Да, я это знала. Город наш был небольшим. Новостей в нём было не так уж много, а у многих сослуживцев отца дочери учились в гимназии. Наверняка сейчас не в одной семье рассказывают, представляя в лицах, за ужином о моём ужасном поступке.
– Меня предупредили, – жёстко сообщил отец, – ещё одно нарушение дисциплины, и ты будешь отчислена из гимназии с волчьим билетом. Ты знаешь, что это такое?
– Знаю, – устало произнесла я, – это значит, я никогда больше не смогу поступить ни в какую другую гимназию. Не больно-то и хотелось.
– Марш в свою комнату! – не выдержал отец и затопал ногами.
Ночью у меня начался жар. Я провалялась в горячке целую неделю. Доктор, приглашенный на следующий день, не нашел следов простуды и заявил, что болезнь была, скорей всего, следствием потрясения. Не таким уж бессовестным чудовищем была я в свои четырнадцать. Ничего, с Сары я обязательно спрошу. Возможно, её же перво-наперво и «разыграю».
Из дневника Ингрид Лауэр:
«29 сентября 1904 года
Давно мои руки не касались этого дневника. Перед тем, как опять начать писать в него, я перечитала всё написанное ранее. Какая же я была идиотка, когда начинала эту тетрадь! Я вчитываюсь в строчки, написанные три года назад и у меня возникает странное чувство, как будто писала их не я, а какая-то незнакомая мне девочка, лет пятнадцати. Сейчас смешно читать о «трагедии» с портретом, о решении проводить в «своём» классе «особые» уроки, и все свои тогдашние слёзы и переживания я вспоминаю с печальной улыбкой.
Разумеется, мне теперь не придёт в голову из-за каждой глупой шалости моих учениц размышлять о том, правильно ли я выбрала свой жизненный путь. Педагогика моё дело. Оно не лучше и не хуже других. Думаю, что если бы я стала, например, акушеркой, я бы выполняла свои обязанности ничуть не хуже, чем сейчас выполняю обязанности по обучению девочек немецкому языку. Немецкому языку и только. Воспитывать в них какие-то вольнолюбивые идеалы… Я давно оставила эту идею, и сейчас мне стыдно вспоминать о том времени, когда под влиянием Вальтера я мечтала о неосуществимом.
В классе, который я называю «своим», дела обстоят не слишком хорошо. Кроме Милы Гранчар там появилась ещё одна хорватка. Я давно стала замечать, что почему-то представители этой нации оказываются не слишком честными людьми. Я знаю, что девушке, которая признаёт расовое и социальное равенство, не годится так рассуждать, но что я могу поделать, если так оно и есть. Сначала эта грязнуля Мила, теперь эта поганка Сара…
Вместе с Эстер Келлер (та ещё штучка!) и Анной Зигель, которая постоянно трётся возле самых безнадёжных учениц, они образовали просто какую-то банду.
Звучит, конечно, грубо, но эти девчонки совершают очень серьёзные проступки, вплоть до краж. Впрочем, по всей видимости, они были испорчены с самого раннего детства. Педагогика бессильна, если родители не дают своим дочерям понятия о честности и нормальном поведении.
В прежние годы я пыталась найти причину в себе, в своей системе преподавания, пыталась подобрать ключик к каждой детской душе. Пустое это дело! Единственное, что я могу для них сделать, это научить их правилам немецкого правописания. Да и то, что касается хорваток, труд этот неблагодарный и почти бесполезный»
Глава 17. Новая кража
Посещение гимназии стало для меня сродни пытке. За то, что я сделала с Хильдой, меня могли просто избить, но,к тому же, я получила клеймо воровки. С той поры я затаила злость на Гранчар и Манджукич,из-за них опять всех собак спустили на меня. Саре-то хорошо – она осталась чистенькой. И почему это мне «прямая дорога в тюрьму»? Разве я устроила всё это? Чувство несправедливости мучило меня всё сильнее, вызывая приступы удушающей ненависти.
Неудивительно, что зайдя в это утро в класс, я поймала на себе десятки косых взглядов. В этот раз я сознательно взяла с собой шило и, на всякий случай, зажала его в кулаке, чтобы уколоть того, кто полезет ко мне. Когда я распорола Хильде лицо, что-то внутри меня сломалось, уже тогда я чувствовала, что могу взять власть над остальными. Я хочу, я желаю, чтобы ревели другие. С того момента я уже была настоящей волчицей.
