Loe raamatut: «Гуднайт, Америка, о!»

Font:

Квантовый возраст женщины
Рассказ

Семидесятидевятилетний Соломон Израилевич лежал на больничной койке, находясь, по мнению врачей, в зоне риска летального исхода, и с ужасом смотрел на дверь. Он понимал, кто ее откроет, но не хотел верить. Будучи математического склада ума, он попытался проанализировать свой мистический ужас и пришел к неутешительному выводу: жизнь свою Соломон Израилевич провалил. Точнее, ключевая задача его жизни оказалась, как бы это помягче сказать, далека от выполнения. А надо отметить, что ради этой цели он перепахал свою судьбу, как ураган иногда разбирает на ветки, корни и стволы вековой лес. Разбирает так, что никакой любитель лего потом восстановить не может. Долгие годы Соломон Израилевич боялся умереть в одиночестве, долгие годы он кропотливо строил свою Великую Китайскую стену, отделявшую его от этой ситуации, и вот настало время пожинать плоды трудов, а тут…

Хотя давайте я вас введу в курс дела, чтобы не запутать окончательно.

Впервые страх смерти (и сразу одинокой) Соломон Израилевич испытал в пять лет. Надо отметить, что в столь юном возрасте его не звали так официально. Родные ограничивались Шломо, остальные – опционально от милых детских обращений до вполне себе антисемитских, иногда довольно креативных. Так вот, однажды Шломо обнаружил дома чрезвычайно много людей, а людей он не очень любил непосредственно с зачатия, так как десятки друзей и родственников гладили живот мамы Шломо во время беременности, мешая ему спать, но это к слову.

Помимо толпы гостей маленький мизантроп отметил особую изысканность и новизну еды, не говоря уже о ее количестве.

Соломон Израилевич редко делился этим секретом, но почти все свои любимые блюда он попробовал впервые именно в тот вечер. Бывало, скажет в разгар какого-нибудь праздника:

«Э-э-эх, сейчас бы гуся с поминок дяди Семёна, да нет уже таких гусей… Вот ведь несправедливость, дядя Семён был законченным кретином, а на его поминки пришло столько людей, что всем казалось, Сталин воскрес, а затем снова умер, но только уже в нашей квартире. А все потому, что бабушка наконец собралась с силами и выстрелила из всех орудий».

Да, все верно. Смерть предметно познакомилась с Шломо на проводах брата его бабушки в мир иной. Дядю Семёна никто не любил, даже сам дядя Семён, жил он с постоянно меняющимися женами и то появляющимися, то исчезающими детьми. Нет, они, к счастью, не умирали, а просто куда-то девались, иногда к тихой радости самого отца, который, отметим справедливости ради, как мог помогал им, и как раз от этой помощи матери детей чаще всего и сбегали. Они справедливо опасались любого деятельного участия дяди Семёна в жизни продолжателей его рода. Инстинкт самосохранения срабатывал. Дядя Семён умудрялся портить все, за что брался. При этом он парадоксально высоко ценился на своем предприятии, но был нюанс.

Семён Штейн трудился на заводе. В относительной молодости он каким-то чудом ловко научился выполнению одной производственной слесарной задачи. Задачи настолько специальной, что найти второго такого умельца не так-то и легко, поэтому дядю Семёна держали в коллективе, несмотря на то что в остальном он считался законченным растяпой и увальнем. Даже когда началась война и пожилой, но бодрый дядя Сёма захотел уйти добровольцем, директор завода сообщил куда следует, что Советская армия в опасности и лучше товарища Штейна держать подальше от оружия, тем более он приносит такую огромную пользу создающему это самое оружие предприятию.

Но мы отвлеклись. Итак, маленький Шломо спросил у мамы:

– А почему у нас столько гостей и почему так много всего вкусного?

– Дядя Семён ушел. Мы его провожаем.

– Так его же нет. Как же можно провожать того, кто уже ушел? И я не понял, куда он ушел? Неужели он отказался так вкусно поесть и ушел голодный? И когда он вернется?

