Во второй бутыли у меня ещё оставался примерно стакан керосина. Тоненькой струйкой я его разлила вдоль двери своего класса, дверь подпёрла шваброй, которую взяла в туалете, и чиркнула спичкой.
С конца коридора уже ощутимо тянуло дымом.
С чёрной лестницы слышались шаги и голоса. Я остановилась, вжавшись в нишу двери, готовая в ту же секунду рвануть от них в противоположную сторону, но тут увидела, что впереди небольшой группы взволнованных взрослых бежит мой обидчик, насильник Генрих. За ним еле поспевает его сухонький седенький дядя, который кричит ему на ходу:
– Проверь туалет! А мы в подсобку, кажется, горит там!
Сторож со своими спутниками скрылся за поворотом коридора, а Генрих, топоча огромными ножищами, рванул дверь туалета. Меня никто не заметил. Все они смотрели в другую сторону.
Нащупав в кармане револьвер, я в нерешительности стояла под дверью класса, из которого уже начали доноситься недоумевающе-тревожные голоса. А потом решительно отправилась обратно в туалет.
Я увидела, что Генрих, опустившись на корточки над убитой Евой Гюнст, рассматривает представшую перед ним картину с неподдельным изумлением. Видимо, до его неповоротливых мозгов произошедшее не доходило.
Я, не торопясь, вытащила револьвер, прижала дуло к его затылку, и испытывая сладострастное наслаждение, нажала на курок.
Я ни о чём не думала, кроме того, что, наконец, смогу за себя отомстить этому чудовищу. Даже не позаботилась о том, чтобы прикрыть лицо от крови и мозгов, которые брызнули в разные стороны. Впрочем, последствия выстрела были для меня новы и неожиданы. С моей стороны в черепе Генриха образовалась только маленькая обугленная дырочка, а вот его мерзкая физиономия выстрелом была полностью уничтожена. Брезгливо толкнув продолжавший сидеть на корточках труп, я снова вышла в коридор, который уже почти полностью заволокло дымом.
Те несколько человек, которые отправились в подсобку, метались по лестнице, как перепуганные куры. Как водится, достаточного запаса воды в гимназии не оказалось. Изо всех классов выбегали ученицы. Изо всех, кроме моего. Но понять это в такой толчее, в дыму и всеобщем смятении было невозможно. На подпиравшую дверь швабру, наверное, никто не обратил внимание, тем более, что вокруг двери класса вовсю полыхал огонь.
Расталкивая локтями учениц, я спешила на первый этаж по чёрной лестнице. Навстречу мне попался какой-то человек, который попытался схватить меня за руку. Как позже я узнала, это был лакей, который поджидал окончания уроков на первом этаже, хозяйка прислала его забрать из гимназии свою дочку. Я ударила этого человека ножом в шею, и сейчас раскаиваюсь в этом. Он мне ничего не сделал плохого. Просто попытался помешать моему движению. Хотя, не буду врать, что меня так уж гложет раскаяние. Честно говоря, за всё время после этих событий об этом человеке я не вспомнила ни разу.
Оказавшись внизу, я застала там настоящие Содом и Гоморру. Матери и служанки девочек рвались наверх, мужчины пытались их не пускать, ученицы выбегали из гимназии, теряя туфли.
Где-то вдалеке зазвонил пожарный колокол.
И в это время раздался взрыв. Старинное здание покачнулось, как будто бы присело, стена, отделяющая вестибюль от библиотеки, рухнула. Всё заволокло мелкой цементной пылью и клубами чёрного дыма. Все голоса как будто бы вмиг умолкли. Возможно, мне просто заложило уши. И в полной тишине я смотрела, как сквозь плотную стену пыли и дыма вдруг прорвались огромные красные языки огня.
Перед входом метались неузнаваемые фигуры людей– будто призраки. Постепенно звуки возвращались. Сквозь крики и стоны я слышала, как какой-то молодой парень усиленно расспрашивал выбегающих из боковых коридоров здания людей про свою сестру:
– Матильда… Где она?! Она живая?
