Loe raamatut: «Властелин мира»
Часть первая
I. Кандидат в наполеоны
– Не брызгайте мне на платье, Штирнер! Вы не умеете грести.
– Ну конечно! Женщины, отправляясь кататься на лодке, имеют обыкновение надевать платье из такой материи, на которой брызги воды оставляют неизгладимые пятна.
– Эту остроту вы позаимствовали у Джерома Джерома, из его рассказа «Трое в лодке»?
– Вы очень начитанны, фрейлейн. Я не виноват в том, что это наблюдение Джером сделал раньше меня. Истина остается истиной, хотя бы в лодке ехало и не четверо, а пятеро.
– Нас только четверо! – отозвалась со своей скамьи Эмма Фит.
– Прекрасная златокудрая кукла, – ответил Штирнер, – четвертым пассажиром в лодке Джерома была собака; первым в нашей лодке является мой Фальк…
– Почему первым?
– Потому что он гениален. Фальк! Подай носовой платок фрейлейн Фит – видишь, она уронила его?
Фальк, красивый белый сеттер, ловко прыгнул и подал платок.
Все засмеялись.
– Вот видите! – самодовольно сказал Штирнер. – Фрейлейн Глюк, выходите за меня замуж! Мы откроем с вами бродячий собачий цирк. Я в рыжем парике клоуна стану показывать чудеса дрессировки, а вы будете сидеть у кассы. Только представьте себе эту идиллию: публика валит к нам валом, собаки танцуют, в кассе шелестят деньги… А после сеанса мы пируем за столом в обществе прелестнейших, преданнейших четвероногих друзей. Великолепно! Это гораздо веселее, чем работать у Карла Готлиба.
– Благодарю вас, но я не люблю бродячей жизни.
– Гм… При вашем капитале для вас я слишком ничтожная партия?
– При моем капитале?.. – с недоумением спросила Эльза Глюк.
– Почему же вы удивляетесь? Вы притворяетесь, будто не знаете своего капитала. Ваши чудесные волосы тициановской Венеры… Ведь это натуральный цвет? Не делайте возмущенное лицо, я знаю, что натуральный. А тициановские женщины, было бы вам известно, красили волосы особым составом. Где-то даже сохранился рецепт этого состава. Ну вот, видите. Мировые красавицы, вдохновлявшие кисть Тициана, искусственно создавали то, что щедрая природа отпустила вам без предъявления рецепта… А ваши синие, как небесная бездна, глаза! Уж они, конечно, не искусственно окрашены…
– Перестаньте…
– Ваши зубки – жемчужное ожерелье…
– Потом следует описание коралловых губок, не так ли? Можно подумать, что вы не секретарь скучного банкира, а коммивояжер ювелирной фирмы. Так я же вам отплачу, несносный, за эти ювелирные комплименты! А ваше длинное лицо, ваш длинный нос, ваши длинные волосы, ваши длинные руки, они, конечно, настоящие?..
– А вам больше по душе все круглое? Вот этакое круглое лицо, как у Отто Зауера. Круглые глаза и, быть может, круглый капиталец через десяток лет…
– Вы договорились до пошлости, – с недовольством в голосе произнесла Эльза Глюк.
– Пожалуйста, не считайте капиталы в чужих карманах, – отозвался Зауер, юрисконсульт банкира Готлиба. Зауер был не в духе во время разговора Штирнера с Эльзой и молча рассекал длинными веслами воду, розовевшую в закатных лучах солнца.
Штирнер почувствовал, что он действительно зашел далеко в своих остротах, и стал говорить более серьезно:
– Простите, я никого не хотел обидеть. Я только хотел сказать, что в любви, как и во всем, существует тот же закон борьбы за существование: побеждает сильнейший. Самцы-олени бьются смертным боем, и рогатая четвероногая самка достается победителю. А кто сильнейший в нашем обществе? Тот, кто владеет капиталом. Представьте себе, фрейлейн, – обратился Штирнер к Эльзе, – что я стал бы вдруг богат, как Крез, нет, еще богаче – как уважаемый патрон Карл Готлиб, – тогда мое лицо в глазах женщины, наверно, показалось бы уж не таким длинным?