– Шломо, малыш, я сейчас тебе кое-что расскажу.

Далее на детскую психику вывалили самосвал информации о бренности бытия и конечности жизни. Шломо слушал не моргая и по окончании лекции взял паузу на осмысление. Мария Яковлевна даже испугалась, что ребенок не справится с шоком, и стала подумывать отыграть информацию назад, дескать пошутила, но будущий Соломон Израилевич спокойно уточнил:

– А что, с неба совсем-совсем нельзя вернуться?

– Нет, Шломо, нельзя.

– А как же дядя Иисус?

От этого вопроса в голове Марии Яковлевны перегорел транзистор. И дело даже не в том, что она не знала, как ответить. Стало решительно непонятно, что делать с запустившей корни крамолой в неокрепшую голову еврейского мальчика. Кто предатель, на самом деле особо искать не пришлось бы. Шломо имел кое-что общее с Пушкиным, а именно – русскую деревенскую няню, которой, впрочем, строго-настрого запретили устраивать ребенку уроки религиозной пропаганды. Вероятно, запрет был нарушен и предстояло провести следствие с последствиями. Однако время на ответ заканчивалось, и мама Шломо, потрепав его за ухо, ласково сказала:

– Малыш, Иисус такой один.

– Поэтому евреи его повесили на крест? И поэтому нас все не любят?

Как вы догадываетесь, в голове Марии Яковлевны взорвался весь жесткий диск.

– Это тебе няня сказала?!

– Нет, это мне сказали в детском саду, когда я им рассказал про дядю Иисуса.

– О господи, нет, – прошептала про себя комсомолка и просто гражданка СССР.

А вот это уже попахивало катастрофой. В советских детсадах было принято верить в Ленина, и конкурирующие концепции не вызывали радости руководства дошкольных учреждений. Странно, что родителей до сих пор не позвали на разговор. Мария Яковлевна одновременно судорожно соображала, чего ждать от детской контрреволюции, как бороться с антисемитизмом – и примиряла Шломо с фактом смерти, с которой он, получается, все-таки познакомился через библейскую историю.

– Шломо, не все так просто с Иисусом, на крест его повесили римляне, и я потом расскажу тебе, кто это… Но это не имеет отношения к уходу дяди Семёна. Так вот, дядя Семён не сможет вернуться с неба, и поэтому мы его провожаем.

– Мама, а почему вы не провожали дядю Семёна, когда он еще не ушел на небо? Он был бы рад всем гостям и всей этой вкусной еде. Это как праздновать мой день рождения, но не позвать меня.

Невинный вопрос заронил в душе Марии Яковлевны зерна сомнений в логичности и справедливости института поминок, и она, будучи и так в панике от целого ряда всплывших проблем религиозно-этнического свойства, ответила сумбурно, хотя и честно:

– Дядя Семён не предупредил, что он собрался уходить. Он жил один в последнее время, и… в общем, к нему не так часто приходили гости… Мы не знали, что он ушел, если честно.

Шломо опять замолчал, давая Марии Яковлевне время на размышления, а потом тихо спросил:

– То есть он умер в одиночестве?

Мария Яковлевна много чего не ожидала от этой экзистенциальной беседы, но вот чего она точно не могла предположить, так это услышать такую фразу от пятилетнего сына. Тем более, она как могла обходила слова смерть и умирать и думала, что Шломо их не запомнит.

От удивления она немедленно кивнула. Шломо мгновенно разрыдался. Он плакал часа два и твердо решил сделать все возможное, чтобы не повторить трагическую судьбу дяди Семёна, который и правда пролежал в своей нетелефонизированной квартире пару дней после кончины, так как жена уехала к дочери в другой город, а остальные дети навещали отца редко.

Всем родственникам, особенно бабушке Шломо, сестре дяди Семёна, было стыдно, и это тоже вызвало размах поминок, которые решили, правда, не проводить в наводящей на всех тоску квартире усопшего.

