В некоторых бесспорных случаях обычный процесс ускоряется. Но в том-то и дело, что случай казался бесспорным только мне, а инспектор округа, как и другое начальство, разделяли мнение Кляйна, считая улики косвенными.
Я очень нервничал. Буквально кожей чувствуя, что Анна вот-вот покинет Инсбрук. Наконец, всё было готово. У меня на столе лежал подписанный ордер на арест. И в это время раздался стук в дверь.
– Войдите, – сказал я, не отрываясь от бумаг.
Передо мной стоял человек несколько диковатого вида. Высокий, с растрёпанной шевелюрой, в добротном, но измятом клетчатом пальто.
– Представьтесь, пожалуйста, – обратился я к нему, так как посетитель молча стоял, не торопясь называть своё имя.
– Инженер Филипп Гранчар, – тихо и медленно произнёс он. Затем глаза его сверкнули, он высоко поднял подбородок и вскрикнул: – У меня пропала дочь! Найдите её!
За всё время, прошедшее после пожара, во время допроса свидетелей и изучения списков злополучного восьмого класса и бесед с Анной Зигель и её матерью я на все сто был уверен в непричастности к преступлению Милицы Гранчар. Просто в силу её физического отсутствия в Инсбруке.
Глядя на характеристику, составленную этой ученице классной дамой два года назад, я понимал, что девушка с такими, мягко говоря, особенностями психики запросто может быть замешана в преступлении. Многие свидетели называли её откровенно ненормальной. Но ведь её и в городе не было!
Теперь я задумался – а не было ли?
– Садитесь, – предложил я Филиппу, – садитесь, и расскажите всё подробно!
Инженер ещё раз дико оглянулся, у меня мелькнула мысль, а здоров ли он сам? Ходили слухи, что он также страдает душевной болезнью, может быть, просто очень много пьёт.
От взволнованного отца Милицы я услышал следующее:
За два дня перед пожаром инженер получил телеграмму от своей двоюродной тётки из Далмации. В телеграмме сообщалось, что Мила Гранчар ушла прогуляться перед сном, и в дом родственников не вернулась.
Они пытались найти её, сначала самостоятельно, затем с помощью местной полиции. Никаких следов девушки никто не обнаружил.
– Скажите, пожалуйста, – обратился я к инженеру, – какой размер обуви носит ваша дочь?
Филипп вылупился на меня в изумлении, потом вскочил и закричал с жаром:
– Что вы спрашиваете? Какой размер, какая обувь? Ищите её, её похитили! С тех пор, как она пропала, уже несколько раз прошли дожди! Вы не найдёте её по следам ботинок!
– Успокойтесь, сядьте, – я постарался говорить как можно мягче, – поверьте, у полиции есть свои методы, с помощью которых мы ищем людей. Размер обуви в данном случае очень важен.
– Я не знаю, – пробормотал несчастный отец, – понимаете, мы небогаты. Обычно обувь для Милы нам присылали родственники. Я никогда не интересовался размером.
– Осталась ли какая-нибудь обувь Милы в вашем доме? – спросил я.
– Да, конечно… – пробормотал он, глядя на меня с недоверием. Видимо, он явно не понимал, причём тут обувь и её размер.
Я выглянул в коридор, позвал дежурного и попросил его следовать за инженером в его дом с целью изъятия под расписку ботинок Милицы Гранчар, которые она носила перед отъездом в Далмацию.
Когда они вышли, я посмотрел на ордер на арест Анны Зигель, который продолжал лежать на моём столе.
А так ли прав я был в отношении Анны? Не был ли я слишком самонадеян?
У этой ученицы наверняка были причины расправиться с одноклассниками и начальницей гимназии. Но жестокое убийство девочек и неизвестного мужчины в умывальной комнате с самого начала казалось мне чрезмерным. Подобная жестокость характерна, скорее, для больного рассудка, чем для обычной, хотя и затравленной одноклассницами школьницы. Человек с больным рассудком в данной истории – без сомнения, Милица Гранчар.
