Loe raamatut: «Спят курганы темные», lehekülg 2

– Теперь там уже есть метро, – устало произнес майор. – А вот ни храма, ни памятника нет. Впрочем, продолжайте, поручик.

– Учился я сначала в Анненшуле, там же, при кирхе. Потом, в 1910 году, родители неожиданно приняли православие, и меня перевели в русскую гимназию…

– Расскажите лучше про свою военную карьеру.

– Я закончил ускоренные офицерские курсы в 1915 году и оказался в 8-й армии генерала Брусилова в чине прапорщика. Участвовал во взятии Перемышля, за храбрость (хотя какая там храбрость – просто мне повезло) был досрочно произведен в чин подпоручика. А потом было Великое отступление.

– Слыхал о таком, – покачал головой майор.

– В шестнадцатом году участвовал в Луцком прорыве – его еще именовали Брусиловским. Тогда же получил чин поручика и орден Святого Георгия четвертой степени. После февральского переворота остался в армии, тогда же был награжден Георгиевским крестом третьей степени – согласно решению Временного правительства, офицеры могли получать солдатские медали, а солдаты – ордена. В декабре того же года часть наша была расформирована, и я оказался в Киеве, где в восемнадцатом году примкнул к генералу Федору Артуровичу Келлеру. Но как вам, возможно, известно, Скоропадский вынудил графа уйти в отставку, а после бегства гетмана с немцами пришли петлюровцы и убили как самого генерала, так и множество других русских офицеров.

– А каким образом спаслись вы?

– После отставки графа Келлера я решил не ждать у моря погоды, а податься к генералу Деникину. Воевал у него и у генерала Врангеля. Последние боевые действия были на Перекопе, потом нас отозвали в Севастополь и объявили о скорой эвакуации. Я оказался одним из тех, кто поверил большевистским листовкам и решил остаться в городе – не тянуло меня ни в Турцию, ни в Европу. Я был расстрелян в ноябре двадцатого года вместе с офицерами армии Врангеля, поверившими в амнистию, объявленную большевиками. Как я попал сюда, не знаю – полагаю, не обошлось без Божьего промысла.

– Понятно, – майор встал со стула, потянулся и несколько раз прошелся по комнате. Я заметил, что он слегка прихрамывает. – Ну что ж, как бы странно это ни звучало, но я вам верю – будь вы «засланным казачком», то наверняка придумали бы менее фантастическую легенду. Да и сумасшедшим вас тоже никак не назовешь. К тому же я немного знаю Питер и вижу, что вы действительно жили в нем в начале двадцатого века. Что же касается боевого опыта, то у вас его хоть отбавляй. Опыта командования, как я понял, тоже вполне достаточно. Не хотите ли продолжить службу в рядах ополчения Донецкой Народной Республики?

– Хочу. – Я встал и взглянул в лицо допрашивающего меня майора. – Вот только опыт у меня, скажем так, столетней давности. Ну, почти. Я не знаю ни ваших уставов, ни новых тактических приемов, ни вашего оружия.

– Поэтому-то я и хочу предложить оставить вам звание старшего лейтенанта – он примерно соответствует поручику царской армии – и должность заместителя командира вновь сформированной роты батальона «Восток». Ваши солдаты почти все служили в армии – кто в советской, кто в украинской. Командовать ротой будет человек с опытом войны в Афганистане – не удивляйтесь, в советское время мы успели повоевать и там. Я, кстати, тоже побывал «за речкой». Старший лейтенант Студзинский также будет служить в вашем батальоне, только в разведке. Сержант Тулуш останется с вами – будет заместителем командира разведвзвода. Он вообще-то хотел попасть в кавалерию, да только у нас нет таковой, от слова совсем…

– То есть как это нет? – удивился я. – А как же вы воюете-то?

