Гм… Интересно. Хотел бы я знать, по чьему доносу явился сюда этот инспектор. Поначалу я было подумал, что письма в округ шлют родители пострадавших детей, что в общем-то понятно и вполне извинительно. Разумеется, им хочется, чтобы преступница побыстрее понесла наказание. Но все они хором обвиняют Анну, и никому из них даже в голову не придёт сомневаться в её виновности. Зигель объявили виноватой сразу же после пожара, когда у полиции ещё вообще не было никаких улик против неё, кроме той, что во время пожара она не пострадала.
Но Бор два раза оговорился, что в виновности Зигель есть сомнения. Кто же мог написать жалобу в округ с таким подтекстом? Но размышлять было некогда. Я открыл папку с показаниями пострадавших, вытащил листок с стенограммой допроса Ингрид Лауэр, который я провёл в больнице.
Инспектор Бор сощурился, читая документ, из чего я сделал вывод, что он очень близорук, но стесняется пользоваться пенсне или носить очки.
Просмотрев показания Инги, Бор помолчал, затем вынул из кармана белоснежный отглаженный платок и деликатно высморкался.
Я следил за изменением выражения его лица и не мог понять, что мне сулит это изменение. В конце концов, я решил действовать прямо и задал вопрос, который меня на тот момент наиболее интересовал. Ну, допустим, не ответит он мне, что мне теперь уж терять:
– Скажите, инспектор, а что в обращениях горожан в округ заставило вас засомневаться в виновности Анны Зигель?
Я был готов к новой вспышке начальственного негодования, но проверяющий неожиданно спокойно, хотя и несколько высокомерно, ответил:
– Ну, во-первых, я и сам сомневался, чтобы такое ужасное преступление совершила обычная девушка из хорошей семьи. Она ведь не испытывала с детства никакой нужды, у неё всегда была пища и кров над головой. Её родители – уважаемые люди! И раньше она никогда не бывала на приёме у доктора по поводу душевного расстройства. Ну, а во-вторых… Вот.
Бор вытащил из своего тонкого щегольского портфеля несколько измятый листок бумаги и бросил передо мной на стол.
Я вполне оценил его жест. Это было правильно. Бор оказался не такой уж крысой, какой я посчитал его сначала. Ну что ж, открытость – это всегда хорошо, особенно в таком деле.
Я взял листок и начал читать. Видимо, это была вторая страница письма. Почему инспектор Бор не показал мне первую, оставалось только догадываться. Возможно, он сделал так потому, что на первой странице автор указывал своё имя и фамилию, а проверяющий по какой-то причине не хотел, чтобы они стали мне известны.
« …и она заложница этого. Все люди не верят, никто не верит. Она не могла, это же ясно всем. Анна не злодейка какая-то. Зачем ей убивать? А все твердят, что из мести, и исчадие ада»
Я мысленно отметил про себя несколько грамматических ошибок, остановил чтение и усмехнулся:
– Не находите ли вы, что автор письма противоречит сам себе? Сначала он говорит, что в городе никто не верит в виновность преступницы, а буквально в следующей строке утверждает, что все люди считают, что она так поступила из мести. А и общий стиль этого послания… Писал или ребёнок, или человек крайне необразованный.
Инспектор Бор надменно заметил:
– Недостаток образования не исключает твёрдой гражданской позиции. Каждый гражданин может пожаловаться в округ на действия городской полиции.
«Ах, как ты красиво выражаешься!» – чертыхнулся я про себя. А Бор, притянув к себе папку с показаниями потерпевших, наугад вытаскивал из неё отдельные листы и читал их. Потом он вздохнул и неожиданно высказал желание осмотреть место пожара, спросив, есть ли у нас в штате фотограф.
Фотографа у нас не было. В случае необходимости мы обращались в фотографическое ателье Шумана, которое находилось на главной улице. Заверив проверяющего, что фотограф подойдёт в самое ближайшее время прямо к зданию сгоревшей гимназии, я с чувством огромного облегчения отправил его осматривать место преступления в сопровождении патрульного Курта.