Вернулся дежурный. Он принёс небрежно завёрнутые в бумагу стоптанные ботинки. Я осмотрел их. 37, самое большее. Однако заявление инженера уже поколебало мою уверенность. И я отложил арест Анны Зигель, о чём потом жалел две недели подряд.
На поиски Милы тут же была отправлена группа полицейских во главе с инспектором Кляйном. Мне показалось, что мой молодой коллега даже обрадовался новому заданию, так как не хотел заниматься пожаром в женской гимназии. Его сомнения по поводу моей правоты косвенно подтверждались. И это его радовало. Тешило самолюбие.
– Подумайте! – уверял он меня, – следы – это очень слабая улика. К тому же, вы видите, что здесь принято среди родителей подрастающих девочек отдавать неимущим обувь, из которой дочери выросли. Иногда ботинки покупаются «на вырост». К тому же, сороковой размер вполне мог быть и у мужчины, случайно или намеренно проникнувшего в гимназию.
Я задумался. С самых первых лет моей работы (хотя это, может быть, и не одобрило бы моё начальство) в своих выводах я руководствовался именно косвенными уликами, точнее, тем, как они сочетались между собой. Улики же прямые очень часто бывали подложными, ошибочными, их ясность могла сослужить плохую службу.
В пользу Анны говорило только то, что при разговоре со мной она не проявляла явных признаков душевного заболевания. Девушка, несомненно, была странной, ей было, что скрывать, но я не мог себе представить, чтобы она могла взять в руки нож и хладнокровно тыкать им в живот ребёнку. Милицу я никогда не видел. И желание увидеть её возрастало с каждым часом.
В тот день, ошарашенный появлением инженера Филиппа Гранчара, я чуть было не забыл про допрос Анны. Многократно усилившийся шум голосов в коридоре участка напомнил мне о том, что это, видимо, идёт Анна. Большинство родителей пострадавших учениц, которые постоянно пытались прорваться ко мне, требуя ареста виновного в пожаре, считали виноватой именно её. Пройти сквозь их строй Анне будет непросто. Особенно усердствовала мать Эстер Келлер – актриса драматического театра. Каждый день после пожара она врывалась ко мне в кабинет и устраивала истерики по всем правилам театрального жанра: лила слёзы, падала в обморок, требовала нашатырь, воду, а когда их приносили, демонстративно от них отказывалась.
Справедливо будет заметить, что её дочь пострадала наиболее сильно и находилась между жизнью и смертью. Но вместо того, чтобы проводить время у постели дочери, эта бабёнка ежедневно устраивала показательные выступления в полицейском участке.
Когда Анна появилась на пороге в сопровождении своего отца, вид у неё был несколько взъерошенный. Шляпка съехала на одно ухо, две пуговицы на пальто были расстёгнуты.
Йозеф Зигель выглядел крайне возмущённым.
– Что происходит? – напустился он на меня, – чем провинилась моя дочь? Тем, что осталась жива? Почему вы не ищете настоящего убийцу? А вместо этого второй раз устраиваете допрос моей дочери! Как будто бы случившееся не стало для неё, так же, как и для всех остальных, сильнейшим ударом! Если Вы не объясните своего поведения, я буду жаловаться вашему начальству!
Я посмотрел на них и сухо сказал:
– Это не рядовое убийство, а случай чудовищной жестокости, о котором пишут все газеты страны. Погублено множество совсем молодых жизней. Я надеюсь, что все мы понимаем, насколько важно сейчас не упустить ни малейшей детали случившегося. Ваша дочь училась в классе с пострадавшими, а возможно, и с убийцей. Поэтому мне так важно узнать всё, что она знает.
– Так вы считаете, что убийца – школьница?! – удивлению Йозефа не было предела. – Как это возможно, ведь они все ещё совсем дети!
Я не ответил и показал им на стулья, предусмотрительно поставленные так, чтобы свет падал на лица допрашиваемых.
