Долгая здоровая жизнь

Ксения Шамилева, Владимир Вознесенский

Эту главу писал не я. Вернее сказать – писал-то как раз я (вот именно сейчас я набираю текст на ноутбуке, лежа в палате стационара хирургического отделения городской больницы), а всю информацию собирал мой друг – Лёня Ветров, пожалуй единственный товарищ, которому небезразлична моя книга, с которым я консультируюсь и который дает дельные рекомендации ибо Леонид Ветров сам писатель-криминалист, опубликовавший порядка десяти романов и понимает как надо преподносить информацю, зачастую критикуя меня за чрезмерное насыщение сухой текст, свойственной журналисту, но не романисту. «Больше жизни, – повторял он, – Больше натурализма. Заставь читателя стать очевидцем. Читатель не должен быстро пробежать глазами твой текст как скучный юридический документ, читатель должен впитывать каждое предложение, проникаться каждой фразой, наслаждаться ощущением предвкушения того, что будет на следующей странице».

Это Ветров помог свести меня с Софико Пнавией, Эдуардом Сапчиковым и Валентином Локтевым (он появится в книге позже). Так получилось, что в разгар написания книги я угодил на операционный стол и почти сутки пробыл на пороге встречи с самим Аллахом или, как еще говорят – между жизнью и смертью. Проблемы с желудком о которых мне не нравиться распространяться, но которые все чаще усложняют мне жизнь и заставляют беспокоиться мою Люпинушку.

Ветров приехал ко мне радостный, улыбающийся. Пару дней назад я связывался с ним по видеосвязи и тогда я напоминал начавший разлагаться, но вдруг оживший труп. Сегодня я почти порозовел и Леня поздравил меня с тем, что я выкарабкался. Он был мускулист и имел затянутые в хвост длинные черные волосы, а кроме этого – усики и стильную бородку-эспаньелку. Почти не спрашивая о моем самочувствии (я все равно сказал бы что у меня все лучше всех), он сразу перешел к делу и сообщил, что в то время когда я отстаивал свои права на жизнь и боролся с демонами смерти, он имел беседы с некоей Ксенией Шамилевой и неким Владимиром Вознесенским, на что я сказал, что с Шамилевой хотел поговорить сам и если бы не форс-мажорные обстоятельства, то так бы и сделал. Леня рассмеялся, назвал меня болтуном и сообщил, что, если бы не форс-мажорные обстоятельства я бы не разговаривал с Шамилевой, а поехал бы на дачу собирать черешню. И он прав. Я покраснел. Он опять рассмеялся и сказал, что тем самым постарался помочь мне и как бы загладил вину за мое попадание в больницу.

– Но при чем тут ты? – спросил я у друга.

– Я свел тебя с Локтевым, – ответил он.

– Но ты же не знал, что он алкоголик.

– Знал. Извини еще раз.

– Я сам виноват, – признался я, – мне же нельзя пить. Я думал составить Локтеву компанию, дернуть для приличия пару рюмок и довольно… А тут, понимаешь… так получилось.

– Вы пили самогонку, да?

– Ее родимую.

– Как и из чего он ее гонит, ты знаешь?

– Конечно нет. Ядреная штука. А ведь он ее порет каждый день, бедолага! Почему он жив, а я с одного раза чуть с Пророком не встретился? Несправедливо.

– Ну ты хотя бы запомнил, что он тебе говорил? Надеюсь, твои игры со смертью были не напрасны?

– Сначала еще запоминал, потом… Знаешь, я ведь записывал все на диктофон, но, когда очнулся в палате моего смартфона не было и никто его не видел. Или я его посеял или его слямзил Локтев.

Как только я оправился от операции на желудке и наркоза и мог концентрировать память я попросил любую бумагу и ручку и, валяясь на кушетке, как смог переписал на листах в клеточку то, что удалось вспомнить от той ужасной встречи с Валентином Локтевым. Мы с ним пили самый ужасный самогон в России и он рассказывал кое-что интересное, но об этом читатель узнает в одной из следующих глав. Все-таки я соблюдаю последовательность.