Он был похож на сумасшедшего, то и дело причитал, да что там – плакал буквально навзрыд! Опалённый со всех сторон, он производил странное впечатление, и я никогда не забуду его взгляда… Мне казалось, он меня узнал… Позже из газет я выяснила, что его звали Маттиас Ройль, и это он спас многих учениц от смерти, за что его потом представили к награде.
Сквозь общий гул, треск огня и панические вопли я расслышала тонкий детский голосок:
– Пустите, пустите меня туда, там же Анна!
Глава 44. Отродье
Я замолчала. Инспектор Дитрих смотрел на меня с внимательным сочувствием и спросил неожиданно мягко:
– Вы нашли её потом после пожара?
Глядя в пол, я ответила едва слышно:
– Да. Я узнала её по тому самому серебряному браслету с аметистами. А ещё потому, что среди обугленных трупов Герда была самой маленькой. Она не пошла в тот день домой вместе со всеми первоклассницами, так как решила подождать меня. Мы с ней уже несколько дней не виделись. Честно говоря, я и забыла про неё после встречи с Генрихом. Но она не забыла про меня. Она, считая, что я со своим классом ещё нахожусь на втором этаже, бросилась на помощь.
Я снова замолкла. Собственные слова, каждое из которых, как будто вбивало гвозди в крышку моего гроба, как ни странно, доставляли мне даже какое-то изощрённое удовольствие. Чем хуже, тем лучше. Но говорить дальше у меня не было сил.
– Вы ничего не сказали об убийстве фрау Вельзер и покушении на жизнь Ингрид Лауэр, – напомнил мне Дитрих.
Но тут инспектора позвали. Он вышел в коридор. Сперва я слышала, как он там с кем-то говорит вполголоса, но тут же срывается на крик:
– Где? Какой Задар? Ах, Задар… Да, похоже, это относится к нашему делу.
Я равнодушно смотрела в стену, неожиданная передышка в допросе меня не огорчала и не радовала. Все чувства во мне умерли.
– Кажется, на вашей совести, фройляйн, ещё одна жертва, – жёстко сказал инспектор, войдя обратно в камеру.
– Какая же? – я подняла на него глаза.
– Вчера на кладбище города Задара, на могиле своей матери, повесилась Милица Гранчар. В кармане её пальто нашли записку, в которой она берёт на себя ответственность за все совершённые вами преступления. Так же там находился обрывок письма, в котором подробно раскрывается план пожара. План этот несколько не соответствует тому, что случилось на самом деле. А вот почерк подозрительно напоминает ваш. Что вы на это скажете?
Я молчала.
– Сегодня вас посетит врач, – сообщил Дитрих, – на предмет освидетельствования в насилии.
Я вскочила:
– Это ещё зачем? Насилие было уже давно, что он может освидетельствовать?
– Таков порядок, – сухо сообщил инспектор, покидая камеру, – завтра я снова вас навещу. Впрочем, вы уже всё рассказали мне, не так ли?
К моим унижениям добавлялось ещё и это. Впрочем, вопросы к врачу у меня были. И касались они отнюдь не простуды, которую я заработала в сырой тюремной камере. С некоторых пор с моим организмом и правда происходили какие-то странные вещи, объяснений которым я самостоятельно найти не могла. Конечно, поговорить об этом лучше бы не с тюремным врачом, но тут уж выбирать не приходилось.
Втайне я лелеяла мысль о том, что у меня какая-то смертельная болезнь, которая быстро сведёт меня в могилу и избавит от всех мучений.
Я представляла себе реакцию Филиппа Гранчара на гибель дочери. Несчастному пьянице, наверное, тоже не жить. Рассмеявшись про себя горьким смехом, я подумала, что кладбище за моей спиной всё растёт. Интересно, как там Инга? Удалось ли ей сохранить своего ребёнка? Да и мать несчастной маленькой Герды. Какой смысл ей теперь оставаться на этом свете? Тогда я ещё не знала о самоубийстве моих родителей. Дитрих так и не известил меня об этом. Он всегда обходил тему родителей стороной, и лишь однажды признался, что их нет в живых.