– Еще длиннее! – смеясь, ответила Эльза.
– Э! – недовольно произнес Штирнер. – Это оттого, что с вашим капиталом красоты вы и среди готлибов вольны выбирать себе по вкусу. А что остается делать нам – мелкой сошке, всяким секретарям и секретаришкам, которые близко стоят у стола пиршества, но принуждены только подбирать падающие крохи, глотать слюну, видя, как другие упиваются всеми благами жизни?
– Какие у вас некрасивые слова, Штирнер! – сказала Фит.
– Простите, я обращу серьезнейшее внимание на свой лексикон… Честность, – продолжал Штирнер, – вот наш порок, которым пользуются стоящие над нами. Гейне как-то сказал: «Честность – прекрасная вещь, если кругом все честные, а я один среди них жулик». Но так как кругом – о присутствующих, конечно, не говорят – тоже сплошные жулики, то, чтобы овладеть счастьем, – и он многозначительно посмотрел на Эльзу Глюк1, – надо, очевидно, стать таким сверхжуликом, по сравнению с которым все остальные жулики казались бы добродетельными людьми.
– Что-то вы, Штирнер, сегодня неудачно развлекаете дам, – опять вмешался в разговор Отто Зауер. – Теперь ваши шутки приобретают слишком мрачный оттенок…
– А? – машинально спросил Штирнер, вдруг понурил голову и замолчал. Лицо его стало старческим. Глубокая складка легла меж бровей. Он казался погруженным в глубокую думу, как будто разрешал какой-то трудный вопрос. Фальк положил одну лапу ему на колено и внимательно смотрел в лицо.
Весла неподвижно лежали в руках Штирнера, с них беспрерывно стекали капли воды, красные, как кровь, в лучах заходящего солнца.
Эльза Глюк, глядя на сразу постаревшее лицо Штирнера, вдруг вздрогнула и, как бы ища помощи, обратила свой взор на Зауера.
Вдруг Штирнер сильно ударил веслами о воду, бросил их и расхохотался.
– Послушайте, фрейлейн Эльза, а что, если бы я стал могущественнейшим человеком на земле? Если бы одному моему слову, одному жесту повиновались все, как повинуется Фальк?.. Фальк! Пиль! – крикнул Штирнер, бросая в воду стек. И Фальк стрелой кинулся за борт лодки. – Вот так! Если бы я стал властелином мира?
– Знаете, Штирнер, – сказала Эльза, – у вас молодое, но ужасно старомодное лицо. Такие лица встречаются среди фотографий в семейных альбомах. И о них обыкновенно говорят так: «А вот это дедушка в молодости». Вы вот точь-в-точь такой же «дедушка в молодости». Нет, в наполеоны вы решительно не годитесь! Разве биржевой наполеончик из вас выйдет.
– Ах, вот как? В таком случае я лишаю вас короны, дворца, золотой кареты, бриллиантового ожерелья и всех ваших придворных пажей и статс-дам. Я лишаю вас моей милости. И знайте, что я вас совсем не люблю. Не подумайте, что я собирался совершать подвиги, как средневековый рыцарь, только для того, чтобы удостоиться получить вашу руку и сердце. Совсем нет! Вы для меня лишь мерило моих достижений. Первая ставка – не больше, вот вам!
– Ну что же! А пока не угодно ли вам приналечь на весла? Пора домой.
Штирнер втащил в лодку мокрого Фалька, который, встряхнувшись, окатил всех брызгами. Глюк и Фит вскрикнули.
– Пропали ваши водобоязненные платья, – сострил Штирнер, сильно налегая на весла.
Лодка быстро поплыла вниз по течению. Солнце скрылось за лесом. Вверху река сверкала, как расплавленное золото, вокруг лодки легли уже синие тени. Потянуло сыростью. Эмма накинула на плечи пушистый платок.
Все замолчали. Зеркальная поверхность реки была неподвижна. Изредка мелкая рыбка прорывала спокойную гладь, сверкнув по поверхности чешуей.