Я села, как всегда, рядом с Сарой. Та посмотрела на меня с сочувствием, а Мила тотчас метнулась ко мне. Я хотела высказать обеим хорваткам всё, что о них думаю, но они меня опередили.
– Слушай, Анна, тут тебе хотели повесить позорную табличку, подговаривали Овцу на такой шаг… На нас чуть не накинулись, когда мы стали возражать…
«Позорные таблички» были одним из методов воспитания в нашей гимназии. Их вешали на парту возле места чем-то проштрафившейся ученицы. Активно использовали такие таблички только в первом классе, в начале обучения, и вот, оказывается, вспомнили опять.
– Я вообще пострадала ни за что! – огрызнулась я. – А всё из-за тебя!
– Ну, да, признаю – хлебнула через край. Но я бы могла вообще молчать, но нет же – я твою честь отстаивала! – обиделась Сара.
– Да, – встряла Гранчар. – До моего отца тоже дошли слухи, и он тебя полностью поддержал…
«Боже мой, только вот поддержки от умалишённых мне и не хватало!»
– И на том спасибо, – ответила я, – а что, твой отец, он…
– Да, он порядочный человек! – Мила даже задрала нос и говорила с истинно отцовской надменностью, – после того гадкого случая с портретом, он единственный, кто всё понял и кто поддержал нашу Ингу… Ой!..
Мила живо прикусила себе язык и опасливо оглянулась, опасаясь, как бы кто не услышал. Но никто из рядом стоящих не обратил внимание на наш разговор. «Волчат» старались избегать.
Вскоре у меня не осталось и следа от обиды на Сару и Милу. В конце концов, они единственные, кто пытался отстоять мою точку зрения, другие были уже готовы повесить на меня все смертные грехи. «Чего это Мила так резко замолкла?» – думала я, однако снова совать нос в чужие дела не решалась.
– Запомни, – шепнула мне Сара. – Если попытаются тронуть, будут иметь дело со мной. И гренадерша им не поможет.
Произнеся равнодушное «спасибо», я стала готовиться к уроку.
Последние два дня меня не задевали и не били. Просто дружно игнорировали, сочтя, видимо, что я слишком опасна, чтобы ко мне вот так просто лезть. У меня теперь с собой было шило, и я старалась держать его рядом с собой.
Как ни странно, я после ранения Хильды, не успокоилась. То мгновение триумфа над одноклассницами, взятие власти над их жалкими судьбами, я вспоминала как одно из самых ярких мгновений в своей жизни. Слишком уж много я от них натерпелась, чтобы просто так оставить в покое. Их кровь и слёзы, беззащитность передо мной, вот, о чём я мечтала! «На днях схожу к Зеппу», – думала я. Журналы об оружии лежали у него в подсобке, добраться до них будет не так просто. С другой стороны, у меня под рукой есть инженер – Филипп Гранчар запросто разберётся, что куда привинтить, чтобы оружие вновь стреляло.
– Девчонки, а давайте сходим кое-куда! – живо предложила Сара по окончанию уроков, – мне просто надо, чтоб вы оценили.
К моему удивлению, с нами пошла и Симона. Сара привела нас в лавку Зеппа, любителя старины. Как только мы вошли, лавочник, не отрываясь от газеты, произнёс:
– А-а, снова ты. Не бойся, никто твоё ожерелье не унёс.
– А как вы узнали, что это была я? – усмехнулась хорватка. – Вы ведь даже не посмотрели в мою сторону.
Зепп косо усмехнулся и, опустив газету, ответил:
– Да от тебя же духами прёт, как от той шлюхи из Вены. Жаловалась мне весь вечер, что с ней легавый задаром переспал, а потом припугнул своим удостоверением, и мало того, вышибалу потом арестовал. А она, не будь дурна, документик у него стянула. А вернула только потом. За выкуп, разумеется. Пример того, что скупой платит дважды.
Сара была оскорблена таким сравнением, однако виду не подала. Примерив ожерелье, она покрасовалась перед нами.
– Мне идёт? – спрашивала она с придыханием.
– Идёт, идёт! – закивали мы.