Тюремный врач, явившийся ко мне на следующее утро, оказался худым пожилым евреем с пушистой седой шевелюрой и глубокими печальными глазами.
Едва услышав, что мне нужно будет пройти через это унижение, я сразу решила для себя, что врача к себе не подпущу. Ну не будут же они меня связывать. Однако при взгляде на этого человека у меня пропала вся моя непримиримая агрессивность, и через несколько минут я с удивлением осознала, что покорно и спокойно отвечаю на его вопросы.
Он не высказывал мне своего осуждения, не спрашивал, за что я сижу в тюрьме (хотя, думаю, был извещён об этом заранее). Он вообще ничего не спрашивал из того, что не касалось состояния моего здоровья. И как-то так получилось, что ему даже не пришлось уговаривать меня дать себя осмотреть. Затем, споласкивая длинные тонкие руки над погнутым железным тазом, он сказал тихо и спокойно:
– Да, беременность уже неплохая. Второй месяц на исходе.
Я сидела, как громом поражённая.
– Что неплохое?
– Беременны вы, в положении! Разве не знали об этом? – старик деликатно постучал в дверь камеры и сказал мне на прощанье, – вы бы не сидели на холодном полу, это может быть вредно для ребёнка.., – после чего вышел в коридор.
А я осталась с невозможной, с ног сшибающей новостью – беременна? Разве я могу быть беременна? Беременными бывают жёны толстых бюргеров или глупые девушки вроде Ингрид Лауэр, разве могу быть беременна я? В первые минуты до меня даже не дошло, что отцом ребёнка является насильник Генрих, хотя ни с кем другим интимных отношений у меня никогда не было. И только потом я осознала, что ношу в себе ребёнка этого ублюдка.
Почему моя мать, сделавшая всё для того, чтобы сохранить своего второго ребёнка, когда я была в первом классе, всё-таки потеряла его? А я, блуждая по лесам и долам, ночуя в холоде в оврагах, сидя в тюремной камере, сохранила в себе отродье Генриха! В момент осознания этого факта мне казалось, что вся несправедливость, которая существует в этом мире, обрушилась на меня.
Я продолжала сидеть на полу. Совет старого доктора звучал в ушах издевательством. Похоже, этому ребёнку ничего не вредно. Я изо всей силы ударила себя кулаком по животу. Потом стала вспоминать различные истории о беременности и родах, которые приходилось слышать ранее, урывками, намёками, так как в нашей семье считалось, что девочке негоже интересоваться такими темами.
Когда-то наша служанка разговаривала с соседкой и рассказывала о своей двоюродной сестре, проживающей в деревне. Эта несчастная женщина носила уже двенадцатого ребёнка. Денег в семье не было, муж ушёл на заработки в Вену, новый младенец ей был совершенно ни к чему. Она пыталась вытравить нежеланный плод самыми разными способами.
Когда я слушала этот рассказ, запоминать его мне не было никакой нужды. Помнится, назывался хинин, очень горячая вода и прыжки со стола на пол. Конечно, достать хинина в тюрьме было невозможно. Да и с горячей водой тут были явные проблемы. А вот стол в камере был. Порадовавшись тому, что пока сижу в одиночке, я взгромоздилась на стол и спрыгнула с него, стараясь попасть в середину комнаты. Продолжим упражнение дальше. Но на седьмом или восьмом прыжке дверь камеры распахнулась, и усатый надзиратель грубо крикнул мне:
– Ты что тут вытворяешь? В карцер захотела? Или смирительную рубашку надеть на тебя?
Дверь захлопнулась. Я сидела на холодном полу и лила злые слёзы.
После освидетельствования врача отношение ко мне изменилось. Не могу сказать, чтобы оно стало лучше. Но вся тюремная обслуга начала меня сторониться так, как будто бы я была заразна. В добавление к обычной похлёбке каждый день утром мне приносили стакан молока. А дело моё, между тем, шло к суду. Дитрих как будто потерял ко мне интерес.