– Я не знал, что вы так честолюбивы, Штирнер, – прервал молчание Зауер. – Скажите, что же тогда заставило вас бросить ученую карьеру и перейти к нам в число скромных служащих Готлиба? Ведь, если не ошибаюсь, вы довольно успешно работали в области изучения мозга, и я даже встречал в газетах несколько заметок о ваших удачных опытах… Как называется эта молодая наука, которой вы тогда увлекались? Рефлексология?
– Я очень смутно представляю, что это за наука, – сказала Эльза.
– Милостивые государыни и милостивые государи! – начал Штирнер таким тоном, будто он читал лекцию в избранном обществе. – Рефлексология есть наука, изучающая ответные реакции человека и вообще всякого живого существа, возникающие в связи с воздействием внешнего мира и характеризующие собою вообще все отношения живого существа к окружающей среде. Понятно?
– Совершенно непонятно, – ответила Эмма.
– Постараюсь выразиться проще. Рефлекс есть передача нерву возбуждения с одной точки тела на другую через посредство центра, то есть мозга. Каждое воздействие извне через органы чувств, путем рефлекса через центр, вызывает к деятельности те или иные органы тела, иначе говоря, вызывает реакцию. Ребенок протягивает руку к огню. Огонь жжет. Это воздействие огня на кожу передается нервами в мозг, а от мозга идет к руке ответная реакция: ребенок отдергивает руку. Представление об огне связывается у ребенка с представлением о боли. И всякий раз, когда ребенок видит огонь, он начинает боязливо отдергивать руку. Получилось то, что мы называем по-ученому условным рефлексом… Приведу более сложный пример. Вы даете собаке есть и одновременно, каждый раз, когда она ест, играете на флейте. Обед с музыкой. Во время еды у собаки обильно отделяется слюна. Через некоторое время, когда игра на флейте тесно свяжется в сознании собаки со вкусовыми ощущениями, вам довольно будет заиграть на флейте, как у собаки начнет усиленно выделяться слюна. Условный рефлекс!.. И подумать только, что самые «святые» чувства человека, как долг, верность, обязанность, честность и даже знаменитый кантовский «категорический императив», являются условными рефлексами совершенно такого же порядка, как и выделение собачьей слюны! Процесс создания таких рефлексов сложнее, но существо то же. При таком научном освещении, признаюсь, все эти высокие добродетели не возбуждают во мне особого почтения… Вот поэтому-то мне подчас и кажется, что кому-то выгодно это слюнотечение добродетели, кто-то играет на флейте религии, морали, долга, честности, а мы, глупые, распускаем слюни. Не пора ли бросить весь этот старый хлам и перестать плясать под дудку старой морали?..
Зауер решил изменить разговор и вновь задал Штирнеру вопрос, почему он оставил ученую карьеру.
– Вы так много знаете, Штирнер, – сказал он. – Быть может, на ученом поприще вы скорее достигли бы известности и всяческих успехов.
– А вот почему оставил я ученую карьеру, уважаемый Зауер, – ответил Штирнер с лукавой искоркой в глазах. – Я анатомировал около тысячи человеческих мозгов и, представьте, нигде не нашел ума. И я решил, что с мозгами гораздо приятнее иметь дело, когда они лежат, хорошо зажаренные, на обеденном столе нашего добрейшего патрона.
– Какие гадости вы опять говорите! – услышал Штирнер за собой голос Фит.
– Тысячу извинений! Но уверяю вас, что наш Готлиб не питается человечиной. Разве только иносказательно, ха-ха! Я чувствую, например, что завтра утром он скушает банкирский дом «Тёпфер и Кo»… Я же хотел только сказать, что средневековым властителям хорошо было заниматься наукой, когда у них под руками были горы всякой снеди и бочки вина. А теперь… вот я и Зауер всего только скромные служащие банкира, и даже вы, прекраснейшие фрейлейн, его машинистка и стенографистка, получаете больше, чем молодой доктор великолепнейших наук. Как видите, я откровенен. Не я первый и не я последний предпочел чечевичную похлебку будущим благам первородства. Впрочем, как знать? В школе нас учили, что прямая линия – кратчайшее расстояние между двумя точками. Но ведь вся эта математика – сущая абстракция. В реальном мире нет прямых линий… Стоп! Вот мы и приехали. Ну, а теперь, – обратился он к Эмме Фит, – дайте мне вашу руку и позвольте проводить до станции…
Штирнер и Фит ушли вперед.