Лицо Анны со вчерашнего дня ещё больше осунулось. Под глазами лежали тёмные круги. Я был уверен, что в эту ночь она не сомкнула глаз. Вполне возможно, обладая недюжинным умом, она проиграла всю ситуацию в уме и подготовилась ко всем вопросам, которые, по её мнению, я смогу ей задать. Не знала она одного – прихода в это утро в полицейский участок Филиппа Гранчара. Поэтому первый вопрос, который был ей задан, был воспринят с лёгким удивлением:
– Скажите, дорогая фройляйн, дружили ли вы с Милицей Гранчар?
Анна помолчала, видимо, соображая, к чему задаётся такой вопрос.
Потом ответила очень тихо:
– Не могу сказать, чтобы мы дружили. К сожалению, Мила часто бывает не в себе. Иногда она вообще не соображает, что делает. Несчастная девочка.
Вздохнув, Анна продолжила:
– Её можно только пожалеть. Я совсем не держу на неё зла за то, что она когда-то в первом классе заразила меня вшами, и именно из-за этого началась вся травля. Ведь мне пришлось почти налысо остричь волосы!
Но я не сержусь на неё, ведь она наверняка больна!.. Да и отец у неё странный…
Йозеф Зигель нетерпеливо прервал дочь:
– Неужели об этом подозрительном семействе вам не у кого больше спросить, только у моей дочери? Это ради этих вопросов вы вызвали нас сегодня и подвергали дополнительному душевному потрясению? Только послушайте, что творится в коридоре!
В коридоре действительно было шумно. Слышались вскрикивания, плач, проклятья, без труда я узнал голос мамаши Келлер. Трудно сегодня приходится дежурному. Удержать эту толпу требует больших усилий. Ещё я подумал, что надо бы послать полицейского для сопровождения Анны и её отца домой, иначе разъярённая толпа может начать бросать им вслед камни, или сделает что-нибудь похуже, а в мои планы это не входило.
– А как вы думаете, фройляйн? – спросил я, – сильно ли переживала Мила Гранчар по поводу своего ущемлённого положения в классе? Ведь согласитесь, то, как к ней относились одноклассницы, просто возмутительно!
Анна смотрела на меня исподлобья:
– Я не знаю, что там она переживала, а что – нет. Если вы намекаете на то, что это Мила устроила пожар – так я вам напомню, что такое невозможно – Мила сейчас в Далмации.
– А если бы она была не в Далмации? – улыбнулся я.
Анна никак не могла понять, что у меня на уме. Она шла сюда, готовясь к совсем другим вопросам. Я видел на её лице смятение и работу мысли и ещё раз убедился в том, что Анна обладает недюжинными умственными способностями.
Стараясь не говорить ничего прямо, она давала мне понять, что Мила вполне может быть таинственным преступником.
– Я думаю, что у Милы было достаточно причин ненавидеть всех вокруг, – медленно проговорила Анна, – ведь она получала тычки и насмешки с самого первого класса! К тому же, ей доставалось не только из-за неё самой, но и из-за её отца. Вы ведь знаете, он сильно пьёт и тоже, как и его дочь, настоящий сумасшедший!
Йозеф Зигель положил руку на рукав дочери и успокаивающе сказал:
– Не стоит так говорить, детка. Решать, кто сумасшедший, а кто нет, может только врач.
– Да, я понимаю, – Анна опустила глаза, – но всё-таки он бывает таким странным…
– Я не думаю, что это он совершил такое страшное преступление, чтобы отомстить за свою дочь, – всё так же, опустив глаза, проговорила Анна.
Но внезапно я увидел быстрый острый взгляд, направленный в мою сторону. Взглянула – и снова уставилась в пол.
Бросила наживку и проверяет, заглочу ли я её, понял я, и любезно ей ответил:
– Я знаю это. Так как на месте преступления найдены следы обуви сорокового размера. У Филиппа Гранчара сорок третий.
И если девушка может надеть ботинки на два-три размера больше, натолкав в носки, например, бумаги, то человек, который постоянно носит сорок третий, никак не втиснет ногу в сороковой.
Анна смело вскинула голову и с вызовом сказала:
– Ну, у меня сороковой, Вы что, хотите сказать, что это я всех убила?
– Перестань болтать глупости! – вмешался Йозеф Зигель. – Это всё, что вы хотели узнать у нас, инспектор?