Едва мой кабинет опустел, я бессильно опустился на стул и обмяк. Мой лоб покрылся испариной, и хотя комиссия ничего не узнала о злоключениях Берты и её подружек, мои руки просто тряслись. Они ведь и 23 числа у сгоревшего здания гимназии крутились, а теперь и в лесу, под самым носом убийцы гуляли! "Это дело сведёт меня с ума", – думал я, смахивая капельки пота со лба. Да уж, сегодня влетит всей бригаде.
Скоро вернулся и Кляйн. Он не выглядел каким-то особенно озадаченным. Конечно: все шишки достались именно мне, как начальнику следственной группы! Толстяк же почти ничего не получил в свой адрес.
– Ну, слава тебе, Господи, ушёл. Это тип хуже Гранчара, – процедил сквозь зубы Кляйн.
Я любезно угостил напарника папиросой и спросил:
– Ну, какие тут у нас перспективы?
– Да пока тупик, – ответил Мартин. – Кстати, что вчера произошло?
– Ничего особенного, – ответил я. – Моя дочка просто искала приключений на свою и мою голову. И чуть было не нашла, – я повернулся затылком к напарнику, продемонстрировав свой ушиб, – и ещё, я приказал следить за егерским сынком.
Мартин лишь скептически покачал головой. В последнее время он всё чаще спорил со мной, хотя раньше не решался. Ну что тут сказать? Заматерел, как сыщик, а значит, выйдет из него хороший следователь.
– Дохлое это дело, господин инспектор, – возразил толстяк, – Зигель подумает, что за Густавом хвост и… Правильно подумает, между прочим.
– А мы не собираемся приступать к выполнению этого плана прямо сегодня. Тем более, что для проверяющего я должен набросать его на бумаге. Наш проверяющий Бор очень любит просматривать бумаги. Так что мне придётся ещё раз доставить ему это удовольствие. Но пока что…
Я встал из-за стола, вытащил из нижней тумбы шкафа узел с вещами и водрузил обратно взятые оттуда папки. Господин инспектор Бор рассудил неверно – у меня и в мыслях не было «подчищать хвосты», готовясь к его приезду. Хватало и других дел. Я взял у дежурного ключ и отнёс вещественные доказательства в комнату, для них предназначенную. Меня несколько беспокоило отсутствие платья Евы, но я был почти убеждён, что щёголь Бор не будет копаться в окровавленных вещах.
Гораздо больше меня занимал вопрос, кто всё-таки написал на нас донос. Я вспоминал неровные строчки на слегка помятом листке. Почерк был совсем детским. Может быть, кто-то из младших классов той же гимназии? Я пытался представить ребёнка, девочку, которая бы симпатизировала Анне Зигель. Ничего из этого не получалось. Все отзывы об этой ученице были таковы, что вообразить её дружбу с одной из младших учениц было невозможно. Как и невозможно представить желание кого-то постороннего отвести от неё подозрение.
И тут я вспомнил:
«Она училась в гимназии, а я закончил только народную школу…»
Густав! Неужели опять он? Уровень грамотности письма соответствовал как раз выпускнику народной школы, причём не очень старательному выпускнику. Но хитрость, с какой в донос была вставлена фраза «Все люди не верят, никто не верит», вызывала у меня сомнение. Густав на хитрость был абсолютно неспособен. Неужели ему кто-то помогал писать письмо? Или Густав здесь вообще не при чём?
Работалось после бессонной ночи плохо. Болела голова, внимание было рассеянным. Я с трудом дождался возвращения инспектора Бора с места преступления. Не знаю уж, какие выводы сделал проверяющий, осмотрев пожарище, но надменность его после этого немного поубавилась. Да и лакированные туфли, в которые он был обут, потеряли свой первоначальный блеск. Сообщив нам, что своё знакомство с этим делом он продолжит завтра, Генрих Бор отбыл в гостиницу, а я, понимая, что сейчас толку от меня немного, решил пойти домой отдохнуть.