Зауер расплатился за прокат лодки и под руку с Эльзой медленно направился к железнодорожной станции.
Стемнело. Небо усеяли звезды. Дорога была безлюдна.
– Смотрите, как мерцают звезды! Вероятно, наступит ненастье… – сказал Зауер.
– Да, но мы успеем добраться, – ответила Эльза.
– Вы довольны нашей прогулкой, Эльза?
– Не слишком ли фамильярно вы зовете меня? – улыбаясь, спросила Эльза и, не давая Зауеру говорить, продолжала: – Ну, не оправдывайтесь. Я была бы довольна, если бы не этот несносный болтун Штирнер. Бывают же такие пустые люди! Трещит как сорока, никому не дает вымолвить слова. И какие претензии!
– Да, болтун… – задумчиво сказал Зауер. – Но я бы вам посоветовал, Эльза, быть осторожнее с этим болтуном.
Эльза удивленно посмотрела на Зауера.
– Разве я была с ним неосторожна? – И, рассмеявшись, она воскликнула: – Нет, Отто, вы просто ревнуете меня! Но не рано ли? Я вам еще не дала слова. Могу и передумать.
– Вот вы пошутили, а у меня сердце сжалось… Болтун! Конечно, болтун, но он себе на уме. Вы слышали, что он говорил про честность да про кривые линии? Это опасная философия. И я, право, боюсь его, боюсь за вас и за нашего старика Готлиба… Этот болтун говорит неспроста. В его словах что-то есть. Что он замышляет? Я не удивлюсь, если он совершит что-нибудь ужасное…
Эльза вспомнила сосредоточенное, вдруг постаревшее лицо Штирнера, освещенное багровым лучом заходящего солнца, и ей опять стало жутко. Она невольно сжала крепче руку Зауера.
– И ведь как вкрался он в доверие к Готлибу! Тот его теперь ни на шаг не отпускает, переселил к себе в дом… Вечерами Штирнер забавляет старика своими дрессированными собаками…
– Надо отдать ему справедливость, Отто, его собаки изумительны.
– Я этого не отрицаю. Его собаки превосходят все известное в области дрессировки животных. В особенности этот Фальк.
– А его черный пудель, – вспомнила Эльза, – который умеет считать, узнает любую букву алфавита, угадывает без слов все его приказания. Мне иногда жутко делается…
– Да, будто сам черт сидит в этом пуделе. Возможно, что Штирнер умен и талантлив. Но талантливое зло опаснее вдвойне. – И Зауер значительно посмотрел на Эльзу.
– Обо мне вы не беспокойтесь, Отто. На меня его чары не действуют. Мне он был просто безразличен. Но после сегодняшнего вечера, когда я увидела его лицо… Я не знаю, как выразить это… Впрочем, может быть, мы несправедливы к нему. Что это?.. Ах!..
Из темноты бесшумно появился Фальк и, взяв зубами за край платья Эльзы, с веселым ворчаньем потянул ее вперед.
Зауер рассердился на собаку и стал гнать ее. Но Эльза рассмеялась:
– Вы, кажется, становитесь суеверным, Отто. Штирнер, очевидно, прислал Фалька предупредить нас, чтобы мы поторопились.
II. Под колесами поезда
Дверь из кабинета открылась, и на пороге показался банкир Карл Готлиб в сопровождении личного секретаря Людвига Штирнера.
Утреннее солнце, заливавшее всю комнату через стены из сплошного стекла, заиграло на золотых очках Карла Готлиба. Банкир сощурил глаза и улыбнулся. Ему было около шестидесяти лет, но никто не дал бы ему столько, видя его белое, свежее лицо с румянцем во всю щеку. Гладко выбритый, пахнущий дорогим мылом, хорошими сигарами и духами, всегда довольный, веселый и живой, он воплощал в себе житейское благополучие.
