– Умерла, говоришь? А чего ей умирать-то? – протягивает Володя, почёсывая огромной ручищей стриженый дубовый затылок.
– Дышала она чутко. А осень нынче холодная. Видно, и поймала какой холод.
– Да-а, – тянет Кулаков. – Холод он и есть холод. И добра от него ещё никому не было. Вот разве соседку вспомнить, Матвевну. У ней того года всю картошку морозом побило. Сколько к ней ходил в долг, всё ругала, да и лопатой могла наподдать. А тут прихожу, сама не своя, сидит, щеку подперла, слёзы дрожат, ан не плачет. У ней тогда ведь последнее было, а она махнула только, горько так, мол, забирай. И сколько ведь корил себя, что денег тогда взял. Смотрю на неё, у самого слеза, а рука всё тянется. А ведь злющей её считал. А она вон какая. А сейчас-то у людей, где она, доброта? Эх, люди, человеки, разве можно так, чтоб совсем никакой доброты? Может, плохо душе, может, душа мёрзнет. А никому и дела никакого. Цены-то на водку поднимают – пропадай, замерзай, человек. Оттого и люди обозлились – от безразличия. Каждый если о выгоде только думает, что тогда? Тогда – мёрзнуть только, по одиночке-то, оно всегда холодно…
Может, и верно говорит всё этот краснолицый огромный Володя, размахивая руками и назидательно качая указательным пальцем. Только уже не слушает его Сергей, он далеко, там, в палате, где на маленькой железной койке с грязными подушками его бледное светловолосое чудо. Он гладит горячими руками худенькие ручки, острые плечики, и они кажутся такими холодными. Целует больное серое личико с впалыми, такими недетскими, глазами, и тоненькое ватное одеяло уже слегка влажное от его слёз. Текут часы, идут дни… Свет больничных ламп над головой, серые стены коридора, запах лекарств и сырости. Монотонные шаги фельдшеров, снующих туда-сюда: осень холодная, больных много, а мест нет. И царящее безразличие во всём: в скрипящих по коридорам звуках, в лицах сестёр, ежедневно подносящих лекарства, и в голосе главврача, таком же сером, как и его лысина: "Мне очень жаль".
С горькой усмешкой вспоминает Сергей: "Очень жаль… Да, если бы это было так, хотя бы, не так горько было бы сердцу. Но ведь это не так. Это я потерял самое дорогое, самое чудесное из своей жизни. А вам всё равно. У вас, разве что, не каждую неделю умирают".
– Вот я и о чём… Если человек один совсем остаётся, ему только водкой себя и греть. Вот ты не один, скажем, у тебя жена есть, уже хорошо. Она тебе руку подаст, иначе, зачем жена вообще нужна, морока с ней только, – рассуждает Кулаков. – С тебя жена, небось, пылинки сдувает.
– Любка-то, – Сергей вздыхает. – Веником, разве.
– Лупит, что ли? – гогочет Володя.
– Да вот, хоть и жена, а только на кулаках с ней и можно. В дом стоит зайти, крику – на всю округу. Обругает бездельником, капустой кислой и веником – хрясь! – по спине.
– Да с чего ж она тебе такая? – не унимается Кулаков.
– Да ведь не такая она. Была, впрочем. Как женился, ласковей женщины не знал. Молодая была, прекрасная, кровь волновала кипятком. И любила безумно.