Дни шли за днями. Я с ужасом ждала, когда у меня начнёт расти живот, представляя, как скоро стану такой же неповоротливой бочкой, как Инга. Но пока ничего такого не наблюдалось, я даже наоборот, как будто бы похудела. Примерно через месяц старый врач пришёл снова. К тому времени у меня накопилось к нему несколько вопросов. Несмотря на то, что в нашей школе была биология, я почти ничего не знала о естественных реакциях женского организма на беременность. Что ещё раз говорит о никчемности нашего женского образования. Впрочем, не буду об этом сейчас.
– Я интересовался вашим делом, – тихо и медленно произнёс старый еврей, – не мне вас судить, но объяснить ваше поведение я могу только временным помрачением рассудка после совершённого акта насилия. Я советую вам довести до сведения адвоката моё мнение. К сожалению, я не могу встречаться с вашим адвокатом, консультировать его будет другой медик. Кто у вас адвокат?
– Да есть какой-то… – сказала я, – не помню, как его зовут. Молодой совсем, весь в прыщах. Похоже, он меня боится, – я хохотнула.
– Суд будет не скоро, – сказал врач, – вы знаете, сколько томов в вашем деле?
– Не знаю, – ответила я, – думаю, что много.
А потом решилась, и тихо проговорила:
– Могу ли я вас кое-о-чём попросить?
– Я вас слушаю! – старик вскинул на меня свои огромные чёрные глаза, и мне показалось, что в них сосредоточена вся печаль мира.
– Я не хочу этого ребёнка… Этот ребёнок не должен остаться в живых. Оно чудовище. От насильника. Он не достоин жизни. Не могли бы вы мне дать что-нибудь, что бы вызвало выкидыш?
Старик отшатнулся и по-бабьи всплеснул своими длинными руками.
– Вы соображаете, о чём вы меня просите? Я врач, а не убийца! Врачебная клятва предполагает сохранение любой жизни. Не нам с вами судить, для чего приходит дитя на свет.
Я вздохнула и уставилась в угол.
Нет, помощи мне не будет ни от кого. Но я хотя бы попыталась. Старик быстро ушёл, а я снова полезла на стол и с маниакальным упорством начала прыгать с него на середину комнаты. Закончилось тем, что я подвернула ногу. Заглянувший в дверь охранник злорадно заметил, что лучше бы я сломала шею.
«Это действительно было бы лучше», подумала я.
В день суда ребёнок уже шевелился. Живот под платьем почти не выпирал. Только наклоняться, чтобы застегнуть башмаки, было труднее, чем обычно.
Накануне я в последний раз встретилась с Дитрихом.
– Ну, вот и дошли мы с вами до суда, – проговорил инспектор со своей обычной иезуитской улыбкой, – я думаю, присяжные сохранят вам жизнь, учитывая ваш возраст и ваше интересное положение.
Об интересном положении меня уже просветил мой адвокат. Он сообщил, что до рождения ребёнка я буду жить в любом случае, даже если присяжные проголосуют за смертную казнь, причём представил он мне это, как повод для великой радости. Также он мне сообщил, что в нашей стране смертную казнь женщинам назначают крайне редко, всего-то была пара случаев.
– Послезавтра вас повезут обратно в Инсбрук, – продолжал Дитрих. – Вы предстанете перед судом присяжных, состоящим из ваших сограждан, и вполне возможно, среди них окажутся ваши соседи и знакомые. Но если вы надеетесь на всеобщее внимание горожан, можете успокоиться. Славы великой преступницы двадцатого столетия вам не снискать. Дело дошло до императора. И он высочайшим указом повелел провести закрытый суд, без всякой публики, без газетчиков, без художников, если вы надеялись, что об этом деле будут писать, то этого не будет. Конечно, ничего нельзя сделать со статьями, которые вышли раньше, они разошлись по людям, но наш народ обладает короткой памятью, пройдёт пара десятков лет, вы будете гнить в тюрьме, а никто в стране уже и не вспомнит, кто такая Анна Зигель.