– Времена изменились, товарищ старший лейтенант. Впрочем, вы сами все увидите. Завтра получите обмундирование и снаряжение, какое найдется – уж извините, с запасами амуниции у нас плоховато. И отправитесь туда, где вы оказались в наше время – на Саур-Могилу. Вот только для вас будет лучше, если вы больше никому не станете рассказывать, откуда вы здесь появились и как сюда попали, чтобы вас потом не упекли в донецкую лечебницу для душевнобольных…

2 августа 2014 года. Донецкая Народная Республика. Старший лейтенант Фольмер Андрей Иванович, бригада «Восток»

Моя служба в народном войске началась с того, что один из здешних воинов, представившийся прапорщиком Тарасом Москаленко, повел меня на склад, чтобы, согласно приказу господина, пардон, товарища майора, экипировать и вооружить волонтера, то бишь меня. Прапорщик был хмур и неразговорчив. Видимо, мой внешний вид не располагал его к задушевной беседе.

Я, в свою очередь, даже не пытался побыстрее завязать с ним знакомство. Гражданская война – это такая штука. А у них тут идет форменная гражданская война. Единое государство, именуемое Союзом Советских Социалистических Республик (ну и названьице!), как когда-то Российская империя, распалось на несколько мелких, которые часто враждовали друг с другом. Как мне рассказывали мои сослуживцы по ВСЮР⁷, нечто подобное уже происходило в этих местах. Большевистская армия Кривдонбасса⁸ жестоко воевала с немцами и австрийцами, в обозе которых околачивались ряженные под гайдамаков отряды УНР.

Надо сказать, что хотя мы и были против большевиков, но эти убогие придурки, гордо называвшие себя казаками и гордившиеся гетманом Мазепой, предавшим царя Петра Великого и переметнувшимся к шведам, вызывали у нас еще большее омерзение.

И вот история повторилась. Снова под знаменами Мазепы его последователи начали войну против России. Причем зверствуют они и сейчас так же, как это делали их предки. Помню, поручик Григорьев из моего взвода рассказывал, как по приказу Центральной Рады в Киеве был схвачен брат известного большевика Григория Пятакова, Леонид Пятаков, который, кстати, тоже был отъявленным большевиком. Ротмистр Украинского гусарского полка Журавский со своими живодерами жестоко с ним расправились. Его не расстреляли, не повесили, а, вволю поглумившись, предали лютой казни. На груди, на месте сердца потом обнаружили глубокую рану, просверленную, очевидно, шашкой, а руки Пятакова были совершенно изрезаны. Похоже, что у него, еще живого, вырвали из груди сердце, и он конвульсивно хватался за клинок сверлящей ему грудь шашки. Да, гражданская война – самая страшная из всех войн. И не дай бог стать ее свидетелем, а тем более участником. Как там Пушкин писал в «Капитанской дочке»: «Не приведи Бог видеть русский бунт – бессмысленный и беспощадный. Те, которые замышляют у нас невозможные перевороты, или молоды и не знают нашего народа, или уж люди жестокосердые, коим чужая головушка полушка, да и своя шейка копейка…»

На складе мне выдали странную пятнистую униформу, мало похожую на парадный мундир, но, как я убедился, весьма удобную в носке. Она была далеко не новой, но хорошо постиранной и не рваной. Заглянув в какую-то бумагу, неразговорчивый прапор выдал мне звездочки, которые я сам должен был прикрепить на матерчатые погоны.

А вот обуви моего размера не нашлось. Но я и не унывал – незадолго до того, как большевики и их приспешники-махновцы прорвались в Крым, мои сапоги, в которых я воевал еще до большевистского переворота, окончательно износились, и я пошел по рекомендации одного моего сослуживца к еврею-сапожнику в Армянском Базаре. Еврей, как и положено, был в ермолке, с пейсами, в черном костюме. Я бы ни за что его не узнал, если бы он низко не поклонился и воскликнул:

– Господин офицег, помните меня?! Я Ицик из Мелитополя. Вы спасли меня и мою семью от петлюговцев!

– Здравствуй, Ицик. Сделаешь мне сапоги?

– Сделаю, господин офицег, за бесплатно сделаю. Самые лучшие.

– За бесплатно не надо, а вот если будет подешевле, буду тебе весьма благодарен.