Это было несколько дней назад, а сейчас мой товарищ Лёня Ветров, сидя на стуле с удобной спинкой, и сложив ладони в замок на колене, передавал мне свой вклад в мою книгу. Итак – Владимир Вознесенский. Коллега Валерия Таплина, до сих пор работает под его руководством на заводе «ЖБИ-Пром», начальник какого-то отдела. Развития или реализации. Почти что друг, если сам Таплин склонен применить к Вознесенскому такое определение. А Ксения Шамилева – двоюродная тетя Таплина. Ветров не выяснял в насколько близких отношениях находятся эти люди к Таплину, но как бы то ни было, они оба присутствовали на его свадьбе с Юлией Зенитниковой. Лёня извинился за то, что не записывал беседы на диктофон, как это обычно делаю я, но зато я не буду тратить время на прослушивания. Он расскажет то, что действительно имеет какой-то интерес.

– Короче, – начал он и я записал это слово на полях бесплатной рекламной газеты. Пусть у Ветрова и хорошая память, но вот я стараюсь следовать своей привычке и фиксировать услышанное. Только вот слово «короче» я мог бы и не писать, но привычка – вторая натура. Кстати, я мог бы и не писать это при наборе текста уже на ноутбуке, но тем не менее, как вы видите, написал. – Короче, Вознесенский и Шамилева говорят примерно одно и то же. Только с разных точек зрения. Вознесенский говорит, что Таплин до какой-то поры не заводил никаких отношений с женщинами, используя их только по своему непосредственному низменному предназначению. Таплин был деловым человеком, бизнесменом до корней волос. На баб он плевал. Примерно те же эпитеты применяла Шамилева, добавляя, что уже и не надеялась на то, что ее родственник вообще способен к платоническим чувствам. – Ветров вальяжно облокотился на спинку стула и положил ногу на ногу. Он любил принимать расслабленные позы и в его исполнении они получались наиболее эффектно. – Таплин занимался только своим заводом. Днем и ночью. Только работой. По словам Шамилевой Таплин не работал чтобы жить, а жил, чтобы работать. Он жил производством, и, получая огромную прибыль, значительную часть тратил на себя, на постоянные медицинские осмотры, на дорогостоящее лечение даже самых незначительных хворях, которые она бы могла вылечить пучком мать-и-мачехи. И вот вдруг совершенно неожиданно для всех Таплин знакомиться с одной молоденькой пришмандовкой, которой и восемнадцати-то не было. Самому Валерию на тот момент шел тридцать шестой год, то-есть, получается, что хоть он и был еще молод, но все равно почти вдвое старше своей избранницы. Вознесенский признался, что долго не мог поверить, что между ними вообще завязалось что-то серьезное, а уж когда Вознесенский узнал, что его шеф втюрился в малолетку, подумал, что это дурацкий розыгрыш или пустой слух. – Лёня Ветров обнажил в улыбке двенадцать белых передних зубов. Такая хищная улыбка как правило предназначалась для двух случаев: для привлечения противоположного пола и для вербальной передачи особо пикантной информации. – И Вознесенский и Шамилева в один голос утверждают, что у девчонки не было каких-то особенных данных. Это была самая обыкновенная студентка театрального училища, в которую если и смог бы кто-то влюбиться, то только одногруппник или одноклассник, но ни как ни деловой бизнесмен, ворочающий миллионами и далеко не мальчик в отношениях с женщинами. Но девчонка, а звали ее, как ты понимаешь, Юлей Зенитниковой, вцепилась в Таплина как клещ, впрочем, он и не пытался от нее избавиться, наоборот, он был только рад. – Лёня встал со стула, оправил футболку и, поиграв гигантскими грудными мышцами, подошел к приоткрытому окну, где легкий ветерок из проема заколыхал его длинные стянутые резинкой волосы. Зачем-то я записывал на газетных страницах каждое его движение, будто стенографируя. Он провел ручищей по усиками и бородке и глазел на пейзаж за окном. От