– Неужели вы думаете, что меня это заботит? – спросила я, глядя исподлобья на инспектора.
– Я думаю, что вы, как все в корне испорченные преступные натуры, кроме мести, жаждете и славы, – ответил он.
Через столько месяцев, допросов, унизительных копаний в моей душе и биографии, невероятных предположений, «душеспасительных бесед» он так ничего и не понял!
– Как вы можете что-то считать!? – закричала я, – тоже мне, психолог, весь город был в курсе ваших отношений с собственными детьми! Вы что, думаете, они лучше меня? Они точно такие же. Вы все точно такие же. Каждое поколение хуже предыдущего получается. Ваше следствие гнилое, и ваше общество гнилое, и ваша страна гнилая, и ваш император, который издаёт гнилые указы, прячет сор под ковёр, тоже весь прогнил насквозь, и скоро его не будет, и страны вашей не будет!
– Да как ты смеешь, мерзавка! – тонким голосом закричал Дитрих, вскакивая на ноги, – безнравственная бессовестная малолетняя уголовница, ты, носящая в своём чреве такого же ублюдка, которому теперь суждено вырасти в приюте, и у него нет ни малейших шансов, что его возьмут в семью, потому что все будут знать, несмотря ни на что, чей он сын.
Слёзы побежали градом по моим щекам. Я затряслась и обхватила себя руками, пытаясь унять дрожь.
Дитрих ещё что-то кричал. Таким я его раньше не видела.
Буквально впечатавшись головой в стену, я попыталась как-то унять душившие меня рыдания. Это уже перешло в истерику, и я, чувствуя себя раздавленной, теперь уже ничего не таила:
– Вы довольны?! Молодец, ничего не скажешь… Из своего бы глаза бревно вынул сперва! Вы… Вы пиявка, вот вы кто! И ваши дети будут такими же!.. Знайте же: однажды и ваша дочь окажется на моём месте! И поделом!
Я, наверное, ещё несколько минут изрыгала проклятия в адрес инспектора, привлекая тем самым внимание конвойных. Я заметила, что с лица Дитриха сползла ехидная ухмылочка. Напротив – он выглядел озадаченным. А когда я уже закончила свой монолог, он медленно встал и, подойдя к двери, произнёс:
– Жизнь тебе пусть наказанием будет.
Увидел ли он себя со стороны? Или просто был измотан долгой беседой? Не знаю, но я точно помню, что выходил он, как выжатый лимон. Никогда прежде я его таким не видела.
Тюремная карета, дрожа и подскакивая на ухабах, медленно ползла в гору. Хотя был конец марта, ещё было очень холодно, по краям дороги лежал снег. Сквозь зарешёченные окна я с жадностью смотрела на высокое мартовское небо. По бокам от меня сидели два высоких молчаливых конвойных. На стоянке один из них зашёл в придорожный ресторанчик и принёс мне чашку горячего бульона. Сам он, видимо, опрокинул стаканчик шнапса, так как его потянуло на разговоры.
– А что, вам с детства хотелось убивать людей? – спрашивал он с крестьянским простодушием.
– Да, вот прям с самых малых лет, – сказала я как можно более серьёзно.
Он вздрогнул и замолчал.
Глава 45. Суд
Здание городского суда было оцеплено. Меня быстро провели по длинному коридору, причём сказали надвинуть на голову капюшон накидки. За этим капюшоном я почти ничего не видела, кроме пола под своими ногами.
Потом начался суд. Видимо, тем, кто готовил это заседание, пришлось немало потрудиться, чтобы в нашем небольшом городе найти на роль присяжных заседателей двенадцать граждан, не имеющих абсолютно никакого отношения ни к моей семье, ни к семьям моих жертв. Я окинула взглядом всю дюжину. Знакомых лиц среди них не было. Зря Дитрих иронизировал по этому поводу, никого из присяжных я узнать не могла. Скамьи для публики были действительно пусты.