Соломон Израилевич и эту информацию проанализировал. Он понял, что мало детей родить, надо сделать так, чтобы они тебя помнили, любили и заботились о тебе в случае необходимости. К реализации плана по будущему многолюдному уходу к дяде Иисусу Соломон Израилевич приступил еще в школе, классе в шестом, предложив своей соседке по парте выйти за него замуж.

– Ира, давай, как закончим школу, поженимся? – сказал Шломо, списывая химию на контрольной.

– Мне мама не разрешит.

– А ты ей скажешь, что ты родишь ей внуков и она не умрет в одиночестве.

– Хорошо, я спрошу сегодня.

– Так ей и скажи.

На следующий день Ира от Шломо отсела. Шломо это не остановило, тем более, как нетрудно догадаться, в данном случае Ира была легко заменима. Понятно, что в шестом классе решить проблему не удалось, но уже в двадцать лет Шломо стал отцом и потом повторял это упражнение еще два раза. В детей (двух мальчиков и старшую девочку) он вкладывал всю свою неуемную энергию и предприимчивость.

Лучшие детские сады, лучшие школы, лучшие университеты. Не говоря уже о кружках и спортивных секциях. Масштабные вливания в праздники, проходившие дома у Соломона Израилевича и приносившие с собой беспорядки и разрушения вплоть до локальных пожаров, вызванных здоровым интересом мальчишек к пиротехнике. Бесконечные путешествия, экскурсии, пикники и прочие кратко- и долгосрочные вылазки. А самое важное – море личного времени, потраченного на разговоры с каждым, разговоры, в которые закладывались и воспитание, и восхищение, и строгость, и любовь. И еще он никогда их не трогал пальцем и никому не позволял. Соломон Израилевич искренне считал, что детей бить нельзя, потому что от этого они вырастут злыми людьми, что в целом плохо и в частности оставит его без их заботы на финишной прямой.

Шли годы, дети, познавшие заботу Соломона Израилевича, выросли и произвели на свет собственных детей. Теперь уже дедушка Соломон повторил тот же путь любви и воспитания внуков. Все внуки и даже правнуки знали, что за защитой от любого родительского насилия надо идти к дедушке Соломону.

Однако Соломон Израилевич не был бы ни Соломоном, ни Израилевичем, если бы не подстраховался. На всякий случай он инвестировал время и деньги в своих племянников разной степени родства и просто в попавших под руку внятных ребятишек. Не буду вас грузить деталями, но к моменту попадания героя повествования в больницу он насчитал минимум восемнадцать человек, которые так или иначе имели безусловные моральные обязательства сидеть с ним в палате, организовывать лечение и, если что, держать за руку на пороге Вальхаллы или куда там занесет нелегкая.

Дедушка Соломон даже выписал все имена на бумажке, чтобы отмечать. Надо сказать, что в больницу он въехал по весьма неприятному, но не обязательно смертельному поводу. Сначала ему было прямо-таки очень плохо и бесконечно положить на наличие или отсутствие людей рядом, он никого толком не узнавал. В сознание-то приходил редко, но потом кризис миновал, тетка с косой отступила, но села неподалеку, в больничном коридоре.

Соломон Израилевич переехал из реанимации в обычную палату и наконец осознанно огляделся по сторонам. Никого. Тетка с косой сквозь стену с сочувствием посмотрела на своего несостоявшегося клиента, развела руками, как бы говоря: «Люди – сволочи, кто бы сомневался, но я зато всегда рядом, ты только скажи».