У дверей участка меня, к моему удивлению, ждала Берта. «Хочет попросить, чтобы я не рассказывал о её приключениях матери», – догадался я.
Мы с дочерью молча пошли по улице по направлению к дому. Это было дружеское молчание. Берта знала, что я хочу сказать ей, а я знал, что она хочет сказать мне.
– Знаешь, кому это платье принадлежало при жизни? – спросил я Берту, когда мы подходили к дому, – это платье Евы Гюнст. Двумя годами тебя младше. Зигель её убила первой, вместе с подругой. Они опоздали на последний урок, а на их пути и встретилась эта тварь. Что бы она с тобой сделала, а?
Берта молчала. Спокойный задушевный разговор действовал на неё лучше любых нудных нотаций и ругани.
– Между прочим, – мы уже подошли к парадной, – она меня чуть не убила.
Я снял с головы кепку и тут же невольно ойкнул: я снова содрал корочку на своём затылке. Волчица стукнула меня крепко, причём явно с тем расчётом, чтобы я потерял сознание, но не умер. Наверное, Берте повезло, что я не сразу осознал присутствие Анны, вряд ли бы тогда я смог сохранить самообладание. Лишь когда я увидел рядом с деревом знакомые следы ботинок, несомненно, сорокового размера с прямым срезом каблука, я понял, что был на волосок от смерти. Анна расправилась бы со мной, не нарушь девочки тишину.
Я снова поставил себя на место преступницы.
Я точно слышу выкрики, смех, вижу напоминание себе о том, что случилось. И вот передо мной, точно из-под земли, вырастает чучело в окровавленном платье первой жертвы… Скрыться, вот верное решение. Нападать было рискованно: кто-то мог поднять тревогу, а раз инспектор здесь бродит, значит, рядом и патрули. Группа прикрытия.
Едва я отпер дверь, Марта буквально налетела на нас.
– Берта! Господи, где тебя черти второй день носят?! Вчера явилась ночью, сегодня куда-то ушла, не предупредив!
– Тише, Марта, не кричи, – попытался я успокоить жену. – И так голова трещит.
– Да уж, воспитали на свою голову… Куда ходила, а?
– Потом, Марта, потом. Лучше аптечку принеси.
На время и жена, и сын, до того сидевший на кухне и трескавший орехи, забыли обо всём и занимались перевязкой. Навыков Марты вполне хватало для этого: она ещё в детстве училась этому делу, помогая перевязывать младших братьев и сестёр, вечно поцарапанных и ушибленных.
– Где тебя так угораздило? – сочувственно спросила Марта.
– Это она, наша красавица постаралась, – процедил я сквозь зубы, – Зигель была там. А Берта вчера свернула не туда, ну я её и отыскал. А сегодня просто встретила меня с работы.
Я лгал, но прекрасно понимал, что если скажу о настоящих злоключениях Берты, скандал на весь вечер обеспечен.
– Вот тупица, – расхохотался Каспер, – это ж какой слепой надо быть, чтобы заломить такой крюк.
– Молчал бы, – ответил я и обратился к Марте, – ужин остыл?
– Давно. Если хотите, могу подогреть....
– Нет-нет, я сам, – поспешил я успокоить жену.
Пока я стоял у плиты, Берта то и дело заглядывала в кухню, хотела что-то сказать, но не могла. Наконец, когда уже было готово, она шепнула мне:
– Спасибо, что не выдал!
– Да не за что, – ответил я, – только учти: ещё одна такая выходка, покрывать не стану.
Но почему-то теперь я был уверен, что особых сложностей с Бертой у нас больше не будет. Девчонка в одну ночь повзрослела на несколько лет. Тот ужас, который она пережила в лесу, и осознание собственной глупости после, надолго отшибли у неё желание и дальше творить подобное. Эта мысль была первой приятной мыслью за последнее время. Ещё бы узнать, кто тайком написал на меня донос… Не додумав, я уснул.
Ночью мне приснился странный сон, как будто бы маленький Каспер говорит, что он так хотел, так хотел иметь сестрёнку, что сам её себе родил.