Мы вышли из лавки, и Сара начала распинаться о том, как ей понравилось украшение, а лавочник задрал цену до небес, хотя сам почти бесплатно получил такую красивую вещь. Теперь она скопила денег, и ей не хватает пяти крон.
– Симона, не одолжишь, а? – хорватка умоляюще посмотрела на неё.
– Ну… Если только отец поделится…
– Давай попробуем! – чуть ли не подскочила Сара.
Предложение мы приняли единогласно и пошли за Симоной в кофейню её отца. По дороге Симона рассказала нам о том, как её папа стал владельцем кафе. Он начинал, как повар в ресторане некого Эрвина Рихтера, и позже стал выкупать у ресторатора акции. Постепенно он смог стать полноценным совладельцем, а когда Рихтер заболел на старости лет, решил для облегчения задачи выдать свою сестру Эмму замуж за ресторатора, чтобы после его смерти (благо Эрвин Рихтер был бездетен) унаследовать прибыльное дело.
Конечно, Рудольф рисковал, однако всё сложилось удачно. Как – не знал никто, да и сами новые владельцы ресторана молчали об этом.
– Лишь бы тётя Эмма не была на кассе, – шепнула Симона. – У неё и геллера не допросишься.
Мы очутились у давно знакомого кафе. Эстер сказала, что пойдёт за чашкой горячего шоколада, а я решила не дразнить свой желудок – карманных денег я была лишена, и это было наказанием мне за якобы кражу копилки.
Было обидно— это ещё слабо сказано, пропасть между мной и родителями лишь увеличивалась. Я надеялась, что хоть словам математика они вняли, но не тут-то было… Их позиция не изменилась: я сама виновата, что мне нет житья, что всё я выдумываю и вообще, мне пора избавляться от воззрения, что все кругом плохие, а я одна хорошая. Доверия уже не было никакого.
– Ну, что вы у входа толпитесь? – спросила Симона, открывая дверь. – Проходите, чего мёрзнете?
И мы зашли.
В этот час здесь было лишь два посетителя. На кассе стояла женщина лет тридцати, а рядом с ней – сам Рудольф Кауффельдт. В середине зала служанка мыла пол, елозя огромной мокрой тряпкой вдоль стойки.
– Пап, привет! – беззаботно крикнула Симона, и Рудольф в ответ улыбнулся во всю ширину своего рта. Это был приземистый плотный мужчина, примерно одного со мной роста. Как и полагается владельцу ресторана, он одет респектабельно: в отглаженный костюмчик. Лицо его неподвижно, губы плотно сжаты, он напоминал мне какого-нибудь чиновника с карикатуры в газете. Рудольф казался мне будто бы восковым – выхолощен до предела – даже волосы у него буквально прилизаны на косой пробор.
– Вас я помню, да, – приветливо кивнул он нам, – вот вы, фройляйн, что-то перестали к нам ходить, – посмотрел он на меня.
– Ну… Мне не на что, – вздохнула я.
– А… Это вас из-за того случая наказали, да?
– Не сыпьте мне соль на рану, – буркнула я, – я вообще ни за что пострадала!
Лукавила я – копилку-то я не брала, а вот лицо Хильде распорола.
– Ну, бывает, что поделать. Я там не был, не мне судить… Так, Симона, что за дело у тебя?
– Папа, – вдохнула Симона, – мне нужно пять крон.
– Пять? – поморщился Рудольф, – может, трёх хватит, а?
– Пять, папа.
– А зачем тебе?
– Ну… Мало ли, какие расходы могут возникнуть… Просто нужно.
Они ещё минуты две торговались, и тогда, наконец, Кауффельдт поддался уговорам дочери и сказал кассирше отсчитать ровно пять крон.
– Вот ведь скупердяй! – шепнула Симона, подойдя ко мне поближе. – Сидит на них, как собака на сене!
Пока кассирша считала мелочь, из подсобки доносился монотонный голос фрау Рихтер. Она считала скатерти, салфетки и прочий ресторанный инвентарь. Если она сейчас выйдет, то закатит скандал, почему Рудольф такой расточительный. По счастью, кассирша успела отсчитать нужную сумму и, поговорив с ресторатором, куда-то побежала.
– Эмма, можешь на кассе подежурить? – спросил Кауффельдт.