солнечного света глаза его совсем сузились, превратившись в две лукавые щелочки. Пожалуй, Ветров все-таки не врет, когда говорит, что его предки по отцу родом из Кореи, хотя я всегда сравнивал его с испанским конкистадором. – Воскресенский отговаривал Таплина, объясняя, что девчонка не может так моментально влюбиться в малознакомого мужика, и совершенно очевидно, что тут есть корыстные цели. Таплин и сам это предполагал, он все-таки не мальчик, и на протяжении какого-то периода времени проверял новую подружку. Оказалось, что Зенитниковой деньги были не сильно нужны, за все время конфетно-букетного периода она не приняла ни одного дорогого подарка, ничего не попросила и утверждала, что любит своего Валеру не за деньги, а за человеческие качества, которые, по словам самого Воскресенского были весьма сомнительные и с трудом могли бы вызвать симпатию у противоположного пола. Скорее – наоборот. А Юля просто боготворила своего Валеру, она стала ухаживать за ним, подбирать ему одежду, научилась готовить здоровую еду, вместе с ним беспокоилась за его здоровье и каждый раз, приходя к нему в офис приносила какую-нибудь выпечку. То печенюшечки, то кексики какие-то с цукатами. Не самые, по правде сказать, вкусные. Но ведь дело не в качестве, а в заботе. Таплин называл такую еду неполезной, но ел. Давился, бледнел, но ел. Короче, Таплин втюрился в Юлю как мальчик. Устроили пышную свадьбу, пригласили человек сто пятьдесят, из Питера приехала какая-то джаз-группа. Гуляли неделю. – Ветров вернулся к моей кушетки. – Таплин был так счастлив, как никогда в жизни. Шамилева сказала, что не видела его смеющимся с детства. Первый и единственный раз Таплин оставил завод и улетел на месяц в Европу, потом на Бали. Со свадебного путешествия вернулся неузнаваемым. По настоящему счастливым, радостным, а вскоре выписал каждому работяге на заводе премию в честь беременности его молодой жены. Через восемь месяцев еще одну в честь рождения мальчика. Вознесенский хотел было поднять свою долгоиграющую тему, что, мол, не слишком ли хваткая оказалась девчушка, не водятся ли в тихом омуте черти. Но в тот же вечер получил от Таплина по морде и больше этой темы не поднимал. Тем более что Зенитникова продолжала отказываться от любых подарков, не носила ничего дорогого, вела вполне скромный образ жизни и вообще ни как не проявляла интереса к деньгам и не давала ни единого повода заподозрить ее в алчности. Как-то Таплин хотел оформить на ее имя часть бизнеса, так она наотрез отказалась. – Размяв тритепсы, Ветров вновь уселся на стул в вальяжной позе. – Второй ребенок – девчоночка – родилась года через три. И тут уж Таплин стал совершенно другим человеком, он изменился и признавался каждому, что обрел свое счастье и смысл жизни. Он все меньше уделял времени заводу, больше семье. Даже к своему здоровью стал относиться без прежнего фанатизма и при этом имел цветущий вид, постройнел. Шамилева не могла не на радоваться на своего родственника. Дети подрастали, все в семье Таплиных складывалось на редкость удачно. Бизнес шел в гору, завод процветал и плодоносил, в шикарном особняке работала прислуга, поэтому молодой жене не было необходимости надрываться за кухонной плитой и мыть туалет и возможно благодаря этому она сохраняла душевное здоровье и отличалась редким жизнелюбием. У старшего ребенка обнаружились способности к точным наукам и Валерий Валерьевич Таплин не раз с удовольствием повторял, что при правильном воспитании и обучении в престижном университете сын вполне может в будущем помогать отцу в бизнесе и даже унаследовать его. Валерий нисколько не сомневался, что так и будет, поэтому заранее возил сына в специализированный детский сад и на уроки раннего развития. Дети обожали отца. Короче говоря – идеальная образцово-показательная семья. Теперь скажи, Денис, ты ему завидуешь?