Через три дня сапоги были готовы – мягкая, но прочная кожа, легкие, но ноские, нигде не жмет… И взял он с меня раза в три меньше, чем они реально стоили – да и то лишь после того, как я пригрозил их не брать, если он откажется от денег. Так что менять их на другие я не торопился.

А вот визит в здешний арсенал стал для меня чем-то вроде посещения пещеры сказочного Али-Бабы. Какого только оружия там не было! Одна загвоздка – знакомых мне винтовок и пистолетов там не оказалось вообще, ни наганов, ни трехлинеек, ни даже берданок.

Прапорщик еще более посмурнел – в глазах его читался немой вопрос: «Как же вы воевали до сих пор, товарищ старший лейтенант?» Подумав, он выдал мне пистолет ТТ и автоматический карабин АК- 74, после чего дотошно объяснил мне, как ими пользоваться, как их разбирать-собирать и как их чистить.

– Пойдемте в подвал, там у нас оборудован тир, – сказал он. – Заодно и попробуете их.

Пистолет оказался неплох, хотя мне больше нравится наган. Зато чудо-оружие – произведение неизвестного мне Калашникова – очаровало до глубины души, хотя сначала мне не показался более легкий патрон, чем у знакомой мне «мосинки». Но тридцать выстрелов и возможность стрелять очередями, как этакий облегченный пулемет… Да, выстрелов было «всего» тридцать – более чем достаточно для одиночного огня, зато для стрельбы очередями очень мало. Да и задирало ствол вверх при длинных очередях.

– Хорошо вы стреляете, товарищ старший лейтенант, – с некоторым уважением сказал мне прапорщик. – А теперь я покажу вам ваше место в казарме. Впрочем, долго вы там все равно не задержитесь – послезавтра вам следует быть уже на фронте.

На следующее утро я познакомился со своим новым командиром, капитаном Тагиром Халиловым. Капитаном – и это несмотря на то, что на его погонах были один просвет и четыре маленькие звездочки, как у штабс-капитана. Хан (такой у него был позывной) мне сразу понравился – было ясно, что боевого опыта у него хоть отбавляй. Я запросил у него устав, что его несколько удивило, но он распорядился мне их выдать. «Их», потому что в число обязательных уставов входили целых четыре.

– И это, – сказал капитан, – только общевоинские уставы: устав гарнизонной службы, устав внутренней службы, дисциплинарный и строевой уставы.

Я взял для начала строевой и проштудировал его от корки до корки. Мне очень повезло с памятью – я могу один раз прочитать книгу или даже список формул и запомнить все более или менее дословно. А устав был вполне разумным, хотя многое в нем было непонятно – я, конечно, слыхал про танки, но в наше время это были огромные ромбовидные английские сундуки, либо маленькие французские «Рено FT» образца 1917 года. Но это ладно, а что такое, например, гранатомет на станке? А тем более бронетранспортер?

Поэтому я попросил, чтобы меня заодно познакомили и с имеющимся вооружением – танков и бронетранспортеров, как мне сказали, в части не было («вот отобьем их у укропов, тогда будут»), зато мне очень понравились гранатометы и минометы (у нас на фронте я встречал что-то похожее, только назывались они бомбометами), да и ручные пулеметы были неплохими. Вот только было их маловато – всего два ручных пулемета на всю роту и ни одного станкового.

А вчера у нас был первый бой. Гранатометчики из своих РПГ сработали на «очень хорошо» – подбили два бронетранспортера «азовцев», а вот ручных пулеметов нам явно не хватало, и как мы удержались на позициях, одному Богу известно. Я не выдержал и пошел к капитану Халилову с вопросом, нельзя ли где-нибудь раздобыть хоть один нормальный пулемет, пусть даже самый завалящий. Тот подумал и сказал:

– Нет у нас, Фриц (такой у меня теперь был позывной), ни одного. Впрочем… Отбили мы намедни один такой у «азовцев». Но это знаешь, какое еще старье – «максим» образца девятого, что ли, года.

– Тысяча девятьсот десятого, – поправил я.