– Не сбивай меня со счёта, – донеслось из подсобки, – и с какой радости мне там стоять? Куда кассирша ушла?
– На вокзал – родственников встретить, – пояснил Рудольф, – давай-ка, Эмма, поторопись.
– Не подгоняй меня!
Симона весело крутанулась на каблуке, обернувшись к нам, и тут же с грохотом упала на пол.
– Господи, ты, Боже мой! – выругался Рудольф, бросаясь к дочери,– осторожней надо быть – пол только что вымыли!
Он помог Симоне встать и участливо спросил, не болит ли что.
– Нога, – простонала Симона, – кажется, подвернула.
– Ой, такая ли беда, – проворчал Рудольф, – в кого ты такая неженка? Не сломала ничего, и на том спасибо.
– Домой дойдёшь? – вмешалась в разговор Сара
Говорила она томным, бархатным голосом. Её акцент в такие минуты звучал даже красиво. Она мастерски прикидывалась милой и заботливой, и как ни странно, эти уловки срабатывали! Сара – настоящий дьяволёнок с природным даром убеждения. Симона в ответ молча кивнула и поковыляла к столику, за которым сидела Эстер.
Хорватка выглядела беззаботной и весёлой. Когда мы покинули ресторан, всю дорогу она охотно разговаривала с нами, шутила, а как только мы дошли до дома Эстер, она внезапно воскликнула:
– Слушай, я ж тебе портсигар отдала! Он у тебя?
У Эстер от удивления глаза на лоб полезли. Конечно, случалось так, что из головы у неё что-то вылетало, но вот то, что никакого портсигара у неё с собой нет, она помнила отлично. В спешке она проверила карманы. Ничего. А вот в сумке, рядом с учебниками и тетрадями, он самый – портсигар, служащий хранилищем всяких мелких безделушек Сары Манджукич!
На следующий день я шла на уроки с тяжёлым сердцем. Дурные предчувствия не отпускали меня. «Что-то будет, что-то обязательно будет», – вертелось у меня в голове всё следующее утро. Войдя в класс, я заметила, что и Симона какая-то хмурая. Что случилось?
Сама Манджукич спокойно сидела на своём месте и прихорашивалась, глядя в маленькое зеркальце. Мила дремала, развалившись на своей парте. Счастливица.
– Эй, Анна, что с тобой? – спросила Сара с наигранной беспечностью.
– Да вот, – я решила не медлить и буквально атаковала с порога: – Что ты делала у кассы, когда Симона подвернула ногу?
Смутные догадки относительно того, что произошло, начинали постепенно вырисовываться в моём мозгу.
– Стояла, – хмыкнула Сара. – А что я там могла делать? Э, подруга, ты точно не сестричка Милы? А то крыша у вас едет одинаково.
От одного упоминания моего мнимого родства с Гранчар, я скрипнула зубами. Жаль, у меня не было доказательств… Ну уж нет, если и в этот раз обвинят меня, я Сару покрывать не буду!
Так прошло два или три урока, началась большая перемена. В этот момент вошла классная дама, а вместе с ней – худенькая миниатюрная женщина.
– Попрошу всех остаться на местах! – крикнула фройляйн Гауптманн.
Симона в одно мгновение стала белей мела и отчаянно закричала:
– Тётя! Зачем ты здесь?!
Только тут мы – Сара, Мила, Эстер и я узнали в гостье Эмму Рихтер – тётю Симоны. Ту самую, что хозяйничала в бытовке кафе. Я и раньше её видела в кафетерии и на улице, но внимания не обращала. Слишком уж простецки она выглядела для совладелицы ресторана.
– Девочки, внимание! – крикнула классная дама, обратив на себя внимание всего класса. – Фрау Рихтер, ещё раз покажите, кто приходил к вам в кафе?
Фрау Рихтер внимательно оглядела всех нас и вскоре ткнула пальцем в Эстер.
– Эта была! Глаза у неё красные, это я точно помню. Эта тёмненькая, – указала на Сару, – была. И эти две – тоже.