– Ну, как прошла ваша загородная прогулка? – спросил он, пожимая по очереди руки Глюк, Фит и Зауера. – Весело? Много наловили рыбы? Погода была прекрасная, не правда ли? Будьте так любезны, Зауер, отправить вот эти телеграммы. Биржевой бюллетень получен? Как сегодня курс доллара? Так… так… Хлопковые акции? Идут в гору? Великолепно. Опротестуйте вот эти векселя банкирского дома «Тёпфер и Кo». Я не могу делать дальнейших поблажек. Вы сегодня прекрасно выглядите, фрейлейн Фит… А вы о чем-то мечтаете, фрейлейн Глюк? Хе-хе!
И он с лукавым видом погрозил ей пальцем:
– Я, кажется, догадываюсь. Весна несет с собой опасные бациллы. Да-а!
Поправив букетик фиалок в петличке черного сюртука, он посмотрел на часы и сказал:
– Сейчас десять часов. Поезд отходит в десять сорок пять. Я уезжаю и буду обратно в два часа пятнадцать минут. Еду принимать завод. Мы со Штирнером живо покончим с формальностями. Кстати проветрюсь, засиделся… Машина подана? Идем, Штирнер!
И, мягко ступая, банкир Готлиб вышел, крикнув уже за дверью:
– Где же вы, Штирнер?
– Сию минуту! – Штирнер быстро прошел в смежную комнату и крикнул: – Фальк! Брут!
Навстречу ему с веселым лаем выбежали две собаки: сеттер, бывший на прогулке, и Брут – огромный дог тигровой масти.
Проходя мимо Глюк, Штирнер склонил голову набок и насмешливо спросил:
– Вы еще не решили?
– Чего?
– Выйти за меня замуж…
Громко рассмеявшись, он бросился со своими собаками догонять патрона.
Эльза нахмурилась. Зауер что-то проворчал, сидя за своим столом.
За окном прошумел отъезжающий автомобиль.
В комнате наступило молчание. Фит трещала на пишущей машинке, Зауер нервно перелистывал какие-то бумаги.
– Собачник, – вновь тихо проговорил он.
– Что вы там ворчите? – окликнула его Глюк.
– Везде со своими собаками! – ответил Зауер. – Не могу выносить этого кривляющегося господина! Вчера еще говорил о Готлибе, что он чуть ли не питается человечиной, намекая, очевидно, на строгость Готлиба к должникам, а сегодня видали? Так и юлит около патрона. В глаза смотрит не хуже Фалька!.. Вы думаете, зачем он собак взял? Будет развлекать ими старика на лоне природы…
– Вы, кажется, становитесь придирчивым, Зауер! – сказала Эльза. – А «Тёпфера и Кo» Готлиб скушал – Штирнер угадал…
– Сам же и убедил Готлиба, чтобы тот предъявил векселя ко взысканию, в этом нет сомнения, – хмуро ответил Зауер.
– Зауер просто ревнует! – пропела Фит, улыбаясь.
– Будьте добры переписать эту ведомость! – сухо сказал Зауер, передавая Фит бумагу.
Фит посмотрела, как провинившийся ребенок, и робко ответила:
– Пожалуйста!
Машинка затрещала. Все погрузились в работу, прерываемую звонками телефона.
Около одиннадцати часов раздался новый телефонный звонок. Не отрываясь от делового письма, Зауер привычно слушал телефон.
– Алло! Да, да… Кабинет личного секретариата банкира Карла Готлиба. Что такое? Не слышу! Говорите громче! Случилось? Что случилось? Как? Не может быть!..
Самопишущее перо выпало из рук Зауера. Лицо его побледнело. В голосе послышались такие нервные ноты, что Глюк и Фит бросили работу и с тревожным любопытством следили за ним.
– Попал под поезд?.. Но как же так?.. Извините, но это вполне понятное любопытство!.. Так… так… слушаю… так… Все будет сделано!..
Зауер положил трубку телефона и, проведя рукой по волосам, встал из-за стола.
– Что случилось, Зауер? – с тревогой спросила Фит, поднимаясь. – Кто попал под поезд? Да говорите же скорей!
Но Зауер опять уселся в кресло и сидел молча.
– Да… Я ожидал чего-нибудь в этом роде, – сказал он после паузы и, нервно поднявшись, быстро заговорил: – Мне только что сообщили по телефону, что Карл Готлиб попал под поезд..