– Может, и так.

– А где он?

– Спроси у прапорщика Москаленко.

Помню, как в офицерской школе я много раз разбирал и собирал этот агрегат для массового убийства. А потом, уже на фронте, под наблюдением унтер-офицера из пулеметной команды, научился налаживать и даже чинить сие громоздкое и тяжелое – весил он без малого четыре пуда – оружие. «Максим» мог выпускать до шестисот пуль в минуту, но требовал тщательного ухода за собой и часто беспричинно начинал капризничать, словно избалованная гимназистка.

– Он в подсобке, – сказал мне Москаленко. – Только что с ним делать? Пробовали наладить – ни хрена не получилось.

– Покажите, может, у меня чего получится.

Москаленко открыл неприметную дверь и провел меня в чулан. Пулемет стоял у стены. Я внимательно осмотрел его и понял, что он вполне исправен, но нуждается в наладке. Не считая это для себя зазорным, я часто помогал нашей пулеметной команде приводить в порядок «максимы». Поэтому, попросив у прапорщика инструмент, я занялся хорошо знакомой мне работой. И через полчаса уже докладывал Хану:

– Товарищ капитан, пулемет «максим» готов к бою. Если найдутся еще, отремонтирую и их.

Халилов пристально посмотрел на меня, покачал головой и сказал:

– Благодарю вас, товарищ старший лейтенант. Вот только, если можно, скажите мне правду. Из какого времени вы к нам попали?

2 августа 2014 года. Саур-Могила.

Старший лейтенант Студзинский Михаил Григорьевич, разведка батальона «Восток»

– Шнель! Шевели ногами, скотина, ферфлюхтес швайн! – Я толкнул в спину дулом автомата жирдяя в щегольской форме с нашивкой на рукаве связанных сзади рук, на которой был изображен один из нацистских символов, а над ним надпись «Азов».

«Азовец» что-то промычал в ответ – рот ему мои ребята заклеили клейкой лентой, и получилось не хуже, чем если бы его заткнули кляпом, – но покорно поплелся дальше, прибавив скорости. А сержант Женя Панченко, он же Ланжерон, сказал мне со смехом:

– Что-то вы ему все время по-немецки говорите, товарищ старший лейтенант. Только он, наверное, такой же хохол, как и я.

Надо будет ему поставить на вид, подумал я, в разведке я не «товарищ старший лейтенант», а Кашуб – такой себе выбрал позывной. Да и какой Женька, к такой-то матери, хохол? Родился и вырос в Одессе, прошлой зимой учился в Киевском университете, и даже, по его словам, «пару раз ходил на майдан» – так, оказывается, именуется теперь площадь Калинина из моего времени. Там, по его рассказам, были ежедневные антиправительственные бесновалища. Но после пары визитов он понял, что с теми, кто туда ходил, ему было явно не по пути. А окончательную точку над его пребыванием в «матери городов русских» поставило массовое сожжение людей в Одессе, где погибло почти пятьдесят человек, в том числе и кто-то из Жениных знакомых. Что меня больше всего поразило в этом рассказе, это то, что убивали безоружных людей самые настоящие нацисты, как и то, что их новая власть в Киеве не тронула, зато арестовала тех, кто выжил в этом огненном аду.

Именно тогда он прибыл в городок под названием Славянск, где небольшой отряд ополченцев всего с одним орудием больше месяца держал оборону. Только когда возникла опасность полного окружения, защитники города скрепя сердце ушли в Донецк. Женю – теперь уже Ланжерона – вывезли в санитарной машине, и он провел больше месяца в больницах Донецка. А почему в «больницах»? Да потому, что первую обстреляли и частично разрушили «укропы» – так здесь именуют украинских националистов. А тех, кто уцелел, перевели в другую больницу.

В Славянске он и попал в разведку – и хоть ему не хватало знаний, опыт он приобрел бесценный, и служил не на страх, а на совесть. Но вот дисциплина у него, однако, еще хромает – пусть мы у Сидора Артемьевича были и партизанами, но там все было обставлено так, что кадровые военные позавидуют. И звания у нас были, как в армии. Во всяком случае, того хаоса, которого я вдоволь насмотрелся под Харьковом в сорок втором, там и в помине не было.