Я в недоумении стояла, разведя руками, и поглядывала на Милу. Та, приоткрыв рот и замерев, точно так же, как и когда её учитель о чём-нибудь спрашивает, непонимающе разводит руками. Она-то что? Она вообще у вешалки стояла и уж точно ни к Кауффельдту, ни к фрау Рихтер не подходила. И когда Симона подвернула ногу, поскользнувшись на мокром полу, она даже не подбежала, лишь издали удостоверившись, что ничего серьёзного нет, спокойно повернула назад, приняв от Эстер несколько печенюшек. Что случилось? А вот у кассы в тот момент, когда Рудольф Кауффельдт отсчитывал Симоне пять крон мелкими монетами, были как раз я и Сара… Ну конечно – Сара взяла из кассы деньги, и фрау Рихтер, пересчитав, хватилась их! И возня Сары с левым рукавом своего форменного платья, и загадочное попадание портсигара в сумку Эстер – всё это звенья одной цепи.
Фройляйн Гауптманн встрепенулась и дрожащим от волнения голосом произнесла:
– Так, Келлер, Манджукич, Зигель, Гранчар и Кауффельдт, всем явиться в учительскую! Мне придётся доложить фрау Вельзер о случившемся, всё очень серьёзно.
У нас в запасе один урок – урок географии, после которого нас ждёт разбирательство. Подумать только – ещё даже страсти после случая с шилом и распоротым лицом Хильды Майер не улеглись, как бах – и новое происшествие. Наша гимназия точно заговоренная. Одноклассницы облепили нас и давай расспрашивать, кто чего и как. А мы не знаем ничего. Вернее, я и Сара делаем вид, что не знаем.
– Ну да! – кричат нам. – Не знаете вы! А за что вас после уроков в учительскую зовут?
Гранчар в ответ что-то бессвязно мычит, Келлер от волнения глотает и звуки, и целые слова, а Сара будто уверена, что произошло просто небольшое недоразумение. Однако ей, похоже, едва верили, помня про историю с кражей копилки. Ещё немного, и нашей гренадерше Хельге придётся уже от Сары оттаскивать кого-то из одноклассниц. Опять я поймала на себе десятки косых взглядов, однако никто не решался обвинить меня, да и у остальных были такие искренние растерянные лица, что нам поверили, будто мы ничего не знаем.
Кончились уроки. Симона хватает меня за руку и шепчет:
– Имей в виду – и остальным скажи: вы ничего не знаете! Тётка решила, что вы обокрали нас! Она всё врёт! Скряга, хуже отца… Пока замуж за Рихтера не вышла, была нормальной… Боже ты мой!.. Ждите меня, я скоро! – внезапно, поражённая какой-то мыслью, Симона буквально срывается с места и, прихрамываяя выбегает из гимназии, надевая пальто на ходу.
Я медленно с понурым видом иду в учительскую. Опять решат, что виновата я. И ладно бы действительно виновата была, так нет же!
В этот раз все учителя вышли. Фрау Вельзер заняла место за столом, рядом с ней сидела Эмма Рихтер, а на диванах примостились Филипп Гранчар, мои родители, прислуга Келлеров и темноволосый с проседью мужчина – Вальтер Манджукич, отец Сары. Последний уже смотрел на дочь тяжёлым немигающим взглядом, как бы спрашивая, где она уже успела «отличиться». Сара испуганно пожимала плечами и шевелила губами, пытаясь, очевидно, убедить отца, что она ни в чём не виновата. Классная дама наблюдала со стороны. Мы же сели на приготовленные нам стулья. «Как настоящие подсудимые», – подумала я.
– Так, Симоны, я вижу тут нет. Впрочем, она нам не особо и нужна сейчас. Фрау Рихтер, расскажите подробно: что случилось?
– Рассказываю, – начала тётя. – Вчера вместе с Симоной пришли ещё четыре девочки. Они вертелись около кассы, разговаривали с Рудольфом, потом Симона вдруг упала и подвернула ногу. Руди отвлёкся, а они что-то там возились, оглядывались. Я потом пересчитала – пропало пятнадцать крон! Я уверена, их украли!
– Та-ак, прелестно, – строго заметила фройляйн Гауптманн. – Почему вы так уверены, что украли их именно они?
– Ну, так сами посудите: пропажа обнаружилась именно после их прихода! Мы с кассиршей всё проверили. Ошибки быть не может! Это как понимать?