Можете представить весь спектр переживаний Соломона Израилевича. Никто не пришел. Ни один из восемнадцати. Шестьдесят лет насмарку, если считать от рождения сына. Торг, гнев, принятие и прочее отрицание устроили калейдоскоп в душе масштабно обманутого вкладчика. Липкий холод одиночества чередовался с горячей жаждой мести. Но Соломон Израилевич был по-настоящему добрым человеком и гнал агрессивные мысли от себя подальше. Искал причины в себе, думал, что, возможно, он слишком акцентированно связал в своей голове само существование детей и их функцию заботы о нем, и за это Бог его наказал. Хотя, будем честны, Соломон Израилевич любил детей, внуков и прочих племянников все-таки бескорыстно. Ну не думал он постоянно о потенциальном душевном комфорте последних дней. Наговаривал он на себя. Тем не менее, окончательно рухнув в тоску, Соломон Израилевич приготовился умереть в одиночестве и поэтому смотрел на дверь в ожидании соответствующей дамы. Ручка повернулась, дыхание замерло, и дама вошла. Но другая.

Наталья Петровна Глыба – завотделением данной больницы.

Женщина миниатюрная, содержательная, красивая и недавно разошедшаяся. Точнее, выгнавшая из дому бестолкового мужа, который мало того что пил, так еще и намекнул Наталье Петровне на возраст. Цитата следующая:

«Может, пора в паспорт посмотреть?! Тебе 58 и мне 58, но я молодой мужчина, а ты… Ну сама понимаешь, поэтому прекрати мне выносить голову и скажи спасибо, что я не поступаю, как большинство в моем возр…»

На этом месте Наталья Петровна вылила мужу между ног горячий чай. Брюки спасли, но частично. Раздался знатный мужской визг, и через два часа господин Глыба покинул дом в известном направлении. Навсегда.

Случилось это жаркое расставание две недели назад, и Наталья Петровна все еще была в ярости, а это состояние делает женщину особенно красивой. Для Соломона Израилевича, который пару лет уже как вдовствовал, Наталья Петровна казалась совсем девочкой, юной, свежей и, что немаловажно, пришедшей в самый сложный и, получается, нужный момент.

– Напугали вы нас, Соломон Израилевич, напугали…

– Простите, я, наверное, вас должен узнать, но не узнал, не очень помню последние дни…

– Наталья Петровна, завотделением. Я так понимаю, сегодня получше вам, да?

– Две минуты назад стало просто прекрасно. – Соломон Израилевич наглейшим образом уставился на Наталью Петровну, чем даже немного ее смутил.

– А что случилось две минуты назад? – спросила она, вспоминая, как нужно кокетничать.

И Соломона Израилевича прорвало. Он сам себе напомнил юного лицеиста Пушкина с известной картины.

– Вы вошли в палату… Вот что случилось! Все-таки молодость – это прекрасно. Вот смотрю на вас и любуюсь. Вы как только что расцветшая роза. Вот правда, сразу ожил, я бы даже сказал – жить захотел. Я настаиваю, чтобы вы навещали меня раз в час. Минимум! Вы не можете отказать в просьбе умирающему. – Соломон Израилевич магически улыбнулся.

Как вы понимаете, стрела попала в цель. Физики бы восхитились моментом. Возраст, оказывается, тоже целиком зависит от наблюдателя. Наталья Петровна осознала эту простую истину, села на край кровати, взяла Соломона Израилевича за ладонь, и в этот момент в дверь просунулась детская голова.

– Ну что, можно?

Наталья Петровна отдернула руку и ответила:

– Да-да, конечно! Дедушка вас ждет.

После этой фразы в палату влетело восемь человек. С цветами, пирожными, персиками и криками. Дети, внуки и т. д. обступили Соломона Израилевича и моментально выдавили из периметра Наталью Петровну. Начался гул из вопросов, признаний в любви, радости исцелению и прочего сентиментального.

Соломон Израилевич моментально вскипел. Как это ни было странно, но в данный момент он менее всего хотел выполнения главной задачи своей жизни, а именно заботы близких. Только что установившуюся чудесную, почти невидимую связь с Натальей Петровной грубо прервали.

– Тихо все! Можете по очереди, и вообще-то я говорил со своим лечащим врачом. Так что выйти всем и зайти через пять минут!

Повисла неприятная тишина, из которой выход быстрее всех нашла дочь, Ида Соломоновна.