Утром я подивился причудам своей ночной фантазии, не подозревая, что в этом сне мне явилась вполне явная подсказка, намекающая на личность загадочного доносчика.
Присутствие проверяющего, как всегда бывает в таких случаях, замедлило оперативные мероприятия по делу Анны Зигель. Утром вместо того, чтобы организовать отряды для прочёсывания окрестных лесов, я был вынужден сидеть в кабинете рядом с Бором и объяснять ему показания свидетелей по делу.
Во второй половине дня к нам приехали два крестьянских парня с большой корзиной. Я слышал, как они препираются в коридоре с дежурным, который, соблюдая инструкцию, пытался выяснить, что посетителям нужно. Инспектор Бор, оторвавшись от нашего занятия, с неудовольствием слушал некоторое время доносящийся из коридора гвалт, затем кивнул мне:
– Выясните, что там такое! Или мы так и будем работать в этом шуме?
Оказалось, что посетители прибыли из пригородной деревни. Кто-то забрался к ним в курятники, поворовал все яйца, которых в это время года и так немного, распугал всех кур и украл петуха.
Дело было пустячным, и Бор нетерпеливо отмахнулся от моего доклада, но я насторожился. Я был уверен, что это след Волчицы.
Едва мы снова взялись за бумаги, как дверь кабинета приоткрылась и в неё боком протиснулся один из деревенских посетителей.
– Так вы же, господин инспектор, не побрезгуйте, – бормотал он, выкладывая из корзины прямо поверх документов какой-то свёрток в промасленной тряпице, – всё свежее. Вы только найдите злодея, а уж мы вам всегда и свининки, и колбаски домашней, и яичек…
– Вон! – заорал Бор тонким голосом, указывая посетителю на дверь, – ты куда пришёл?! Ты в полицию пришёл, а не в трактир!
Перепуганный посетитель бегом скрылся в коридоре, подхватив свои подношения, а инспектор округа продолжал бушевать, обращаясь ко мне:
– Теперь я понимаю, почему на вас, инспектор Дитрих, поступают в последнее время жалобы! Вы думаете, что, если раньше вам удалось удачно раскрыть несколько дел, то теперь вы можете почивать на лаврах?! Что за безобразие вы тут развели! Вы упустили подозреваемую, не собрав достаточно улик! Кроме показаний Ингрид Лауэр, особы экзальтированной, да ещё и в интересном положении, все улики косвенные! Но разве вы ищете других подозреваемых? Нет! Допустим, вы убеждены в виновности Анны Зигель на сто процентов. Так где она?! Вы не можете столько времени задержать несчастную школьницу! Это позор! Если в ближайшие дни подозреваемая не будет задержана, я вынужден буду ходатайствовать перед руководством о вашем отстранении от этого дела.
«Это он ещё о Берте с подругами не знает», – порадовался я про себя. А вслух сказал сухо:
– Если позволите, инспектор Бор, я оставлю вас изучать показания в компании своего помощника Мартина Кляйна. А я сегодня как раз планировал впрямую заняться поимкой подозреваемой. Я уверен, что курятники обчистила именно она.
Я ожидал, что мои слова вызовут очередной всплеск негодования Бора в духе того, что «так это я вам, оказывается, работать мешаю?!», но этого не произошло, он отпустил меня вполне спокойно. Возможно, ему самому стало неловко за свою вспышку. Это дело всех нас держало в нервном напряжении.
Я вышел в коридор и послал полицейского вслед недавним посетителям, они ещё не успели далеко уехать на своей покрытой самодельными половичками тележке. Взяв с собой трёх людей, я отправился в деревню, осматривать место краж. Я был почти уверен, что найду там следы женских ботинок сорокового размера.
Глава 33. Чёртова кожа
По дороге я продолжал размышлять о личности таинственного доносчика. Кто может симпатизировать Анне настолько, что даже сейчас, когда весь город убеждён в её виновности, утверждает, что она не виновата? Прежде всего, её родители. Но моё не слишком длительное знакомство с семьёй Зигель говорило о том, что, несмотря на все особенности этой семьи, люди они, безусловно, честные.