Действительно, всё было просто, как дважды два. Должно быть, и Эстер сейчас поняла, что к чему, хотя она только несла в своей сумке злосчастный портсигар. Но если она укажет на Сару или на меня, то Сара легко парирует, мол, воровка – Келлер, а на неё пытается лишь спихнуть ответственность, иначе, откуда у неё в сумке портсигар, который она никогда не носила с собой?
– Девочки, предлагаю виновной самой сознаться, – строго посмотрела на нас фрау Вельзер.
Но никто не сказал «я украла». И Эстер с Сарой не сказали «мы украли». Мы все практически слово в слово рассказывали одно и то же. А я, поймав на себе скептический взгляд начальницы, протянула вперёд запястья и произнесла:
– Да-да, опять я во всём виновата! После того, как вы меня, не разобравшись, обвинили в краже копилки, я уже ничему не удивлюсь. Ведите меня сразу в полицию, чего уж там!
– Анна, не паясничай! – резко обрывает меня мама, и я замолкаю, подсознательно готовясь к тому, что опять я окажусь во всём виноватой.
– Что за спектакль вы затеяли? – вдруг перебил всех собравшихся Филипп Гранчар, – Мила ни при чём, и сами девочки подтверждают, что она вообще у вешалки торчала! Вы меня только за этим с работы дёрнули?! А если сейчас что-то сломается? Вам плевать, да? Прекратите этот цирк сей же час!
Он изображал раздражение и злость очень натурально, как заправский актёр. Я бы подумала, что он снова не в себе, если бы не видела, как мило, почти по-домашнему, он беседовал с Ингой. И хотя сама Мила, да и её отец знали, что каяться не в чем, волновались не меньше моего. В это время дверь
отворилась, и в учительскую вошёл не кто иной, как наш грозный математик.
– Добрый день, фрау Вельзер, – он сразу обратил внимание на постные хмурые лица всех присутствующих и поинтересовался: – А что тут у нас стряслось?
– Вы, наверное, слышали, что у фрау Рихтер кто-то украл пятнадцать крон? – спросила фрау Вельзер, – мы разбираем пока, что к чему.
– Понимаю, а эти, – он оглядел всех нас, – тут при чём?
– В том-то и дело, что пропажу мы обнаружили как раз после их визита, – встряла фрау Рихтер.
– Очень интересно, – нахмурился Бекермайер, – так, Келлер, продублируйте, пожалуйста, всё, что вы ранее сказали.
Хитрая тактика – заставить человека повторить всё, что он рассказывал ранее. Тут сбиться легко, если ты в чём-то виноват, волнение будет не скрыть.
– Мы пришли в кафетерий, я купила чашку какао, – с некоторой раздражённостью говорила Эстер, – потом Симона подвернула ногу, мы отвлеклись на её крик, ну, а потом герр Кауффельдт отдал Симоне пять крон мелочью. Посидели ещё и ушли. Всё.
– Хмм… Любопытно. Странно, что сама Симона не присутствует на этом своеобразном допросе, – с некоторой издёвкой заметил математик. – Она бы многое прояснила. Зачем ей нужны были эти кроны?
– Я попросила одолжить, – вмешалась Сара, чем привлекла внимание не только Бекермайера, но и своего отца. – И я говорила об этом уже сто раз, – в интонациях Сары прослеживалось глухое, но назойливое раздражение.
Сама она сидела, сцепив пальцы и не шевелилась. «Нервничает», – думала я.
– Но как же вышло, что фройляйн Кауффельдт одолжила вам вместо пяти крон пятнадцать? Неслыханная щедрость, право ж слово!
– На что вы намекаете? Вы думаете, я украла эти несчастные кроны? – Сара немного успокоилась, старалась говорить беспечно.
– В самом деле, – вмешалась фрау Вельзер, – не стоит обвинять без доказательств.
– Да разве же это обвинение? – спросил Бекермайер с лёгкой усмешкой, поймав на себе пристальный взгляд Вальтера Манджукича, – тут и не пахнет им. Я со своей стороны, конечно, допускаю, что всё это просто совпадения, однако обстоятельства дела вынуждают меня думать во вполне определённом направлении… Я думаю, это не первый подобный случай. Все воры начинали с того, что брали что-то где-то по мелочи, и если не были пойманы за руку, продолжали воровать. Со временем аппетиты растут. Хочется чего-то большего.
Он метнулся к своему столу, где в вазочке лежали простые карамельки, взял три штуки и положил в карман пиджака.