– Нет, – ответил я и Лёня Ветров согласно кивнул.

Бонга

Парень долго не хотел разговаривать, а когда все-таки дал согласие, то выбрал темное время суток, когда ветер рвал листья деревьев и метал по земле мусор, а улицы опустели и вызывали уныние. Я явился в назначенное время к одному из городских путепроводов и спустился под опоры. Тут было еще темнее, мрачнее и непередаваемо воняло человеческими выделениями. Я не видел куда ступают мои ноги, не видел света фонарей, не видел людей, даже вездесущей рекламы я не видел. Лишь тусклые отблески запущенных гаражных боксов, какой-то бетонный забор и заросли калифорнийского клена. И если при свете солнечного дня здесь еще можно было бы ходить без содрогания, то с наступлением темноты тут просыпалось царство мрака и страха и я сочувствовал жителям расположившихся поодаль домов частного сектора. В какой-то миг я услышал шорох под ногами и мне показалось, что мимо меня проскользнула крыса, но я пытался утешить себя тем, что это была все-же кошка.

Где-то там наверху, в десятке метрах над головой по путепроводу проносились автомобили.

От внезапного голоса за спиной я вздрогнул всем телом и застыл, смотря на кусок ночного неба, выглядывающего между сильно разросшимися ветвями скрюченного во все стороны калифорнийского клена. Голос велел мне не оборачиваться и держать руки на виду, поэтому я не смог воспользоваться диктофоном. Не оборачиваясь я спросил: «Ты Бонга?», голос ответил согласием и в свою очередь задал вопрос: «Это о тебе говорил Степник?»

– Да, – говорю, – обо мне.

– Если бы не Степник, – произнес Бонга за моей спиной, – я бы с тобой базарить не стал.

Я попросил разрешения записать наш разговор на диктофон, но Бонга на это не согласился, даже после того как я напомнил, что наш общий знакомый под кодовым ником «Степник», должен был сказать про мою книгу. И все же Бонга дал отказ от записи, так что этот диалог мне пришлось запоминать головой. Я услышал, как за моей головой чмокнула зажигалка и парень признался, что скрывается от ментов и что не может доверять никому, особенно таким как я незнакомцам, даже если за меня поручился Степник. Это я знал, а еще Степник мне рассказал, что Бонга был дважды судим, что он курит, пьет, играет в виртуальное казино, колется и к тому же он является носителем гепатита А и гепатита В. Бонге, к слову сказать, тридцать три года. Возраст Иисуса Христа, возраст в котором человек предстает перед Богом. Я не Бог, поэтому возрадовался тому, что парень стоял в стороне, к таким людям лучше не приближаться.

Стоя за моей спиной Бонга рассказывал. Голос его был с хрипотцой, голос человека, пережившего войну, побывавшего в аду, повидавшего много страшного. Он начал с того, что когда-то один адвокат из Казахстана сумел скосить ему срок с восьми до четырех с половиной лет и за это Бонга остался ему немножечко должен, ибо на тот момент адвокату пришлось увеличить расходы, а значит и свой гонорар. А через несколько лет Бонгу повстречал один фраерок, которого он стал называть Степником и спросил, не помнит ли он такого-то адвоката и не хотел бы он – Бонга – погасить некий должок. Степник назвался родным сыном того адвоката и предложил Бонге всего лишь выполнить одно поручение. Бонге нужно было в определенное время дождаться одного человека и когда тот выйдет из автомобиля или из здания и будет разговаривать по мобильному телефону – просто ударить его по руке. Лучше палкой и лучше с размаху. И убежать. Степник выразил уверенность в том, что Бонге удастся скрыться, ведь единственный его талант – это драпать от ментов и прятаться там, где и черви не лазают. А за это парнишка, которого Бонга стал называть Степником еще и дополнительное лавэ дал сразу на десять доз герыча. На одну дозу сразу, остальное отдал после. Отдал все как обещал. Бонга не стал спрашивать ни имени того, которого он должен был бить по руке, ни повода к такому действию, решив про себя, что это что-то типа мести за что-то. Степник зассал пачкаться сам вот и нанял Бонгу.

На следующий день Бонга подкараулил того типа, когда тот шел с парковки в какое-то госучреждение, может в банк (Бонга не разбирается). Телефона у мужика не было, он просто шагал к зданию. Когда он выйдет из здания и будет ли разговаривать по мобильному телефону – неизвестно, а у Бонге душа уже давно требовала ширева и терпения уже не оставалось. Тогда Бонга приблизился к мужчине и как бы случайно толкнул того, будто бы поскользнувшись на обледенелом асфальте. Бонга упал и потянул за собой мужика, они оба оказались на земле, точнее на снегу. Мужик выругался, но Бонга уже вскочил и бросился наутек, успев на прощание как следует прыгнуть мужику на ладонь. Мужик орал, хотел догнать Бонгу, но тот уже удрал.

Такая вот история от тридцатитрехлетнего наркомана по прозвищу Бонга.