Допустим, детский почерк и своеобразный стиль можно подделать в попытке увести нас от истины. Но представить себе Катарину Зигель сочиняющей подобное послание я при всём старании не мог. К тому же их поспешный отъезд из города после бегства дочери говорил сам за себя. Они верили в её виновность. Иначе бы не уезжали, а активно пытались её найти и защитить. Нет, родители Анны поняли, что воспитали чудовище, и едва только это понимание пришло к ним, они в душе отреклись от дочки.
Хотя почему я решил, что письмо (которое может быть и не одно) написано человеком симпатизирующим Анне Зигель? Возможно, это попытка убрать с дороги меня? Кому может быть это выгодным? Я с усмешкой вспомнил толстяка Кляйна, который в этот момент читал показания в компании инспектора Бора. Да, возможно, Кляйн и мечтает о самостоятельном расследовании, но он ни за что бы не взял полностью на себя ответственность за это дело. Я вспомнил с каким неудовольствием он ходил на место пожара, с какой радостью уезжал в Далмацию на поиски следов Милы Гранчар, только чтобы оказаться подальше от места преступления и убитых горем родственников погибших… Нет, конечно, не он.
Стиль письма… Родители погибших учениц, которые тоже вполне могли писать на меня жалобы, написали бы их совсем в другом стиле. Все они были людьми более или менее образованными, и письмо с ошибками для них нонсенс.
Почему, когда я это письмо прочёл, я сразу вспомнил несчастного эпилептика Густава? В городе и его окрестностях немало жителей, которые могли составить письмо подобным образом. Но никто из них не был напрямую связан с Волчицей. Только Густав.
Разумеется, Густав письма не писал, у простодушного сына лесничего нет ни капли хитрости. Но возможно кто-то хорошо постарался, чтобы подозрение пало именно на него? Человек этот знал, что в круге лиц, имеющих отношение к Анне, внимание полиции обязательно привлечёт Густав. А кто знал об отношениях Анны и Густава? Об этом поначалу не знал даже его отец!
И ещё мне не давал покоя мой сон. Маленький Каспер говорит что-то вроде того, что «так хотел, так хотел, что сам и родил» Сам.
Ещё не доехав до места, я всё понял. Всё было просто. Кто очень хочет спасения Анны Зигель? Кто имеет больше всего причин ненавидеть меня? Кто больше всех хочет отстранения меня от расследования, что автоматически увеличивает шансы на спасение для Анны Зигель? Кто настолько хорошо знает сына лесника, что вполне может подделать его стиль и почерк? И наконец, кто в этом деле смелый, дьявольски хитрый и изобретательный? Конечно, сама Анна Зигель.
Я вполне мог представить, как выйдя в последний раз из дома, она зашла на почту и отправила письмо в полицейское управление округа.
Едва истина предстала передо мной со всей ясностью, мне стало спокойней. Конечно, Анна решила не только скрыться, но и подстраховаться. Она, видимо, надеялась, что если после подобного письма меня и не отстранят от этого дела, то проверки из округа отлично сыграют роль отвлекающего маневра. Ну что ж, она почти угадала. Хотя инспектор Бор и не мог сколько-нибудь сильно повлиять на мои действия, его приезд заставил меня понервничать.
Мы прибыли в деревню, где случились кражи. Обворованные курятники стояли рядом, немного поодаль от построек остальных жителей деревни.
Внезапно мне пришла в голову мысль использовать для поиска Волчицы собак. Здесь запах должен быть совсем свежим, и собаки легко бы взяли след. Вставал вопрос, где взять предмет, принадлежащий Анне Зигель. Но я полагал, что какую-нибудь вещь, а может быть, и не одну, мы сможем найти в брошенном доме её родителей. Вряд ли они, уезжая, забрали с собой все её вещи.
Влажная земля с втоптанными в неё жёлто-бурыми опавшими листьями была, как ковром, покрыта куриным пухом.