– Да, почти всё, – ответил я, – остались лишь небольшие детали. Переписывались ли вы с Милой Гранчар во время её отдыха у её родственников в городе Меткович?
– Да говорю же я вам! – раздражённо ответила Анна, – она была больная! Ненормальная! Могла устроить всё, что угодно! Выдумать какую-нибудь ерунду! Зачем бы мне было с ней переписываться…
Повторно обратила моё внимание на то, что Мила способна на всё, что угодно, – про себя заметил я.
– Хорошо-хорошо, – сказал я примиряюще, – а не знаете ли вы, может, она всё-таки кому-то писала из своих знакомых в Инсбруке.
– Мне это неизвестно! – ответила Анна почти грубо.
С течением допроса её нарочитая сдержанность и неторопливость испарялась, и на поверхность вылезала настоящая агрессивная натура.
– Я подумал, что переписка между вами вполне возможна, ведь, насколько я знаю, Мила когда-то даже жила в вашем доме?
– Позвольте вмешаться, – ворчливо заметил Йозеф Зигель, – этот факт действительно имел место, но это было очень давно. С тех пор моя дочь перестала общаться с этой странной девочкой. Тогда Филипп действительно попросил меня приютить на некоторое время дочь, и даже пытался давать мне за это какие-то деньги, – губы Йозефа презрительно скривились, – они ведь почти нищие…
Все вопросы касательно Милы Гранчар у меня закончились. Казалось, остаётся только отпустить Зигель, уверив её, что я не сомневаюсь в её искренности и благодарен за содействие. Однако в этот момент мозг напомнил мне, что я ещё недавно порывался её арестовать. Что, если попробовать поймать её в ловушку?
– Кстати, не расскажете, кто из ваших знакомых хорошо знал химию?
Я заметил, как вспыхнули её уши, а лицевые мышцы передёрнулись в нервном тике. Очевидно, она поняла, что у следствия достаточно оснований для таких вопросов, и ей лучше ответить честно, если она всё ещё надеется отвертеться.
– Ну… Да. Ненад Манджукич, брат Сары. Только… Только какое это имеет отношение к делу? Он уехал ещё в сентябре!
«Что с ней такое? – с усмешкой подумал я. – Кажется, она занервничала».
– И давно вы с ним знакомы?
– С лета, – процедила сквозь зубы Анна, посмотрев на меня исподлобья.
– Какие у вас с ним были отношения?
– Это касается вашего расследования?! – вновь вспыхнула Анна.
Её реакция подтверждала мои догадки: очевидно, простым знакомством дело не ограничилось, и оттого всё лето Зигель была спокойной и бодрой. Говорили, что она даже стала чаще улыбаться, чего раньше за ней не водилось. Всё сходится: студент-химик по легкомыслию, или, решив блеснуть познаниями перед Зигель, рассказал ей о горючих и взрывчатых веществах то ли сам, то ли по её просьбе.
– Простите, не хотел вас задеть, – я миролюбиво вскинул руки и вернулся за стол. Привычка нарезать круги во время допросов никуда не исчезла.
– У вас… Есть ещё вопросы? – робко поинтересовалась Зигель.
– Больше никаких, – кивнул я, пристально посмотрев и на Анну, и на её отца, – можете идти.
Как это часто бывает, мозг подбрасывает массу достойных ответов по окончанию спора. Случайно или нет, я вспомнил о своём вопросе-ловушке, когда Анна уже уходила. Но может, оно и к лучшему.
– Фройляйн Анна, постойте! – крикнул я, когда она уже вышла в коридор.
Зигель медленно повернулась и с некоторым смятением посмотрела на меня. Она, видимо, ждала, что я сейчас прикажу её арестовать и препроводить в камеру. Она не смогла унять предательскую дрожь в руках, и я понял: пора.
– Вы, когда уходили, вы, случаем, не заметили фройляйн Лауэр, вашу учительницу немецкого, в кабинете фрау Вельзер?
В шахматах такое положение называют цугцванг, когда любой ход приведёт к потере фигуры. Если бы я спросил про уборную, она бы ещё теоретически смогла отыскать лазейку, но здесь – никак.