Олег Лазарев

– Да, сейчас расскажу. Расскажу, давай присядем, земель. Ага, вот сюда присядем давай. Вот тут хорошо, – поздоровавшись с Олегом Андреевичем, я, ведомый им, засеменил от подъезда типовой пятиэтажки к совершенно пустой детской площадке, где помимо квадратной песочницы были только старые трубчатые приспособления для лазания ребятише, да качели советских времен. – Ага, вот тут давай присядем. Ты, Денис, уже записываешь? Что, на диктофон, да? Ну пиши-пиши… Вот тут хорошо сели, да? Куришь? – мы сели на скамеечку в тени разросшихся тополей, где должны были сидеть мамочки, я даже видел отпечатки их каблучков на песке и следы колес детских колясок. Когда-то и я также выгуливал поочередно своих сыновей – сперва на колясках, потом за ручку, потом просто сидел и читал газеты, в то время как они возились в песочнице или гонялись вокруг молодыми жеребцами. – Правильно, я тоже бросил. Раньше по две пачки выкуривал, ночью вставал по пять раз покурить. Сейчас – нет, хотя тянет. Тянет. Это хорошо, что ты не куришь, Денис, иначе и я бы с тобой…

– Давно бросили? – из вежливости спросил я.

– Да уж третий день держусь. Ну как держусь… Все равно дергаю иногда. Нет-нет, а дерну. А! Ну так вот слушай. Ты записываешь, Денис? Может мне громче говорить?

– Все нормально. Громче не стоит.

– Ага, не надо громче. Хорошо, не буду громче. И курить не буду. Ну так значит про этих… Значит…Короче, шел я на работу…

– Олег Андреевич, а вы работаете в охране, да?

– Ну да, а где же еще? – Лазарев воззрился на меня как на человека, сморозившего большую глупость и я объяснил, что просто уточнил этот факт для других. – Ага, ясно. Надо уточнить… Так вот я работаю в охране, – Лазарев для чего-то повысил голос, словно бы говорил по телефону со слабослышащим. – Моя фимилия Лазарев. Капитан запаса. Ракетные войска. С пятнадцатого года на пенсии, дали квартиру по сертификату. Не эту, – Олег Андреевич кивнул на одно из окон в пятиэтажке за нашей спиной, – в той дочь живет с мужем. Муж у нее ученый. Лососями занимается, тоже курить бросил. Все как надо!

– Сейчас вы где работаете?

– Как где? Я же тебе говорил, Денис?

– Олег Андреевич работает в охране, – ответил я за Лазарева. – Медицинский центр «Лайт Лайф». Говорите, Олег Андреевич.

– Была зима, это я точно помню, потому что запомнил, – начал капитан запаса. – Я сидел на проходной. Смену принял, все как полагается. Сижу на проходной, медперсонал весь прошел, стали приходить пациенты. Все как полагается, я сижу записываю входящих, ага, а у меня окно выходит на улицу, прямо на скверик. У нас там скверик напротив, мне его из окна хорошо видно, я в это окно посматриваю и замечаю парочку. Девчонка и паренек стояли возле ларька с журналами, она плачет, он ее гладит по голове, слезы утирает. Ну, думаю, обидел девчонку, а теперь утешает. Молодые! Я сам молодым был, все как полагается! Эх, как я бегал с аккордеоном! Меня на все праздники звали, я в нашем колхозе первейший аккордеонист был, у меня еще такая рубаха была красная, мне ее батя из Новочеркасска привез. Хочешь, Денис, я сейчас за инструментом поднимусь, сыграю что-нибудь, а ты запиши-запиши.

– Сейчас на стоит. Скажите, Олег Андреевич, похоже было на то, что между теми молоденькими была любовь? Или может быть это были сестра и брат?

– Какие сестра и брат? Что ты? Они были разные как лошадь и баран! То-есть я хочу сказать, что деваха-то русская, а пацан был не из наших. Ну не из…

– Не славянской наружности? – помог я подыскать определение.

– Вот именно. Китаец.

– Китаец? – невольно вырвалось у меня. Я готов был к тому, что Олег Андреевич Лазарев назовет казаха Бекмуратова якутом или бурятом, но не китайцем. Ну что-ж, пусть пока будет так.

– Ну так вот, – продолжал Лазарев. – А! Еще китайчонок показывал ей какой-то журнал, а она кивала, шмыгала носом и вытирала слезы платком. Не салфетками, а платком. Потом я отвлекся на важного пациента, к нам приехал почетный пациент, он к нам регулярно приходит.