– Вот здесь, господин полицейский, злодей и лазил, – рассказывал хозяин подворья, горестно указывая на учинённый преступником разгром.
– Запирается ли курятник на ночь, – спросил я, – не может ли это быть делом лисы или другого зверя?
Хозяин даже руками всплеснул:
– Да что вы! Курятник на защёлку запирается – вот, смотрите! Зверь защёлку не повернёт, а вот злой человек – пожалуйста! Да и не было тут у нас сроду никаких лис.
Рядом с курятником, открытые настежь, стояли ещё несколько сараев.
Я спросил:
– А здесь у вас что?
– Так, дрова на зиму, – начал перечислять крестьянин, – сеялка сломанная, мотыги, другой инструмент, одежда рабочая…
– Отсюда ничего не пропало?
Хозяин почесал затылок:
– Ну нельзя сказать, чтобы пропало… Но вор здесь тоже был. Искал, наверное, чем поживиться. Вот штаны свои из чёртовой кожи найти не могу… Только кому они нужны? Я их сам собирался выбросить…
«Замёрзла, красотка, – с ожесточением подумал я, – даже чужими старыми штанами не погнушалась»
Вернувшись в участок, я сделал два распоряжения. Первое касалось организации поисков с легавыми собаками, а второе – найти родителей Анны Зигель. В том, что она будет поймана в ближайшие дни, у меня уже не оставалось сомнений. Но так как преступница была несовершеннолетней, для допроса её нам требовались родители или хотя бы один из них.
Сам я отправился в дом Зигелей, рядом с которым всё ещё сохранялся полицейский пост.
Было заметно, что дом оставляли в спешке. В холле по полу были разбросаны мелкие вещи, осколки разбитой посуды и обрывки упаковочной бумаги. В гостиной в камине я заметил обгоревшие куски семейных фотографий, на которых, насколько я мог судить, была запечатлена Анна. Я прошёлся по комнатам. Все они, кроме двух, были пусты. В каморке служанки под лестницей стояла аккуратно заправленная кровать, а на маленьком столике оставалось зеркало и несколько предметов женского туалета. Комната же Анны Зигель была и вовсе нетронута, как будто бы хозяйка только что покинула её.
Кровать была не прибрана, на столе небрежно валялись несколько школьных тетрадей, через спинку кресла было перекинуто форменное гимназическое платье, в котором я видел Анну, когда приезжал её допрашивать в этот дом. Я распахнул створки старинного платяного шкафа. Он был полон одежды. Непонятно было, в чём преступница ушла из дома. Здесь изящная короткая шубка, длинное осеннее пальто, несколько платьев, юбки, блузки…
Что нужно было этой девушке? Больше половины её ровесниц, проживающих в этом городе, с удовольствием поменялись бы с нею местами. Интеллигентные родители, тёплый дом, сытая, благополучная жизнь… Да что далеко ходить! Если взять хотя бы несчастную Милу Гранчар. Насколько труднее было ей в жизни! И насмешек в гимназии ей доставалось наверняка больше…
Я провёл рукой по вещам в шкафу и выудил шерстяной шарф, бесспорно, ношеный. Шарф я аккуратно свернул, упаковал в бумагу и сунул в карман, а затем повернулся к столу.
В лежащих сверху тетрадях я не обнаружил ничего интересного, кроме того, что они помогали сделать вывод – Анна уже давно забросила учёбу. Вместо старательно выполненного домашнего задания и записей классной работы в тетрадях были какие-то отрывочные фразы, закорючки, рожицы, нарисованные кое-как и изображения тюремной решётки.
Собственно, изображения решётки и могли служить дополнительной уликой, но такая улика опять-таки была косвенной.
Нагнувшись, я выгреб все бумаги из левой тумбы письменного стола. Здесь были тетрадки за прошлые годы, несколько учебников, девственно новый вид которых говорил о том, что их ни разу не открывали с начала учебного года.