Родился я в станице Луганской, в семье отставного казачьего урядника Ивана Степановича Апостолова, в тысяча девятьсот двадцать четвертом году. Мама, Ариадна Ивановна Левченко, была из местных «иногородних». В двадцать пятом отец скоропостижно умер – как сказал фельдшер, по причине старых ран, полученных еще в Империалистической войне, да и, что уж греха таить, и во время Гражданской.

А в двадцать шестом мать вышла замуж за Григория Леопольдовича Студзинского. Он был из померанского Лауэнбурга, воевал в составе кайзеровской армии, потом попал в русский плен. Когда произошла Революция, он поступил на службу в Красную армию, да не просто в армию, а в 5-ю армию, которой командовал товарищ Ворошилов. Вместе с ним он отступал под Царицын, где познакомился с товарищем Сталиным. Потому-то, когда на иностранцев стали коситься, и на отчима в НКВД какая-то сволочь настрочила несколько доносов, он написал Клименту Ефремовичу в Москву, и больше к отчиму никто с дурацкими вопросами не приставал.

Григорий Леопольдович заменил мне отца и дал мне фамилию и отчество. У мамы было шестеро детей от первого брака, не считая меня, и еще трое от второго. Я не знаю, что с ними теперь, ведь старшие братья и одна моя сестра ушли в армию, а младшие братья и три другие мои сестры остались на оккупированных территориях.

Сам же я закончил ускоренные командирские курсы и был послан взводным в 987-й полк, и успел поучаствовать как в наступлении под Харьковом, так и попасть там в окружение. В плен я сдаваться не собирался, но выйти из-под Харькова мы сумели лишь на северо-запад, где и наткнулись на отряд, которым командовал Сидор Артемьевич Ковпак. Проверяли нас там – как же без этого, – а потом сказали, мол, парень ты отчаянный, а нам как раз разведчики нужны. Не хочешь ли попробовать себя на этом поприще? Так я и стал разведчиком.

Довели мы обоих «языков» до расположения наших, и я сорвал ленту, которой был заклеен рот того, кто мычал, словно больная корова. Тот неожиданно встал в позу и заверещал:

– Jestem obywatelem polskim i wymagam telefon do konsulatu⁹.

Вот так вот, ни больше, ни меньше.

Тут я не выдержал и от всего славянского сердца закатал ему прямой в солнечное сплетение, после чего велел снова залепить его поганый рот. Много чего я видел за те полтора года, которые провоевал у Деда Ковпака. Но одно из самых ярких воспоминаний осталось от того, что я увидел в польском селе во время нашего рейда в Карпатах. Женщины и дети с отрубленными руками, перепиленные пополам двуручной пилой, беременная, у которой вырезали из живота плод… И вырезанные на теле у многих убитых трезубцы и буквы «УПА».

Чего я только ни насмотрелся за время войны, но после того, что увидел тогда, меня вывернуло наизнанку. А потом мне показалось, что где-то кто-то был, и я успел схватить за руку грязного и худого хлопчика, впившегося зубами мне в предплечье. Я сказал ему по-польски, что я друг, и отпустил его. Потом достал из мешка буханку хлеба и кусок сала, нарезал ломтями и показал на все это пальцем, добавив, мол, ешь, только не все сразу, а то можно умереть.

Пацана этого я привел к своим и отдал санитарам, а потом несколько раз навещал. Он рассказал, что в их деревню пришли люди, назвавшиеся советскими партизанами. Им на радостях поляки накрыли столы, накормили. А потом те неожиданно напали на селян, сначала поубивали мужчин, а потом начали насиловать женщин и даже детей. А затем убили всех до единого, причем не просто убили, а так напоследок поизмывались над людьми, как себе не позволяли себе делать даже немцы из СС. Войтеку – так звали мальчика – сразу не понравились эти «партизаны», и он от греха подальше сбежал из деревни, что и спасло ему жизнь.