– Я… А… В-вы это меня спрашиваете? Я не была в кабинете начальницы! Была ли там Инга, не могу сказать!
– Успокойтесь, просто свидетельница говорила, что якобы видела убийцу, вот я и решил… Спросить. Ну что ж, не буду вам больше мешать. До встречи!
Мышеловка снова оказалась пустой. Зигель быстро сообразила, куда ветер дует, и опять обошла расставленные мной ловушки. Что ж, в моей практике бывали и более замкнутые и изворотливые преступники. "Она или не она"? – с волнением думал я. Чаша весов вновь сместилась в сторону версии о причастности Анны.
– Что скажете, инспектор? – спросил Кляйн, когда с озадаченным видом входил в кабинет.
– Эта девчонка какая-то замкнутая. Хотя… Ты знаешь, Мартин, я предпочитаю молчать, пока не знаю наверняка…
– А вчера вы были гораздо более уверены! – иронически заметил Кляйн.
– Да я и сейчас почти уверен, – вздохнул я, – но вновь открывшиеся обстоятельства могут иметь значение, и поэтому арестовывать Зигель сейчас я не могу. Это противоречит всем нормам и правилам. Её отец тут же подаст жалобу, и будет прав. В теперешней ситуации её, скорее всего, тут же освободят.
Я вспомнил, что так и не послал с отцом и дочерью патрульного, и оставалось только молиться, что они доберутся до дому целыми и невредимыми.
Глава 27. Таинственное исчезновение
Мне прислали с курьером все материалы по пропаже Гранчар из Далмации, из города Меткович. Насколько я мог судить, всё было сделано правильно. Были опрошены все соседи, знакомые, тщательно прошерстили ближайший лесок, привлекли даже собак-ищеек. Собаки долго кружили по окрестностям, побывали на станции, а также на берегу реки Неретвы. Каким образом девушка покинула своих родных, так и осталось неясным.
Пришла пора и нам заняться поисками в окрестностях Инсбрука.
Сразу же при расспросах жителей окраины, которым полицейские показывали фотокарточку Милы, возникло несколько спорных моментов. Например, супружеская пара, которая в тот день возвращалась с рынка, видела подобную девушку, однако показания мужа и жены значительно отличались. Муж считал, что девушка шла в город, а жена – что из города. К тому же, по словам мужа, у встреченной девушки были волосы стриженые, а жена клялась и божилась, что у неё была длинная тёмная коса.
По словам отца, Мила остригла волосы год назад, но с тех пор они у неё значительно выросли, и теоретически длинный волос, зажатый в руке убитой девочки, мог принадлежать Милице Гранчар, равно как и Анне Зигель.
Вести поиски очень мешали родители погибших и пострадавших учениц. Каждый день в коридоре полицейского участка я мог наблюдать душераздирающие сцены, когда возмущённые отцы и матери требовали немедленного ареста убийцы, кричали, что мы занимаемся глупостями, ищем ненормальную девчонку, тогда как их дети погибли или могут остаться калеками на всю жизнь. Я, как мог, сдерживал этот поток проклятий и возмущения, что же касается моего молодого коллеги Кляйна, он предпочитал работать на выезде, расспрашивая о Милице окрестных фермеров или в который раз пытаясь найти улики вокруг пожарища.
Вскоре выяснилась ещё одна неприятная, разбивающая мою первоначальную версию, деталь.
Мать Анны Зигель в разговоре с владелицей булочной при приобретении макового рулета вскользь упомянула, что в Инсбруке снова обнаглели воры. Доходит до того, что воруют выстиранное бельё с верёвок и оставленную за дверью обувь. Так, недавно пропали новые сапоги её мужа и ботинки дочери.
Катарина Зигель показалась мне женщиной очень сдержанной, даже суховатой, но я видел, что она принадлежит к той категории людей, которые превыше всего ставят свой общественный долг. Так оно и вышло. Несмотря на коридор, забитый людьми, имеющими надежду хоть что-то выяснить по поводу пожара в гимназии, она явилась в полицейский участок с заявлением про кражу своего имущества. В списке пропавшего были упомянуты ботинки дочери Анны сорокового размера.