Среди отдельных измятых листков, засунутых между книгами, я обнаружил один довольно любопытный. Даже на первый взгляд было заметно, что на нём изображён план гимназии. Крестиками были отмечены класс, в котором занималась Анна Зигель, кабинет директора, учительская, то место подвала, где хранились бутыли с керосином для ламп. В кабинете директора была грубо нарисована женская фигурка с поднятыми вверх руками, в грудь которой была направлена пунктирная линия, которая вела к другой фигурке, держащей в руках пистолет. Я с азартом начал перебирать бумаги более тщательно и нашёл ещё несколько такихже листков, которые отличались только расположением фигурок.
Видимо, преступница обдумывала свой план уже довольно давно и подходила к нему серьёзно. Она старалась предвидеть несколько вариантов своего поведения, в зависимости от того, как будут вести себя её жертвы.
Из этих бесценных с точки зрения следователя листочков бумаги я сделал вывод, что жертвою Волчицы должна была стать не только директриса, но и учительница немецкого языка Ингрид Лауэр, а также учитель математики. Этим двоим несказанно повезло в том, что первоначальный план Зигель не осуществился.
А вот двух девочек и мужчину в женском туалете она убивать не планировала. Впрочем, я и раньше знал об этом. Невероятная жестокость этого тройного убийства говорила о том, что оно было совершенно спонтанно, в состоянии отчаянья и страха перед разоблачением. Последней интересной находкой был старый потрёпанный учебник химии с пометками на полях, сделанными явно не рукой Анны Зигель.Видимо, преступница позаимствовала эту книгу у брата Сары Манджукич.
То, что я нашёл в столе преступницы, значительно укрепило нашу доказательную базу. Теперь никакой инспектор округа уже не мог сказать мне, что, кроме показаний Ингрид Лайэр у нас ничего против Зигель нет. Я нашёл первые варианты планов расправы над одноклассниками и учителями гимназии ещё в тетрадях за позапрошлый учебный год. Тогда Анна ещё вела регулярные записи в классе, перед каждой записью указывалось число, тетрадь продолжалась, так что сказать, что план нарисован уже после того, как Анна Зигель узнала о преступлении, не представлялось возможным.
Конечно, ушлый адвокат мог выгородить преступницу, я отлично понимал, что лазейки для неё в этом деле имеются. Но я не представлял себе, кто бы мог предоставить ей такого адвоката. Услуги хорошего адвоката стоят дорого, а Анна Зигель в сложившихся обстоятельствах могла рассчитывать только на государственного защитника из желторотых начинающих.
На следующий день пришла телеграмма из Боцена, где временно остановились её родители. Семейство Зигель категорически отказывалось возвращаться в Инсбрук и принимать участие в допросах дочери, когда она будет поймана. Йозеф и Катарина Зигель написали письменное отречение от дочери, которое не имело никакой юридической силы. Создавалась некоторая правовая коллизия, то есть если бы родители отказались от Анны до совершения ею преступления, то с них полностью была бы снята ответственность за её злодеяния. В этом случае ей, как несовершеннолетней, был бы официально назначен опекун, скорей всего, из ближайших родственников. Именно ему и пришлось бы присутствовать на её допросах и суде. Но так как отречение родителей случилось уже после факта совершения преступления, мы не должны были обращать внимания на его наличие. Я предпочитал не слишком давить на несчастную супружескую пару в части возвращения их в город, так как понимал, что когда они вернутся, нам придётся их круглосуточно охранять от возмущённых до крайности горожан, которые давно уже были готовы к самосуду.
В тот же день по следу Волчицы были отправлены сотрудники с легавыми собаками, не зря я взял из дома Зигелей шарф Анны. Этот метод поисков казался мне на тот момент чрезвычайно перспективным, но и с ним мы неожиданно потерпели полное фиаско.