– Вот я взял, незаметно, сколько взял. Посторонний и не заметит, что стало меньше. А вот так, – он пересыпал уже все в карман, – Уже заметно. Так что, девочки, сами сознаемся или будем дальше отпираться?
– Если вы думаете на меня… – начала было я, но математик меня прервал:
– С вашей стороны красть после того случая с копилкой – самоубийство. Вы же будете первой подозреваемой! Ладно, я отвлёкся. Вот, как, по-вашему, есть ли связь между неожиданным падением фройляйн Кауффельдт, отвлечением ресторатора на неё и пропажей денег из кассы? И вы, Манджукич, как-то очень удобно оказались рядом…
– Да, выходит, мы не гимназистки, а какая-то пиратская шайка, – Сара пыталась говорить с иронией, но нотки раздражения всё равно проскальзывали.
Раздражение и внутренняя паника в ней накипали, она уже не могла подавлять их. «Как бы со зла и не проговорилась», – думала я, глядя на Сару.
– Да, найдите в этой схеме хоть один изъян, Ватсон, – развёл руками Бекермайер, – одно дело красть незаметно, осторожно, в меру. Ну как детвора лазает в сад за яблоками, собирает подгнившую падалицу с земли, и вряд ли кто заметит пропажу. А тут вдруг целую ветку ободрать…
Обстановка в кабинете накалилась. Я сама была, как на иголках и уже готова была рассказать, как Сара спрятала сперва деньги в рукав, потом – в портсигар. Теперь-то я поняла, зачем Сара подсунула Эстер в сумку портсигар с деньгами, а после огорошила её известием о том, что якобы одолжила его. Ведь знай Эстер заранее всю схему, вряд ли у неё получилось бы натурально изобразить удивление.
В этот момент является запыхавшаяся и вспотевшая Симона.
– Фрау Вельзер, они ничего не крали! – кричит она с порога, и вскоре в кабинет врывается и сам Рудольф Кауффельдт.
Он одет по-городскому, в пальто, на голове – шляпа-котелок.
– Руди! – кричит ему тётка, – а кто остался в ресторане?
Но Кауффельдт, не обращая внимания на замечания сестры, зло выхватывает кошелёк и, отсчитав пятнадцать крон, швыряет на стол подле фрау Рихтер.
– Подавись, скряга! Что ты за человек такой? Давишься за каждый геллер! Не разобралась в ситуации, а на девчонок наговариваешь! Ещё дочь мою приплела… У тебя голова на плечах есть, а? Хорошо, хоть Симона прибежала и кричит мне прямо с порога: «Быстрей, пап! Пошли со мной», я спрашиваю, с какой это радости, а она и говорит, что ты, Эмма, заливаешь тут, что якобы они нас обокрали! И не стыдно тебе?! Сама, небось, посеяла эти несчастные кроны!
Внезапный демарш Рудольфа удался, и фрау Рихтер уже не находит возражений и, чтобы скрыть конфуз, вскакивает, словно она вдруг что-то вспомнила:
– Руди! Зачем ты бросил ресторан? Воруйте, кто сколько хочет…
Поспешно раскланявшись, тётка уходит. В этот момент у меня как гора с плеч свалилась. Пронесло. Зато Вальтер Манджукич, разозлённый ситуацией, покраснел так, что румянец стал заметен на его смуглых щеках. Его сейчас что угодно могло распалить, прямо как Филиппа Гранчара в острый период болезни.
– Я полагаю, инцидент исчерпан, прошу прощения за доставленные неудобства, но вы сами видите, что ситуация была неоднозначная, – нарушила тишину фрау Вельзер.
– Все свободны, – кивнул математик, однако при этом посмотрел на нас так пристально, что я невольно опустила взгляд.
В коридоре уже мы облегчённо вздохнули. Мама и вовсе выглядела, как выжатый лимон, зато Филипп Гранчар приободрился, стал каким-то весёлым и беззаботным. И так же воссияла Инга, встретившись с ним у лестницы. Она не ошибалась в Миле.
Вальтер Манджукич же весь трясся от гнева.
– Разнести бы этот ресторан! – шипел он, и только присутствие учителей и начальницы гимназии мешало ему распалиться, прямо как Божена после происшествия с галкой.