– Но он жив? – спросили одновременно Фит и Глюк.
– Подробности неизвестны…
– Хорошие подробности! – сказала Фит. – Жив человек или нет?
– Я просил объяснить происшедшее, но мне ответили, что теперь не до объяснений… Надо срочно приготовить кровать и вызвать врачей.
– Значит, он жив? – сказала Глюк.
– Может быть… – Зауер нажимал кнопки электрических звонков, вызывая лакеев, отдавал распоряжения, звонил к врачам…
В доме поднялась суматоха. Прибежала встревоженная экономка.
Готлиб был одинок, и все его хозяйство вела «домоуправительница», как ее звали, чистенькая старушка фрау Шмитгоф.
Она была так потрясена, что Эльзе пришлось ухаживать за ней.
Послышался гудок подъехавшего автомобиля.
– Доктор! – вскрикнула Фит.
– Нет, это рожок нашего автомобиля, – ответил Зауер. – Ганс, идите скорее к подъезду!
Лакей Ганс быстро вышел, семеня больными ногами.
В комнате сгустилось напряженное ожидание. Фрау Шмитгоф, полумертвая от страха и волнения, сидела в кресле, тяжело дыша. Из отдаленных комнат послышался тяжелый топот ног, сбивающихся с шага.
– Несут… – прошептала Фит. – Хоть бы он был жив…
Двери широко распахнулись.
Четыре человека несли обезображенный, окровавленный труп Карла Готлиба.
Шмитгоф истерически вскрикнула и упала в обморок.
У Готлиба были отрезаны ноги выше колен.
Пятый человек, в форме железнодорожного служащего, нес какой-то тюк. Фит и Глюк узнали плед Готлиба. Из-под распахнувшегося края пледа выглядывал лакированный ботинок банкира.
«Ноги. Это его ноги… Какой ужас! – подумала Глюк. – Но зачем их несут? Зачем они теперь нужны ему?» – промелькнула нелепая мысль.
Черты Готлиба мало изменились, но лицо было необычайной белизны, как лист бумаги.
«От потери крови!» – подумала Эльза.
И еще одна подробность поразила ее: в петличке черного сюртука Готлиба сохранился букетик фиалок. Почему-то этот цветок на груди мертвеца необычайно взволновал Эльзу.
Печальная процессия проследовала через кабинет в спальню Готлиба, оставляя на паркете капли крови.
Следом за трупом Готлиба шел Штирнер. Лицо его было бледнее обыкновенного, но спокойно. Он осторожно обходил капли крови на паркете, чтобы не наступить на них, с таким видом, как будто это были дождевые лужи среди дороги.
За ним по пятам шел Фальк. Нервно расширенными ноздрями собака обнюхивала капли крови.
Глюк с непонятным ей самой ужасом посмотрела на Штирнера. Он встретил ее взгляд и, как ей показалось, улыбнулся одними глазами.
Вернувшийся из спальни Зауер подошел к Штирнеру и, глядя ему испытующе в глаза, спросил:
– Как это случилось?
Штирнер выдержал и этот взгляд – только брови его пошевельнулись – и спокойно ответил:
– Я не был очевидцем. Готлиб просил меня отправить срочную телеграмму. Это отняло у меня всего пять минут, не больше. А когда я вернулся, все было кончено. Очевидцы говорят, что моя собака, Брут, испугалась паровоза и, метнувшись в сторону, попала под ноги Готлибу. Старик не устоял на ногах и упал с дебаркадера на рельсы вместе с собакой. Брута разрезало пополам, бедная собака!.. А Готлибу отрезало ноги…
– Вы жалеете только собаку?
– Не говорите глупостей, Зауер. И не придавайте слишком большого значения официальным способам выражения «душевного прискорбия». Готлиб был славный старикашка, и мне жалко его. Но отсюда не следует, что я не могу выразить сожаления о гибели четвероногого друга.
– Как странно!.. – задумчиво проговорил Зауер, как бы придавая особый смысл своим словам. – Готлиб погиб от Брута!
– Мой Брут не человек, а собака, и Готлиб не Цезарь, а банкир, – ответил Штирнер, насмешливо улыбаясь, и прошел в спальню Готлиба.