Собаки кружили по окрестностям, особое внимание уделяя почему-то пастбищам. Один из крестьян, обворованных волчицей, как раз тот, у которого пропали пресловутые штаны из чёртовой кожи, особенно заинтересовался поисками. Он ходил за моей группой по пятам, подносил нам продукты и всячески старался быть полезным. Однажды, когда мы с ним закусывали, сидя в куче опавших листьев на берегу ручья, он с недоумением вздохнул:
– Вот зачем ей, злодейке, мои старые штаны?
– Ну почему же, – возразил я, прихлёбывая сидр из фляжки, – вещь крепкая, надёжная, как раз для такой погоды. Верёвкой подпояшет, если они на неё велики, и отлично будет спасаться от холода и сырости.
Хозяин штанов рассмеялся:
– Да какая там крепкая вещь! Были они когда-то крепкими, лет тридцать назад. Эти штаны ещё мой дед носил. Они уже давно полезли по швам. Я их надевал, только когда коровник чистил. И то выбросить хотел, уж больно дух навозный от них сильный.
Я крякнул от досады и стал звать своих людей. Поиски с собаками пора было сворачивать. Трудно было сказать, для чего действительно Анна Зигель утащила из сарая штаны – и правда хотела спастись с помощью них от холода или предвидела наши действия.
Теперь я понимал, почему собаки таскали нас по пастбищам. Крепкий дух навоза перебивал все запахи, собаки не могли учуять преступницу, мы только тратили время. Я поймал себя на неприятной мысли о том, что Волчица всегда опережает нас на несколько шагов, как будто своим звериным чутьём предвидит все мои действия.
Очередной день поисков не принёс никаких результатов. Этого и следовало ожидать: как ни прискорбно, полиция действует обычно неповоротливо и прямолинейно. Слишком уж очевидны были планы полиции, и против них было легко играть даже одичавшей школьнице.
Да и как тут не понять, что патрульные рядом: птицы не летают. Уже подозрительно. Значит, кто-то поблизости есть. Легавые собаки? Если их вовремя заметить, то вполне можно обхитрить. А когда патрули планомерно прочёсывают массив, так тут куда проще: лёг в траву и лежи, жди, пока не уйдут. И ведь не разглядишь!
Я испытывал неимоверную досаду: начальство, осаждающее нас с Мартином, пресса, не скупящаяся в желчи. Велик был соблазн бросить всё к чертям собачьим: Зигель не сможет прятаться вечно, а сейчас наступают холода. Тут недолго и ноги протянуть в ночи. Спасало только то, что скандалов дома не было. Марта с пониманием относилась к моему положению, а дети как будто сами притихли, видимо, решив не добавлять масла в огонь своим поведением. Я впал в глубокую апатию, мне уже совершенно безразлично было: отстранят меня от дела, или нет, возьму ли я эту тварь, или ей суждено сгинуть в лесу, доставшись на ужин волкам или замёрзнув насмерть.
– Эмоции – наш враг, – говорил мне Марк ещё двадцать лет назад, когда я начинал свою карьеру.
Брат иногда помогал мне распутать некоторые сложные дела. Я зачитывал ему свою версию, а он, ставя себя на место подозреваемого, старался по возможности парировать мои доводы.
– Знаешь, Флоре, – сказал мне как-то Марк, – на твоём месте я бы в последнюю очередь подключал полицию: слон в посудной лавке наделает меньше шума, чем наши стражи порядка.
Действительно, полиция всегда поднимала на уши всю округу, и в нашем деле это вряд ли можно было назвать преимуществом. Скорее, наоборот.
– Ну, инспектор, не надумали ещё ничего? – вновь в кабинет вошёл Кляйн, – а вам не кажется, что мы не поймали её потому, что мы ищем живую преступницу?
– То-то и оно… – пробормотал я.
Эта версия казалась мне маловероятной, но не такой уж и фантастической. За последние пару дней не было никаких известий о новых кражах, с тех самых пор, как волчица, словно в насмешку над нами, обокрала целую продовольственную лавку. В этот раз она, как ни была осторожна, а всё же дважды оплошала: засветилась с утра на окраине, а потом забыла закрыть дверь или чем-то подпереть её, в результате чего присутствие незваного гостя обнаружилось довольно скоро.