– Вы говорите о Валерии Валерьевиче Таплине?

– О нем, родименьком, о нем. Он к нам как домой ходил, его вся клиника как родного знает. Каждый доктор, каждая медсестра, даже уборщицы. А уж с главврачом он давно дружит. Все как полагается. Ну так вот… Поздоровался я с Валерием Валерьевичем и он направился в регистратуру. Я подмигиваю Иринке – встречай, мол, постоянного клиента. А она мне в ответ тоже подмигивает – карточка его уже готова. Мы с Иринкой постоянно перемигиваемся, хорошая бабенка. Таплин, значит, вроде накануне упал на улице и руку ушиб. Всего-то! Пустяк, но Валерий Валерьевич настоял на рентгене. А минут через десять, я только сканворд достал, забегает тот самый китайчонок, по сторонам глазками своими раскосыми шасть-шасть. Я спрашиваю – кого потерял, друг. А он сразу так приосанился, шапку снял и спрашивает на чистом русском языке – Валерий Валерьевич Таплин не тут ли? Я сказал, что тут. «А что?» – спрашиваю. А он кивнул, шапку надел и ушел.

– Все? – спросил я. – Он просто надел шапку и ушел?

– Да.

– Простите, но я думал вы расскажите что-то более интересное. По телефону вы сказали, что считаете себя тем, кто дал старт семейным отношением, зарождению двух детей и чему-то еще.

– Так я же не закончил. Ушел, значит, китаец, я его в окно проводил. Он ушел как раз в сторону сквера, а еще минут через пять в клинику вбегает та самая девчонка, которая слезы-то вытирала. Молоденькая, лицо бледное. Пальто мокрое, грязное. Колготки рваные. Полусапожки на ней были такие дешевенькие, у меня соседка такими торговала. Еле стоит, за стенку держится и морщится, все лицо в слезах. Помогите, говорит, я ногу, кажется, сломала. Не могу, говорит, стоять, колено не держит и огнем горит. Я, говорит, упала на льду. Ну я ее под плечо и к регистратуре подвел, она объяснила, ее посадили на кресло-каталку, вызвали хирурга, он ее осмотрел. Прямо на регистрации осматривал. Потом на рентген отвезли, все как полагается.

– В тот же кабинет, куда был записан Таплин?

– Ну да, у нас только один рентген-кабинет. – тут Лазарев поднял указательный палец к верху. – Вот я и говорю, что первым встретил девчонку. Это я ее к регистратуре подвел. Я! Потом, правда, Иринка мне сказала, что девчонка ногу не ломала, только растянула. Пустяк, даже хирург не нашел источника боли. Рентген ничего не показал. Зато потом вижу – спускаются со второго этажа. Валерий Валерьевич и девчонка та. Он ее поддерживает за талию, она на него опирается и кое-как с лестницы переваливается. «Как, – спрашиваю, – ножка?» «Ничего страшного, – говорит, – до свадьбы заживет!» И смотрит так на Валерия Валерьевича! Смотрит и улыбается. Валерий Валерьевич хотел ее даже на руки взять. Ну довел он ее до выхода и предложил домой довести…

– А она?

– Того я не знаю, они вышли на улицу. Можно сказать – в обнимку вышли.

– Вам из своего окна были видно – сели они в машину Таплина или он ее оставил?

– Самому было интересно, но наша парковка с другого торца здания. В окно я девчонку не видел, значит она не возвратилась в скверик. – с этими словами Лазарев многозначительно подмигнул.

– А китаец? – спросил я. – Он возвращался?

– Нет.

– Девчонку вы еще видели, Олег Андреевич?

– А то как-же! – радостно воскликнул Лазарев. – Конечно видел! Все как полагается! Я ее с тех пор много раз встречал и каждый раз интересовался как, мол, ножка. Все хорошо, говорила она. Она с тех пор часто к нам приходила вместе с мужем.

– С мужем? – иногда мне приходилось прикидываться простачком, чтобы Лазарев возвращался к пропущенному отрывку.

– Ну как же? Ведь они поженились! Валерий Валерьевич в конце концов взял в жены ту девчонку. Для чего же я все это рассказываю? Чтобы сказать, что я был первым, кто соединил девчонку с Валерием Валерьевичем. И с тех пор…

– А как же регистраторша Ирина? Может все-таки она была первой? Или даже хирург, который делал снимки?