– Спокойно, папочка, мы понимаем, что тебе пока еще тяжело, но совершенно необязательно, как ты любишь, абсолютно все обсуждать с врачом. Наталья Петровна расскажет нам в деталях, а мы что посчитаем нужным, – тебе. Наталья Петровна, давайте выйдем в коридор. Давайте-давайте.

Наталья Петровна оторопела от такого напора и, бросив на Соломона Израилевича беспомощный взгляд, покинула палату.

А дальше для Соломона Израилевича начался неожиданный заботливый ад. Все люди из списка, все восемнадцать человек изъявили желание отдать ему родственный долг, а именно – дежурить в палате. Круглосуточно. Постоянно. Вопрос решился на уровне главврача. Что немаловажно, абсолютно все волонтерили бескорыстно. Никаких мыслей о наследстве. Любовь и воспитание.

В какой-то момент Соломон Израилевич так психанул, что позвонил на охрану и попросил удалить из палаты посторонних. Естественно, никого не удалили, а дедушку Шломо признали немного выжившим из ума и не совсем дееспособным. Наталья Петровна заходила утром и вечером, но находилась под пристальным вниманием иногда трех пар глаз, и любой намек на переход личных границ становился невозможным. Телефон у дедушки Шломо взял ненадолго внук, но не вернул. Оказалось, это был тайный план Иды Соломоновны, которая заметила, что папа волнуется, когда им пользуется. Еще бы он не волновался. Соломон Израилевич пытался найти союзников или мобильный Натальи Петровны. Тщетно.

Заключенный изнывал. Впервые он влюбился в женщину просто так. То есть не рассматривая ее как способ производства тех, кто не даст ему умереть одному. Напротив, всех не дававших ему умереть одному в эту конкретную минуту он ненавидел, потому что они не давали ему жить одному.

Более того, из разговоров, проходивших у его постели, Соломон Израилевич понял, что выписка не станет спасением. Отпрыски, включая двоюродных племянников, распределили дежурства на ближайшие пару лет, благо квартира Соломона Израилевича позволяла там находиться практически неограниченному кругу лиц. Об этом Соломон Израилевич узнал из разговора Иды Соломоновны с братом.

– Эдик, ну, значит, будем жить у папочки по очереди. Да, все. Все согласились, кроме тебя. Папа заслужил покой и нашу заботу. Вот молодец. Хороший мальчик.

И в этот момент Соломон Израилевич не выдержал. Он встал, взял трость, которую ему принес сын в подарок, и со всей силы ударил резной рукояткой по объемной заднице свою дочь Иду. Ударил впервые в жизни. Она от неожиданности выпустила телефон из рук, и тот плюхнулся в стоящий на столике куриный бульон. Также от неожиданности шестилетний внук Иды Соломоновны уронил на пол банан. Ошарашенная Ида Соломоновна обернулась и услышала следующее:

– А меня спросить не хотите, ансамбль кретинов и бездарностей?! Я вам покажу – жить у меня по очереди! А ну пошла вон из моей палаты! И этого шлемазла забери, все мои бананы сожрал, мартышка цирковая! Чтоб духу вашего здесь не было! Любого, кто придет хоть раз еще, – в окно выкину!

Это все наблюдала Наталья Петровна, которая как раз шла проведать пациента и приоткрыла дверь. Ее девичье сердце было окончательно покорено.

Через неделю Соломон Израилевич выписался. Дети и внуки объявили ему временный бойкот, а вот Наталья Петровна сказала, что искала такого мужчину всю свою жизнь, и переехала к избраннику. Через четыре года Соломон Израилевич умер во сне. Он обнимал Наталью Петровну и не чувствовал себя одиноким.

Наталья Петровна имела право на половину наследства, но все отдала детям и внукам Соломона Израилевича, которые и правда выросли хорошими, заботливыми людьми. Они еще долго поздравляли Наталью Петровну с праздниками и предлагали всяческую помощь и поддержку.

