумный художник рассказывал о чувствах Таплина к тебе. – подсказал Айтуган, сделав глоток густого как нефть кофе. – С его слов Таплин любил тебя больше жизни, он даже беднягу Вознесенского чуть не замочил. Ну ты хохотала!

– Но какая ещё, Айтуган, у меня должна быть реакция на такие чувства, если учесть, что я, например, во время любви с этим гадом мысленно придумывала ребусы?

– Скажи, Юль, неужели ты не испытывала к своему мужу ни грамма любви? – спросил я.

– Любви? – на едва уловимый миг по лицу девушки проскользнула растерянность, будто она припоминала значение этого слова, а потом лицо её вдруг окаменело, глаза нехорошо сощурились а голос зазвенел ледяной сталью. – Денис, какая любовь? О чем вы говорите? Вспомните первые главы своей книги, в них написано все предельно точно, голые факты. И какие чувства я должна была испытывать к убийце моей мамы, моего папы и моего брата? Я ненавидела этого демона, каждый раз приближаясь к нему я мечтала накинуть на его шею шершавую удавку и медленное медленно затягивать, смотря в его умирающие глаза и прислушиваться к предсмертным хрипам. Я старалась как можно скорее родить детишек, чтобы, наконец, завершить этот ад. Слава Богу это закончилось.

– Трудно поверить, что Таплин не догадывался о твоих истинных чувствах.

– Напомню, что по образованию я недоучившаяся театральный режиссёр- постановщик, хоть и не ставила не одного спектакля кроме того юношеского «Взгляда». Я несколько лет училась у Свиридовича и знаю актерское мастерство с двенадцати лет. Если хотите – я хорошая актриса.

– И неплохая постановщица, – добавил Айтуган.

– Жалею, что ушла с последнего курса училища. Диплом я так и не получила. Я так спешила поскорее охомутать Валеру и родить детей, что поставила эту цель приоритетней. Правда, папа был в бешенстве.

– Не переживай, – сказал Айтуган, – мы найдем тебе работу в нашей филармонии. Скоро ее достроят и будут искать людей. В конце концов Аксиний Николаевич-то уж точно тебя не оставит.

– Посмотрите вот сюда, – сказала Юля, выбирая из папки несколько страниц. – Денис Петрович, вы разрешили мне внести корректировки…

– Разумеется, именно для этого я и привез рукопись.

– Так вот… Я бы хотела, если это возможно, убрать пару глав… Так можно?

– Какие главы? Покажите.

– Вот эту. Где вы беседуете с Димой Лукьяненко. Мне она не нравиться.

– С Люкой. Хм… Что вам не понравилось? Не нахожу в его рассказе чего-то оскорбительного, ты нравилась ему, он с добротой о тебе рассказывал.

– Да. Но понимаете, он раскрыл мои потаенные… Э… Другими словами, он рассказал о том, что я бы не хотела выставлять на публику. Кое-что личное…

– Я понимаю. Он напомнил то, о чем ты, Юля, наверное, хотела бы забыть. О беспокоящем тебя в юности взгляде. О тревогах, о внутренних переживаниях. О некоторых твоих недостатках. Но ты должна понять, что тот разговор в баре «Фагот Коровьев» является одним из ключевых, он показывает ту часть твоего внутреннего мира в которой проросло семя будущего сюжета.

И все-таки Юля осталась при своём мнении и настаивала на удалении из книги этой главы или хотя-бы убрать выделенные её рукой абзацы, я не стал торопиться и попросил Юлю ещё как следует подумать, посоветоваться с Айтуганом и с родителями. Если вы прочли эту книгу, то уже поняли, что главу, где длинноволосый здоровяк Люка угощал меня крафтовым пивом я, в итоге, оставил практически без сокращений, мне удалось-таки уговорить Юлю передумать. Но вот ещё одну главу, которая так и не попала в книгу и была мною стерта из памяти моего ноутбука и с флэшки, и распечатанные страницы которой я на глазах у Юли и Айтугана порвал, мне отстоять не удалось. Жаль, отличный был собеседник, но, быть может Юля и права и мне не хватает её женской милосердной мудрости. Главы нет, она навсегда уничтожена, а диалог в ней был с ближайшим коллегой Валерия Таплина – с директором по развитию завода «ЖБИ-Пром» Львом Кирсановым (помните, в главе с Джанкарло Строцци человека в голубом костюме и в широкополой белой шляпе?). Причиной по которой Юля приняла решение убрать эту главу стала то, что Лев Иванович в мельчайших подробностях рассказал мне, как Валерий Таплин мучается от потери жены и детей, как живёт в непрекращающейся депрессии, как зачастую плачет, если думает, что его никто не видит, как параноидально следит за своим здоровьем, как тратит миллионы рублей на продление своей жизни, как проходит процедуры омоложения и горстями ест пептиды. Кроме этого Лев Кирсанов на несколько страниц не без злорадства описал как Таплин боится смерти и зарабатывает очень крупные деньги для осуществления одной-единственной цели – продления собственной жизни. Каждое слово о смерти приводит Таплина в странное состояние одновременной агрессии и жуткого страха.

Юля не захотела, чтобы этот страх был выставлен на всеобщее осмеяние, она решила, что это должно навсегда остаться внутренним переживанием ее бывшего супруга, его личным индивидуальным адом до самой смерти, которая, как бы он не старался, все равно рано или поздно настигнет и его. Юля надеялась, что это случиться ещё очень нескоро, она от души желала ему крепкого здоровья и долгих лет жизни.