– Нет, все началось с меня! Если бы я дал девчонки от ворот поворот, ничего бы не началось! – Лазарев был очень горд собой и, наверное, рассказывал историю знакомства Таплина и Зенитниковой много раз за большим столом в кругу друзей. Он, вероятно, считал себя достоин наградного листа или даже именных наручных часов.

– А вы могли бы дать девчонке от ворот поворот, зная, что она подвернула ногу?

Олег Андреевич Лазарев рассмеялся, зачем-то ткнул меня локтем в бок и долго перечислял пункты инструкции охранника, но это уже для нашего сюжета не важно.

Виктор Мурава

Виктор пригласил меня к себе домой, хотя я предлагал встретиться на нейтральной территории, например, в кафе, или переговорить по телефону. Я не люблю навязываться.

Был прекрасная летняя суббота, солнце третий день не пряталось за облака и я с семьей провел полдня на городском пляже, загорая, купаясь и запивая квасом купленные персики, величиной с детский кулачок. Когда же стрелки часов перешагнули шестнадцатичасовой рубеж я скомандовал своим, что опаздываю на встречу. Через тридцать минут я нажимал на кнопку домофона пятнадцатиэтажной новостройки, а моя обгорелая на солнце семья давала газу на моем автомобиле в сторону нашего района. Ждать меня никто из трех членов нашей фамилии не пожелал, лишь выдав мне горсть монет на маршрутное такси. Спасибо хоть на этом.

Виктор Мурава жил на предпоследнем этаже, из двух лифтов работал только грузовой и окинув себя в большое зеркало я запоздало сообразил, как нелепо одет. На солнышке я расслабился и не подумал, что иду в гости к незнакомым людям в сланцах, пляжных бриджах, майке-безрукавке с надписью «Крым – наш» и в темных очках на раскрасневшейся физиономии. Однако это не смутило открывшую мне дверь девушку в майке с логотипом одной коми-пермятской газовой компании. Я поднял очки на макушку, представился, вошел и поздоровался с самим Виктором – кудрявым молодым человеком с подбритыми висками. Кроме него на меня глазели две пары детских глаз, принадлежащих двойняшкам начальных классов – мальчику и девочке. Окинув просторную трехкомнатную квартиру со свежим ремонтом я невольно пожалел кудрявого главу семьи вынужденного выплачивать ипотеку как минимум половину жизни. Мы расположились в зале на диване перед телевизором.

– Я хотел спросить вас, Виктор, о Валерии Таплине, – заговорил я, теребя в руках снятые с макушки темные очки, не зная куда бы их сунуть. Надо было оставить их в бардачке автомобиля.

– Да, да, о Валерии Валерьевиче, – согласился Мурава.

– Витя, ну что ты гостя перед телевизором усадил! – сказала супруга Виктора – Анастасия. – Денис, проходите на кухню. Витя, доставай печенье, зефир. Сейчас я сделаю бутерброды…

Я засопротивлялся, но Виктор уже завел меня на кухню, усадил за стол и поставил чай. Анастасия суетливо предлагала мне зефир, бутерброды, печенье, коньячок (в этом месте я отказался особо энергично), чай, варенье из черной смородины, домашнее вино (я опять активно отказался) и плов. Не хотелось бы обижать семейство Мурава, но у меня сложилось впечатление что они никогда не принимали у себя посторонних. Из всего перечисленного я выбрал чай и зефир.

– Я не надолго, – попытался я успокоить и самого Виктора и его супругу. – Я лишь хотел узнать о ваших взаимоотношениях с Таплиным.

– Да какие отношения, – отмахнулся Виктор, то присаживаясь на табурет, то вставая с него. – Я работал у него в офисе менеджером по развитию. Таких как я было одиннадцать человек – и все менеджеры по развитию.

– Сидел целыми днями в офисе, – подтвердила Анастасия, – пялился в свой монитор. Целыми днями за компьютером!

– Ну такая у меня работа, – смутился Виктор, – я из тех, кого называют офисным планктоном.

– Это точно! – подтвердила Анастасия. – Планктон и есть! Знаете, что этот Таплин выдумал? Каждое утро в одно и то же время собираться всем офисом в актовом зале и хором петь гимн предприятия.