Децимация на Стиксе
Повесть

Часть 1

Роберт растирал затекшие от наручников запястья и думал, кто же захотел с ним встретиться. Дверь открылась, и в допросную вошел жердеобразный мужчина в очках и с бородкой Троцкого, ставшей модной после очередного ренессанса коммунистических идей в конце столетия. Роберт приценился к возрасту и про себя сделал ставку на 44.

– Сорок, мой друг, сорок. Меня зовут Кейфл, Учитель Кейфл, если быть до конца точным. Из Департамента идей.

Роберт улыбнулся. Во-первых, его умиляло, что высокопоставленные сотрудники идеологической спецслужбы планеты придумали именовать себя Учителями, а во-вторых, его порадовала профессиональная подготовка. Мысли он прочел быстро и без всяких гаджетов.

– Выглядите старше, господин Кейфл. Это же египетское имя, да?

– Именно, и лучше Учитель или просто Кейфл. Роберт, дружище, у меня для вас есть хорошая новость.

– Может быть только одна хорошая новость: я оправдан, потому что я не убивал жену.

Кейфл профессионально доброжелательно ответил:

– Это, к счастью или к несчастью, не мое дело, убивали вы кого-то или нет, непреложен тот факт, что вы приговорены к смертной казни и есть возможность ее избежать. Не хотите ли узнать как?

– Если вы сюда пришли, значит, это вы хотите, чтобы я узнал.

– Тоже верно, – прищурился Кейфл. – Мы собираем команду на Стикс. Точнее, не команду, а целый новый город.

– Стикс – это тот Стикс? – Роберт, конечно, слышал об этом странном острове неподалеку от Антарктиды, который очистился ото льдов после очередного потепления. Озоновая дыра над ним была как будто специально вырезана под его размеры – 75 на 64 километра, как оказалось, очень плодородной почвы, которая, освободившись от многометрового слоя замороженной тысячелетиями воды и получив нужные семена от ученых, буквально за двадцать лет превратила его в ботанический сад, да еще состоящий из разных климатических зон в силу горного ландшафта. Также ученые обнаружили на острове неизвестные до этого науке бактерии и прочие микроорганизмы, поэтому возвращение со Стикса всегда сопрягалось со сложной процедурой дезинфекции. Все боялись занести обратно на Большую землю какую-то незнакомую заразу.

– Тот самый, – кивнул Кейфл, понимая, что перспективы вербовки неплохие. – Есть идея использовать Стикс как тренировочный полигон для потенциального переселения на другие планеты, сходные с Землей.

– А что, их нашли? – угрюмо спросил Роберт, который привык разбираться в деталях, как это и должен делать врач-биотехнолог.

– Других вопросов нет? – усмехнулся Вербовщик.

– Есть. Сколько человек вы хотите угробить, чтобы понять, опасные ли бактерии проснулись на Стиксе и что с человеком сделает такое излучение? Там же дыра, правильно?

– Почему же сразу угробить? Согласен, цель изучить Стикс у нас тоже есть, но она не главная. Мы правда хотим понять: возможно ли высадить на другую планету несколько тысяч человек разных национальностей и получить за десять лет обжитое место и какое-никакое комьюнити. Вас будет 4987 – «Лучшие люди» планеты. Всех убийц собрали.

Роберт начал качаться на стуле.

– То есть едут только приговоренные к вышке, соответственно, только мужчины?

– Совершенно верно. Женщин наше общество убивать запрещает. Сексизм. Любопытно, что среди этого отряда оказались представители практически всех нужных для автономного функционирования профессий. Убийствам покорны любые возрасты и роды занятий. Вот какая штука. С собой дадим вам почти все, что нужно для нормальной жизни – от строительного оборудования и медицинских сканеров с автохирургами до сександроидов разных мастей, даже этически неприемлемых, – игриво отметил Кейфл. – И десять лет никаких контактов с Большой землей. Реально никаких. С обеих сторон.

Роберт ответил в той же легкомысленной тональности:

– Да это просто санаторий какой-то. Остров без баб, и все жители на одной отмороженной волне. – Потом перестал ерничать и холодно спросил: – В чем подвох? Мне нужно душу продать?