А вот мне мама лишь сухо сказала, что рада, если я сделала выводы после кражи копилки. Я задыхалась от гнева, но сдержала себя. Когда Сара поравнялась со мной, Бекермайер подошёл к нам и, пристально посмотрев нам в глаза, произнёс:
– Я слежу за вами, Манджукич. Помните об этом.
Хорватка не нашлась, что ответить. Весь день Сара ходила, как в воду опущенная. Столь внезапного разоблачения она никак не ждала. Её спас только демарш Рудольфа Кауффельдта и нежелание фрау Вельзер выносить скандал на всеобщее обозрение. Она не знала, где именно она оступилась, и почему математик практически мгновенно её раскусил, и ещё долго ходила хмурая и озадаченная.
Из дневника Ингрид Лауэр:
«1 октября 1904 года
Вчера ночью долго не могла уснуть, думала о старости. Это смешно звучит, ведь мне ещё не так много лет, чтобы беспокоиться о преклонных годах. Но время идёт. А у меня нет ни своей семьи, ни своих детей. У меня есть только моя работа и Вальтер, от которого в последнее время я получаю только требования денег и упрёки.
Он объясняет это тем, что я не прилагаю достаточно усилий, чтобы «стать с ним вровень». Но что это значит? Я стала задумываться с недавнего времени, а так ли неправ мой отец, который всегда называл Вальтера голодранцем и тунеядцем… Ещё год назад я бы откусила себе язык за такие слова. А сейчас вот сижу, пишу и спокойно об этом размышляю. Где-то прекрасное будущее, о котором Вальтер так любит говорить? Оно наступит, но когда? Надо ещё приложить усилия, а для этого я должна ещё выслать ему небольшую сумму из своего жалования?
Для любой морали, не только традиционной, которую Вальтер отвергает, но и для самой передовой, это вряд ли является нормальным. Он не работает из-за неприятностей с полицией, он не виноват, что его преследует система, но ведь и я в этом не виновата!
Почему уже много лет он существует на мои средства? Я отказываю себе даже в покупке новых чулок, а он считает меня только «товарищем по борьбе»?
Прошли те времена, когда я в этом дневнике называла Вальтера женихом. Он не раз уже говорил мне, что не признаёт институт брака в принципе, только свободные отношения. Я живу одна, тяжело тружусь, разочаровываюсь во всех своих идеалах ради чего? Ради свободных отношений?
Это странно, но, пожалуй, единственный человек, к которому я испытываю доверие и уважение – это господин Бекермайер, учитель математики в нашей гимназии. С улыбкой вспоминаю, как я боялась его в свои гимназические годы и в первое время преподавания. Остатки этого страха до сих пор сидят где-то глубоко во мне. Это не даёт мне возможности открыться перед ним полностью. Да мне кажется, он бы и не принял других отношений, кроме сугубо деловых. Но он мне очень помогает с ученицами. Только он может правильно оценить их самые дикие поступки.
А Вальтер… иногда я так злюсь на него, что не пишу ему неделями, но потом вся злость проходит и на место её является беспокойство – он же пропадёт без меня… Сейчас в моём отношении к нему появилось что-то материнское. Я вижу все недостатки его характера, но всё равно не могу его разлюбить.
И ещё: очень долго эта мысль была не произносима даже в дневнике: я хочу от него ребёнка.
19 октября 1904 года
Сегодня я стала свидетельницей довольно интересного случая. Анна Зигель, ученица, к которой у меня уже давно нет никакого доверия, выходила из антикварной лавки Зеппа.
Я плохо знаю этого человека, но слухи о нём ходят не слишком хорошие. Надо будет при случае, поговорить с родителями Анны и узнать, что их дочь делала в таком сомнительном магазине, и знают ли они об этом.
У меня лежат не отвеченными уже три письма от Вальтера. Я их даже не распечатывала. Надо будет как-то собраться с духом и покончить с этим, прочитав их все разом. Что мне ему отвечать… Я если и хочу возобновления наших отношений, то совсем на других условиях. Мне кажется, что нам с Вальтером не хватает как раз того самого равенства, о котором он так любит говорить. Не знаю, смогу ли я сказать ему это в глаза, даже представить страшно, какую реакцию с его стороны могут вызвать эти слова, но дольше так продолжаться не может.