Если я хоть что-нибудь понимаю в людях, Катарина была абсолютно искренняя, и вряд ли её заявление было продиктовано желанием выгородить дочь. Стоимость пропавшего её также мало интересовала. Она просто хотела избавить город от воров, и считала, что в данном случае её долг состоит именно в этом. У меня мелькнула мысль, что если бы она побольше занималась своей дочерью, то долг можно было бы считать исполненным гораздо лучше, но потом я вспомнил о своих детях, вспомнил возмущённые крики Берты во время моего «следственного эксперимента», вздохнул и принял заявление Катарины Зигель.
Интересно, что родители погибших учениц в своём праведном возмущении также не были единодушны. Среди возможных виновниц пожара они называли и Анну Зигель, и Милу Гранчар, и, как ни странно, Сару Манджукич. То, что Манджукич сама пострадала, этих людей не останавливало, как мне сказал один одышливый папаша с бакенбардами: «Да, она такая, она может».
Родственники Сары Манджукич все вопросы воспринимали в штыки.
– Да как вы можете что-то вообще говорить о моей дочери? – кричала мамаша Манджукич, – Как она могла подпереть шваброй дверь снаружи, если сама находилась внутри класса?
Я не стал рассказывать этой доброй женщине, что знаю, по меньшей мере, десяток способов это сделать. Но лично мне, несмотря на мнение некоторых родителей и пострадавших учениц, Сара Манджукич убийцей не казалась. Тем не менее, я был вынужден обратить внимание и на неё. А между тем, уходило драгоценное время. Что касается Анны, я бы с большим удовольствием приставил к ней негласное наблюдение, но у нас и так было чрезвычайно мало людей. Иногда я сам под покровом вечерней темноты проходил по улице, на которой жила Анна. Видел неясные тени за шторами и пытался представить, что чувствует эта неординарная личность.
На третий день после начала поисков Милицы на ферме за городом случился пожар. В пожаре погибли хозяева и скотина. Инспектор округа вызвал меня и объявил с твёрдой уверенностью, что преступление в женской гимназии Инсбрука и пожар на ферме – это дело одних рук. Ни моих возражений, ни моих сомнений он слушать не стал. Прямо от него я выехал на эту ферму, где провёл целый день. Улик практически не осталось. Если гимназия находилась почти в центре города, то ферма стояла в отдалении. Ближайшие соседи не могли видеть ни огня, ни дыма, так как находились слишком далеко. По словам этих же ближайших соседей, хозяева не в меру увлекались спиртными напитками, за скотиной следили плохо, и вполне могли уснуть, не потушив огня.
– Как вы думаете, – спросил меня Кляйн, когда я вечером, уставший и раздосадованный, вернулся в полицейский участок, – это наш поджигатель?
– Не думаю, – ответил я, – скорее всего, просто несчастный случай. Пьяный хозяин опрокидывает свечу, не замечает, что огонь перекидывается на скатерть, и задыхается со своей женой в дыму.
– Извините меня, коллега, если мой вопрос покажется слишком глупым, – снова заговорил Кляйн, – а не приходило ли вам в голову, что и в гимназии может быть несчастный случай?
Я усмехнулся. За время моей многолетней практики я уже привык к тому, что даже самый на первый взгляд глупый вопрос имеет место. Но не в этом случае.
Во-первых, кто-то сделал химическую смесь для взрыва. Во-вторых, поджог был в нескольких местах сразу. В-третьих, швабра, которая удерживала дверь восьмого класса.
– Нет, дорогой мой Кляйн, здесь мы имеем дело с умыслом, притом умыслом тщательно продуманным и крайне жестоким. Однако, уже ночь на дворе. Пора по домам, – едва я произнёс эту фразу, как в дверь вбежал сынишка одного из наших патрульных:
– Господин инспектор! – закричал он, – мой отец зовёт вас! Пойдёмте скорее! Нашли утопленницу!
– Какую утопленницу? Где, что случилось?