Вербовщику начинал нравиться ученый, который, по мнению суда, зверски убил жену.

– Кому сейчас нужны души, Роберт? Перепродавать некому, мы искали, а хранить нам их негде. Но вы правы. Есть один нюанс. Мелочишка, с математической точки зрения так вообще можно не учитывать.

Вербовщик каждый раз выбирал индивидуальную тактику перехода к обсуждению главной темы его беседы. Роберт был прав. Слишком уж милосердным и поэтому несправедливым казался обществу вариант замены смертной казни на проживание пусть на изолированном и небезопасном, но, по слухам, достаточно комфортном острове. Однако ученые вовсю трезвонили про необходимость начинать подготовку к эвакуации, а также изучить Стикс, который многими считался прообразом того, с чем столкнутся потенциальные переселенцы, особенно в части адаптации к новому микромиру.

Учитель продолжил урок.

– Дело вот в чем. По расчетам – для обустройства полноценной колонии и исследования Стикса на репрезентативной популяции требуется не менее четырех, а лучше пяти тысяч человек. Правительство объявило набор добровольцев, и с удивлением для себя мы обнаружили достаточно низкий интерес к миссии спасения человечества. Редкие активисты-авантюристы сразу же стали вести разговор о страховках и компенсациях, мы поняли, что если только начать переговоры с такими «террористами», то потом и в обычные астронавты не заманишь никого.

– Может, и не надо? С Землей бы разобраться, – перебил Роберт.

– Поздно. Кстати, несколько добровольцев все-таки нашлось. Не поверите, в основном мужчины, глубоко женатые с юности. Но во время психологических тестов нейросеть каждый раз выявляла, что они просто хотят развестись, но не могут собраться с силами. С ними мы проводили соответствующую работу, они разводились и немедленно забирали назад заявку. Мы оказались в тупике. Скажу как другу – проект вообще встал, что вызвало значительные волнения в народных массах из-за намечающегося провала. Потрачены средства на создание из этого острова райского места – хотя бы с точки зрения буйства природы, – всех убедили, что это первый шаг большого пути, и вдруг выясняется, что нет ни одного человека, готового там пожить. Из-под сукна даже достали непрошедший голосование закон о разрешении клонирования людей, но в этот момент у кого-то из Управления Возмездия появилась мысль об использовании для эксперимента приговоренных к высшей мере, то есть таких, как вы. Мы вбросили идею в инфоокеан, в воздух выстрелили чепчиками, начали готовить нормативную базу, и в этот момент кто-то в океане пустил волну по поводу того, что отсутствие наказания убийцам начнет провоцировать новые преступления. Немедленно выступили родственники жертв, а за ними и правозащитники, которые и здесь нашли к чему прикопаться. По их мнению, право на смерть не может быть отнято и заменено мучительной экспедицией и не менее мучительным существованием на Стиксе.

– Хоть кто-то заботится о моих правах. И что же вы придумали?

– Не мы. Нейросеть. Высший разум. Мы поставили сети главное условие: никто не должен уйти от возмездия.

– От Управления Возмездия или от самого возмездия? – Роберт набрался сил на иронию, которую по достоинству оценил Вербовщик.

– Жаль, что вы убийца… простите, признаны виновным в убийстве. Роберт, честное слово, были бы вы свободным, я бы вас взял к себе. Вы, по-моему, стажировались в Египте, а я как раз оттуда, мы бы сработались. – Затем Вербовщик мгновенно избавился от признаков симпатии к заключенному и озвучил условие: – От Управления Возмездия уйти невозможно, а вот чтобы не уйти от возмездия, раз в неделю будут казнить одного из колонистов. По жребию. В течение десяти лет. Потом все выжившие свободны. Вот и весь нюанс.

Роберт сохранил спокойствие и ответил расчетами:

– Нас, вы сказали, пять тысяч, за десять лет казнят 520 человек. Каждый десятый? Децимация?

– Вы потрясающе образованны, – улыбнулся Кейфл.