Поэтому-то, будь моя воля, я бы убивал на месте всех последователей УПА. А поляков, которые пришли им помогать – в первую очередь. Ведь я и сам пусть по происхождению не поляк, но мой отчим, который заменил мне отца, научил меня кашубскому и польскому – именно в его честь я взял позывной Кашуб. И то, что я увидел в той безымянной польской деревушке, запомнилось мне на всю жизнь еще и потому, что поляки для меня были почти родными. А эта сволочь помогает наследникам немецких холуев. Какой он, пся крев, после этого поляк?!

3 августа 2014 года. Саур-Могила.

Сотник армии Украинской Народной Республики Зинчук Григорий Александрович

Най бы тэбэ шляк трафив!¹⁰ Обидно до слез… Еще недавно я был личным адъютантом – и не только – его высочества герцога Вильгельма-Франца фон Габсбург-Лотрингена, он же – полковник Васыль Вышиваный, командир Сечевых стрельцов армии Украинской Народной Республики. А в будущем, возможно, и король Всея Украины. И если бы не ревность…

Жизнь в Каменце-Подольском, где находился штаб Васыля, была вполне приятной – никакого риска, хорошая еда, дорогие вина, а что за это приходилось расплачиваться ночами в постели его королевского высочества, так к этому я привык, и мне это уже даже начало нравиться. Но не так давно у Васыля появился новый фаворит – некий поручник (именно так в армии УНР именуются поручики) Тарас Стецько. Нет бы мне проявить сдержанность – меня из постели моего патрона не выгнали, он хотел лишь наших ласк по очереди, – но я устроил сцену, после чего меня послали в Мелитополь останавливать наступление клятых деникинцев.

Перед приходом врага мои хлопцы учинили там небольшой погром – делать-то все равно было нечего, а жиды – давний враг украинского народа. Это я впитал еще с материнским молоком и батькиной горилкой. Но белые наступали так быстро, что ворвались в Мелитополь во время нашей «акции». Я только-только собрался разложить пейсатого отпрыска какого-то сапожника – с его жены и дочерей срывали одежду мои подчиненные, а сам он, избитый, валялся в углу в разодранном лапсердаке – как открылась дверь, и в дом ворвались ненавистные москали, во главе с моим старым знакомым еще по Ораниенбаумской офицерской стрелковой школе Андреем Фольмером.

Это было последнее, что я запомнил – в его руке полыхнул огнем наган, и я провалился в небытие, проклиная эту сволочь на чем свет стоит. А ведь когда-то мы с ним дружили – точнее, он относился ко мне, как к другу, а я тайно его ненавидел. Во-первых, он был немцем, а я знал, что им всегда отдается предпочтение над нами, русскими (я тогда считал себя русским и даже входил в «Союз русского народа»), а, во-вторых, у него все получалось играючи – и обучение, и стрельба.

Он вообще-то собирался стать инженером и, как когда-то его отец, поступил в Санкт-Петербургский университет. Но когда началась война, он вместо этого записался на ускоренные курсы в ООСШ. Мол, моя семья хоть и немецкая, но она поколениями служила России. В общем, наговорил кучу всякой ерунды, которую тогда печатали в столичных газетах.

В сентябре я уговорил его тайно выбраться из училища и посетить одно хорошо известное заведение, где, несмотря на запрет¹¹, можно было купить вина или чего покрепче. Этот германец в конце концов согласился сходить со мной, и по возвращению в школу мы напоролись на патруль. Он сумел отвлечь внимание на себя и получил серьезное взыскание, тогда как я успел убежать. Наказание ему усугубило еще и то, что он отказался называть мое имя. Но если вы думаете, что я за это проникся к нему благодарностью, то вы ошибаетесь – я тайно возненавидел его еще больше.