– Инженер Гранчар принёс моему отцу телеграмму, скорее, пойдёмте к нам!
– Да, дорогой Кляйн, – вздохнул я, – кажется, этот бесконечный день для нас ещё не закончен.
Я взял шляпу, и мы вышли на улицу.
Через несколько минут мы уже были в доме патрульного. Филипп Гранчар сидел на тесной кухне, облокотившись на чисто выскобленный деревянный стол и подперев голову руками.
– Вот, инспектор! – жарко зашептала хозяйка, бросившись ко мне. В её руке была телеграмма.
Может быть, от усталости слова её мне показались странными.
«Нашли в реке. Не знают, кто. Милы нет. Приезжай»
Филипп Гранчар внезапно громко зарыдал:
– Бедная моя девочка! Моя бедная-бедная девочка!
На следующий же день я отправил Мартина в Меткович вместе с Филиппом Гранчаром. Бедняга Мартин был этому очень рад, так как посещение места преступления с целью обнаружения новых улик, а также общение с родственниками погибших неприятно действовало на его чувствительную натуру.
В первой же телеграмме, которую он прислал после прибытия на место, говорилось о том, что тело вынуто из воды местными жителями, пролежало в реке Неретве не менее восьми дней, по утверждению полицейского медика. То есть, даже если это и была Милица Гранчар, о чём утверждать было сложно, эта девушка никак не могла быть виновницей пожара в Инсбруке.
Я оказался в довольно-таки щекотливом положении.
До того, как полиция сможет точно определить, чей труп вытащили из воды вблизи города Меткович, снимать полностью подозрения с Милицы Гранчар я не мог. При том, что почти на сто процентов был уверен, что преступление совершила Анна Зигель.
Телеграммы от Кляйна были неутешительными. На девушке был минимум одежды, и определить по ней личность утонувшей было невозможно. Я приказал Кляйну возвращаться.
Всё это затягивало время.
Я чувствовал себя, как в старой детской игре, когда яблоко привязывают на нитку, и надо попытаться укусить его без рук. А яблоко всё ускользает, и зубы скользят по его гладкому румяному боку.
Вот есть Анна Зигель. Вот есть ордер на её арест. Но, не найдя Милицу Гранчар и не доказав, что она является таинственной утопленницей, пустить этот ордер в дело я не мог.
Мы запросили список всех пропавших женщин из окрестностей города Меткович.
Всего за последний год их было трое.
Одна из них была старушка восьмидесяти шести лет.
По словам полицейского медика, тело, найденное в реке, вряд ли могло ей принадлежать.
Что же касается двух других, возникали сомнения. Пару месяцев назад из дома ушла Ведрана Риманич двадцати шести лет, мужняя жена и мать двоих малолетних детей. Правда, большинство соседей считает, что она перебралась в город вслед за странствующим цирюльником, однако некоторые утверждают, что недавно видели её возле родного дома.
Также пропала 15-летняя деревенская дурочка, которая почти всю свою жизнь проводила, сидя на церковной паперти. Когда именно она исчезла, никто точно сказать не мог. По комплекции эти женщины были схожи с Милицей Гранчар. Имели тот же цвет волос и такой же рост.
В те дни я приходил домой очень поздно.
Чаще всего, дети уже спали.
Глядя на спящее лицо дочери, я часто думал, что должно произойти, чтобы из милого ребёнка выросла настоящая волчица, жестокая и беспощадная? В отличие от своего коллеги Кляйна, я не испытывал ни малейшего сострадания к преступнице. С юности некоторые близкие упрекали меня в излишней холодности, но я всегда считал, что справедливость превалирует над чувствительностью. Преступник должен получить воздаяние вне зависимости от того, мужчина он или женщина, взрослый он или подросток.
Я понимал, что дело Инсбрукской женской гимназии одно из самых важных в моей практике. И от того, удастся ли мне доказать вину преступницы, зависит моё самоуважение на долгие годы.
Именно поэтому задержки и вновь открывающиеся обстоятельства, которые тормозили расследование, так раздражали меня.