Роберт был прав. В римской армии существовал способ наказания. Казнь каждого десятого в отступившем подразделении.

– Много читаю в тюрьме. Как вы обеспечите дисциплину исполнения наказаний? Охрану вырежут, да и потом, кто поедет на Стикс следить за тем, что нас вовремя убивают.

Вербовщик холодно и как-то колко улыбнулся:

– Когда-нибудь вы вспомните этот разговор, Роберт, и поймете, насколько бессмыслен ваш вопрос, но пока отвечу так. Никакой охраны.

– Как это?

– Как вы думаете, Роберт, а в чем был основной смысл децимации?

– Удивите меня.

– В том, что казнь по закону осуществляли солдаты своего же подразделения. Друзья, братья по оружию убивали друг друга. Это ли не наказание?

Роберт признал, что Кейфл и правда смотрел в самую суть устройства человека. Такая очевидная мысль про ужас децимации самому Роберту почему-то в голову не пришла. Но хвалить Учителя он не хотел. Просто спросил:

– Как вы нас заставите это делать?

– Каждому вживляют чип с индивидуальным номером. Чип – и убийца, и датчик общего состояния, для будущих исследований. Вместе с сександроидами и прочими радостями цивилизации мы вам дадим коробочку, назовем ее системой контроля за возмездием, в ней генератор случайных чисел, ну и передатчики всякие. Можете поставить его на самом видном месте, захотите – алтарь сделаете, – с какой-то демонической усмешкой предложил Кейфл. – Раз в неделю – лотерея, генератор определяет, кому пора, кто-то из вас нажимает кнопочку, и чип осуществляет возмездие, от него идет сигнал в коробочку о прекращении жизнедеятельности, и система шлет правильный код на спутник. А если нет сигнала – умрут все. Спутник висит все время над Стиксом. Любопытная схема работы, вы оцените. Он запрограммирован на общее уничтожение всех колонистов раз в неделю через их чипы. Остановить массовое возмездие может только блокирующий сигнал. Важно – блокирующий сигнал должен быть именно от чипа с номером, который выбрал генератор, а то знаю я вас, душегубов, начнете самосудом заниматься. И так каждую неделю вы ценой одной жизни спасаете остальные.

Вербовщик интонациями напоминал тетушку-экскурсовода в каком-нибудь провинциальном городке. Роберт после окончания занимательного рассказа о своем будущем спросил:

– Доверяете технике?

– Я не доверяю людям. – Кейфл подмигнул.

– А вдруг что-то сломается, сигнал не дойдет?

– Если что-то сломается, возмездие состоится в любом случае.

– Или не состоится, – поспорил Роберт, пытаясь поддеть логикой своей версии, но Вербовщик снисходительно покачал головой.

– Состоится, мой дорогой, состоится. Возмездие – как гравитация. Неотменяемо и безразлично. Просто человек не всегда точно понимает, что именно является возмездием. Ну что, поедете или будете просить о последнем желании? – азартно и немного заботливо спросил Кейфл.

– Почему последнем? – Заключенный не совсем понял, о чем идет речь.

– Вы же вроде приговорены к высшей мере или я ошибся адресом?

– Да, но по закону приговор могут привести в исполнение не ранее, чем через пять лет после суда. – Роберт начал подозревать какую-то гнусность от властей, представленных здесь худощавым Вербовщиком, который выглядел все так же излишне веселым для обстоятельств и деталей беседы.

– Раньше было так. Но вы отстаете от жизни. Приняли поправку о немедленном наказании. И, кстати, еще одна неприятная новость. Мы, скажу честно, устали бороться с правозащитниками. Вернули виселицу. Вроде доказали, что самая быстрая смерть.

Роберт все понял и в очередной раз признал профессионализм Управления Возмездия.

– Оперативно вы. И, дайте угадаю, быстрая она, если сразу ломается шея, а если нет, то не быстрая, и вы, конечно, обеспечите нужную вам скорость.

Искорки блеснули в глазах Вербовщика.