– Это придумал не он… – начал было Виктор, но Анастасия не дала ему закончить, аргументировав тем, что генеральный директор это одобрил, а мог бы назвать предлагающего это недоумком. – По правде сказать я пересекался с Валерием Валерьевичем в основном на планерках и совещаниях. Он и имени-то моего не помнил. Или не знал. – Виктор сделал глоток чая и украдкой взглянул на меня. – Пейте чай. Настюха говорит, он вкусный.

– Да, спасибо, вкусный.

– Значит не только Настюхи нравится, – Виктор сделал еще глоток.

– А вам, что-же, не нравится?

– Ну если Настюха говорит хороший – значит хороший. Раз хороший, значит и мне должно нравится. Это она заваривала…

Тут вернулась отходящая куда-то Анастасия и упрекнула своего супруга, что он не достал сахар. Виктор послушно достал сахар, спросил сколько ему положить ложек, услышал ответ, что две, положил две, размешал, сделал очередной глоток. Между супругами возникла перепалка, в которой Анастасия упрекала супруга в том, что он безразличен ко всему на свете, а он… Впрочем, не хочу пересказывать семейные склоки четы Мурава, пропущу этот отрезок времени и остановлюсь на том месте, где я допивая третью чашку чая, плавно переходил от прошлогоднего урожая картошки на даче у черты Мурава к начатым мною вопросам.

– Скажите, Виктор, вот ваша должность на таплинском заводе «ЖБИ-Пром» подразумевала нахождение в офисе, в кругу таких же как вы менеджеров. Можете вы сказать, – я допил чай, – какое было общее мнение о молодой избраннице Валерия Валерьевича? Что о ней говорили, что сплетничали?

– Да, свадьба их шефа, – говорила Анастасия Мурава, не давая своему супругу и рта раскрыть, – наделала много шума.

– А вы знаете о чем шептались в офисе вашего супруга? – я обернулся к Анастасии, являющейся, в данном разговоре как бы пресс-агентом мужа, который все больше помалкивал и покорно ожидал своего часа, который так и не появлялся.

– Я все знаю, – вполне ожидаемо ответила Анастасия, – Витя мне все рассказывает. – Она употребила слово «рассказывает», а мне невольно послышалось «докладывает». – Короче, когда этот Таплин женился на этой… как её… короче, весь офис загудел как растревоженный улей.

– Что говорили?

– Что Таплин дурак и подкаблучник.

Изумившись я приподнял брови. Анастасия стала вспоминать и произносить эпитеты, выражающие мужское повиновение женскому роду, употребляя термины «подкаблучник», «нюня», «половая тряпка», которые, на мой взгляд, перво-наперво подошли бы к ее мужу Виктору, а не к человеку который к тридцати годам успешно владел крупным заводом. Виктор молча жевал печенье и опасливо косился на разговорившуюся супругу, он, наверняка, слышал эти слова ежедневно и, судя по его бегающему взгляду они действовали на него как маленькие уколы электрического тока. Признаюсь, мне стало немного жалко этого мужчину. Но в какой-то момент, не доев печенюшку, он встал из-за стола и увел жену с кухни. Я слышал просительный шепот и, наконец, фразу: «Ну ладно, иди показывай». Виктор вернулся и пригласил меня в свою, как он выразился, мастерскую, путь к которой пролегал через супружескую спальню с подавляющим преобладанием предметов женского гардероба и полным отсутствием мужского. Миновав спальню мы вышли на длинную застекленную лоджию и тут я потерял дар речи. Остановившись в проходе я, ошалело переводил взгляд с рисунка на рисунок, которые в бесчисленном множестве лежали и висели на стене лоджии. Тут был стол, мольберт, различные краски, куча кистей, палитры, тряпочки. То-есть лождия являлась по сути тем, чем назвал ее Виктор – мастерской художника, только вот творчество Виктора Муравы вызывало неоднозначную реакцию. Я приблизил ближайший лист – нечто отвратительное: гнилозубый оскал, где каждый зуб был пузырящейся рвотой двухголовых младенцев насаженных на заусенчатые фаллосы гигантских миног с человеческими лицами, перекошенными гримасами болезненного отчаяния. И это только на переднем плане.