Взыскание не помешало ему закончить ускоренные курсы с отличием; ему даже предлагали учиться в школе дальше. К этому немцу благоволил сам начальник училища генерал Федоров. Но благоволил ему, а не мне, хотя я, если бы мне предложили такое, ухватился бы за это предложение обеими руками. Но ему, видите ли, не терпелось уйти на фронт, и мы с ним попали в битву у стен австрийской крепости Перемышль, которую российская армия выиграла. А я при первой же возможности сдался в плен – ведь одно дело учиться в офицерской школе, другое – лезть в бойню, по недоразумению именуемую «Второй Отечественной войной».

Пленили меня, к моему счастью, уланы из 13-го австрийского полка, состоявшего из галичан. Узнав, что я малоросс и родился в Луцке – центре Волынской губернии (я не стал им говорить, что последние годы провел в Петербурге), со мной начали обращаться намного лучше, чем с москалями. И в первый же день меня увидел сотник первой сотни, герцог Вильгельм-Франц, поговорил со мной, получил мое согласие перейти в его полк и велел меня освободить. В ту самую ночь я впервые сыграл роль его походной жены – не могу сказать, что мне тогда это понравилось, во вкус я вошел позже. А на следующий день меня назначили его адъютантом – как потом оказалось, тот, кто до меня исполнял эти «обязанности», не хотел подставлять свою дупу австрийскому герцогу. Да и, по словам Васыля (так мне начальник велел себя называть), я ему больше понравился. И жил бы припеваючи и дальше в Каменце, а не погиб бы от пули своего давнего друга-недруга, если бы…

Будучи в составе 13-го полка, я перешел из православия в греко-католическую веру и узнал, что в ад попадают лишь самые злостные грешники и особенно еретики – такие, как москали, – а те, кто принадлежит к католической вере в той или иной форме, как правило, попадают в чистилище на много-много лет. Если они, конечно, не безгрешные, но, увы, мужеложец, каким я стал стараниями Васыля, на немедленный рай претендовать не может.

И поэтому, когда я обнаружил себя целым и невредимым у подножия холма в теплый летний день, я решил, что это и есть чистилище. Я посмотрел на себя – на мне все еще была форма сотника армии УНР, голубые погоны с одной желтой линией и тремя звездочками над нею – причем на френче не было ни единой прорехи, грудь не саднила, да и чувствовал я себя прекрасно. Вот только нужно было понять, где я нахожусь и что мне делать.

Я пошел по тропинке вдоль холма и почти сразу же наткнулся на десяток людей в необычной пятнистой форме, с шевронами в цветах украинского флага, только почему-то перевернутых¹². «Пятнистые» с ходу наставили на меня странные короткие карабины.

– Ты кто такой? – спросил меня один из них, почему-то москальской мовою.

– Сотнык Сичовых стрильцив Зынчук, – отрапортовал я. – А вы хто?

– Слушай, Серега, он и правда похож на сотника, – по-москальски же воскликнул второй. – Ты ведь помнишь – я в свое время тоже в реконструкциях участвовал и изображал сотника, но только у этого форма как настоящая.

– Откуда у тебя все это? – грозно спросил меня первый.

– Я ж вам говорил, – перешел я на тот же язык, успевший мне опротиветь. – Я сотник Сечевых стрельцов, сначала служил в австрийской армии, потом в армии УНР.

– Может, ты еще Васыля Вышиваного знал? – усмехнулся тот, второй.

– Знал, очень хорошо знал. – Мне не хотелось рассказывать этим странным военным о том, чем мы занимались с Вышиваным, и потому я решил сразу взять быка за рога. – Я был его адъютантом. – Пошарив в кармане френча, я достал удостоверение, в котором до сих пор числился таковым – никто у меня его так и не забрал.

– Тю-ю! – сказал тот, второй. – Слушай, Серега, и эта бумага выглядит, как настоящая, вот только совсем новая.

– Разберемся, – коротко бросил тот. – А сам-то ты как сюда попал?

– Был расстрелян белыми в Мелитополе. А потом оказался каким-то чудесным образом здесь – видите, даже дырок на форме не осталось.

– Покажи пистолет, – сказал второй.

Я достал «маузер» М1910¹³ из небольшой кобуры, сделанной из желтой кожи, и отдал ему.