Я работал как вол, просматривая досье исчезнувших в Метковиче, протоколы допросов свидетелей, описания улик, несмотря на то, что коллеги уже делали это на месте. Мне казалось, что ещё немного, и личность таинственной утопленницы будет раскрыта. Не хватало какой-то одной конкретной детали. И наконец, такая деталь была обнаружена.
При допросе двоюродной тётки Филиппа Гранчара, у которой в последние месяцы жила Милица, ею был рассказан случай, о том, как Мила ещё в пятилетнем возрасте залезла на высокую грушу во дворе и упала с неё, сломав ногу. Рассказ был зафиксирован в протоколе, но на изложенный факт никто из местных полицейских не обратил внимания. Обнаружив эту деталь, я тут же, несмотря на позднее время, послал по телеграфу запрос.
Ответ пришёл на следующий день. Следов сросшегося перелома у утопленницы не было.
Скоро уже похороны жертв пожара. А я всё топчусь на месте! Я искренне завидовал Кляйну: он далеко, в Далмации, ему-то что? Должно быть, убедившись, что утопленница – не Мила, он пока ждёт распоряжений, да гуляет вечерами по местным лесам. А вот Филипп, не удивлюсь, если опять схватил обострение. То, что он болен шизофренией, я понял практически сразу. Да и отец Хильды Майер красочно описал его странности, при том он был уверен, как и некоторые другие, что этот пьяница вряд ли научил чему-то хорошему свою дочь.
Опять в коридоре гвалт. Родители погибших и пострадавших уже порядком мне надоели, я чувствовал навязчивое раздражение и злобу.
– Франц! – позвал я дежурного. – Убери их куда-нибудь! Нечего тут митинги устраивать!
– Позвольте, инспектор, – развёл руками коллега. – Но что я с ними сделаю?
– Как что?! – вмиг распалился я, – выпроводи их к чёртовой бабушке! Никто не имеет права вставлять полиции палки в колёса!
Франц понял, что я не в духе, и поспешил удалиться. А я уже был готов «колючкой» обнести участок, лишь бы не слышать всего этого гвалта возмущений и требований скорее найти убийцу. «Эмоции – наш худший враг», – говорил когда-то Марк. Теперь я понимаю, что имел в виду мой брат, слишком хорошо понимаю. Я хоть и сыщик, а всё же человек. За эти несколько дней я здорово вымотался. Мало того, что дело постоянно подбрасывало мне неприятные сюрпризы, так ещё и дома начались проблемы. Вчера вечером Марта буквально с порога налетела на меня, крича о том, что Берта опять провинилась.
– Читай! – кричала она, буквально тыча мне в нос клочок бумаги, – Полюбуйся на это!
Очередная жалоба от учителей. Как всегда. На этот раз эта скверная девчонка достала где-то зажигалку и подпалила однокласснице волосы.
– Понятно, – отвечал я, – а я что сделаю? Если эта бандитка хочет в тюрьму сесть, не буду ей мешать.
– Флоре, тебя вообще твои дети волнуют?! Почему я вечно с ними маюсь?
– Отстань, Марта, без тебя тошно, – отмахнулся я, – у меня итак дел невпроворот! Каспер же поумнел со временем? Поумнел. Вот и Берта перебесится со временем. Теперь остынь и оставь меня уже в покое! А с этой бандиткой пусть начальство разбирается, исключат – покрывать не стану. Всё.
Утром концерт продолжился, и я, не доев завтрак, сорвался на работу, надеясь как-то отвлечься.
Вновь я просмотрел постановление на арест Анны Зигель. А ведь что мешало мне ещё двадцать третьего отдать приказ на задержание её? Она явно была взволнована, и при аресте начала бы сразу обо всём рассказывать. Прорвать её ментальную оборону, когда она была предельно слаба… Я хожу по кругу!
От размышлений меня отвлёк телефон. Я снял трубку и представился.
– Инспектор, зайдите в морг! Готовы заключения по вскрытию всех жертв, – говорил доктор Вебер. Этот худощавый человек с землистым лицом, как никто другой, подходил на роль заведующего моргом, ибо сам выглядел, как мертвец.