– Тю-ю! – повторил он то же междометие. – Серега, глянь, а этот пистоль настоящий. – Он выщелкнул обойму и взглянул на пули. – И эти тоже настоящие, австрийские, я такие только в музее видел. Слушай, а может, он не врет?

– Ты что, Валька, в сказки веришь? Начитался всякой ерунды про «попаданцев». Тем более на нем ни одной дырки нет. А он нам тут лапшу на уши вешает, что его в Мелитополе какие-то белые расстреляли. А там наши – это я точно тебе могу сказать.

– Дырок и в самом деле в нем нет. Да все остальное слишком уж смахивает на правду. Давай-ка отведем его к ребяткам из СБУ, пусть они во всем разберутся. Они хорошо умеют это делать…

4 августа 2014 года. Саур-Могила.

Сержант Эбергардт Алексей Антонович, позывной «Шваб», бригада «Восток»

– Ну что ж, товарищ сержант, наш с тобой выход, – улыбнулся товарищ старший лейтенант.

И мы, пригибаясь, покатили «максим» по окопу на правый фланг, где была загодя оборудована заранее подготовленная позиция. Именно там только что замолчал один из наших ручных пулеметов, и правосеки внаглую перли на наши позиции.

Кряхтя, мы закатили пулемет на предназначенное ему место, вставили в него ленту, которую я вчера весь вечер набивал, и пулемет застрочил ровно, как швейная машинка – с ужасающим эффектом для укропов, тем более что их застали врасплох, и ничего подобного они не ожидали.

А пулемет все бил и бил – укропам было бы лучше залечь, но большинство из них продолжали идти на нас, как каппелевцы в кинофильме «Чапаев». Они были довольно легкой целью для Фольмера. Потом он, воспользовавшись паузой, пощупал кожух «максима», вставил новую ленту и передал пулемет мне. Я продолжил стрельбу, а мой напарник одобрительно закивал – похоже, я не ударил лицом в грязь. Еще бы, ведь мне в Афгане довелось пострелять из MG3 – он, конечно, полегче будет, да и выстрелов в минуту делает в два с небольшим раза больше, но принцип такой же. Не зря же его прародителя – пулемет MG42 – союзники на фронте называли «Косторезом Гитлера».

После боя старший лейтенант посмотрел на меня и сказал:

– Ну что ж, сержант, поздравляю. С завтрашнего дня это твоя машинка, – и он любовно погладил «максим». – Не забывай, чему я тебя учил. Впрочем, стрелять ты и правда умеешь. А вот ухаживать за «максимкой» нужно так, чтобы он не обиделся и не подвел тебя в бою. Поверь мне, в каждом механизме существует что-то вроде души, и он хорошо чувствует хорошее к себе отношение.

– Товарищ старший лейтенант… – и я замолчал, мне было немного неловко задавать вопрос, касаемый меня лично.

– Что такое, сержант? Говори прямо, не стесняйся.

– Можно вас спросить? Ну, в общем…

– Да ладно, мы на фронте все вроде как родня.

– У меня… знаете ли… дед по отцовской линии был тоже Фольмер.

– А вот это уже интересно. И откуда он был родом?

– Жил он в Питере, есть там такой дом Бака на Кирочной.

– Знаю такой дом. И как его звали?

– Иван Иванович, – сказал он. – Родился он в двадцать третьем году.

– А его родителей звали случайно не Иван и Анна?

– Именно так, – удивился я. – У него еще были старший брат – звали его, как и вас, Андреем – и старшая сестра, Мария. Их он ни разу не видел – Мария умерла от тифа в двадцатом году. А Андрей, говорят, погиб на Гражданской.

– Андрей не погиб в бою, – покачал головой старший лейтенант. – Он поверил Фрунзе и остался в Крыму, когда части генерала Врангеля уходили из Севастополя. И его расстреляли по распоряжению Розы Землячки.

– Вы уверены, что его именно расстреляли?

– Уверен. – Это было сказано таким тоном, что я понял – старший лейтенант это знает точно. – А что было дальше с твоим отцом?