Справа перед скамьями присяжных стоял маленький столик секретаря. За барьером рядом со мной сидел мой перепуганный молодой адвокат. Напротив него – серьёзный седой прокурор с непроницаемым лицом. А посередине, под портретом императора – судья Вебер, презрительно оттопыривший толстые губы. Я знала этого человека. Однажды я даже была с родителями на приёме, где старый судья произносил какую-то речь о важности воинской службы, о благонадёжности, о долге, чести и тому подобных мало интересовавших меня вещах. Тогда мне было лет двенадцать. С тех пор судья ни капельки не изменился.
Ждать какого-то снисхождения с его стороны мне явно не приходилось. Ни судья, ни прокурор не смотрели в мою сторону. Зато присяжные разглядывали меня во все глаза, как хищника в зоопарке.
Секретарь встал и объявил начало процесса. После стандартных вопросов, на которые я старалась отвечать как можно твёрже и спокойнее, начали оглашать материалы следствия.
Поначалу я слушала очень внимательно. Некоторые обстоятельства были для меня новостью, так, например, я узнала, что регулярно употребляю наркотические вещества, а также проявляю агрессию с самого начала обучения в гимназии. Однако с течением времени я начала отвлекаться. Речь прокурора всё текла и текла, оглашались особые обстоятельства, подробно рассказывалось о действии всех моих жертв перед трагедией, в зале было очень душно, так как установленная в углу железная печка сильно дымила, не добавляли свежести воздуху и две большие люстры со стеариновыми свечами. Окна были закрыты ставнями, видимо, местное начальство слова «закрытый процесс» восприняло буквально. К окончанию первого дня заседания я задремала. Очнувшись, поняла, что обвинение ещё не огласили полностью. Судья объявил перерыв до десяти утра следующего дня. Меня отвезли в местный полицейский участок, в камеру предварительного заключения, которая уже была мне хорошо знакома. По всему ходу движения кареты улицы были плотно набиты народом, и полицейские с трудом сдерживали рвущуюся ко мне толпу.
На следующий день в десять часов заседание продолжили только для того, чтобы полностью огласить обвинение. А затем снова перенесли его на следующий день, когда, наконец, должно было состояться рассмотрение дела по существу.
– Подсудимая, встаньте!
Судья говорил казённым безэмоциональным голосом, как будто и не знал, в чём меня обвиняют. Я и сама делала вид, что ничего не происходит. Заранее приготовившись слушать в свой адрес тонны проклятий, я просто старалась хоть немного абстрагироваться от реальности.
– Ваше отношение к обвинению?
– Полностью признаю, – ответила я, чувствуя себя неуютно от взгляда судьи.
– Вы будете давать показания?
– Там всё уже записано. Мне нечего добавить, – пробормотала я.
Есть ли смысл мне давать показания, если сейчас я столько нового про себя услышу? Окажется ещё, что я – пироманка, что это я изобрела динамит, и что я чуть ли не открыла новый десяток элементов в таблице Менделеева, с самого детства стремясь стать убийцей! Горькая усмешка скользнула у меня по лицу, и я, получив разрешение, села обратно.
– Ешьте, ешьте меня, черти, хоть с костями! – бурчала я, – главное – не подавитесь, а то опять же я буду виновата, что не в то горло полезла!
Почему-то я не боялась расспросов ни от прокурора, ни от судьи, но дрожала от одной мысли о том, что, возможно, мне снова предстоит увидеть Бекермайера или, хуже, Дитриха.
Я молчала всё время процесса. Поначалу допрашивали потерпевших. Одной из первых была Симона Кауффельдт. Она отделалась сломанной ногой, которая уже срослась. То и дело Симона опускала глаза, её голос звучал приглушённо, я видела, что она доставала платок, утирая слёзы. В её душе пожар оставил неизгладимый след. Кажется, ничего уже не осталось от неё прежней – той восторженной болтливой заучки. Поначалу она мне нравилась, но господи, какая же она слабохарактерная! Как легко её под себя подмять! Такая, наверное, мечта для любого оболтуса, которому главное, чтобы жена не мешала ему особенно и не говорила слово поперёк. Хотя я, узнав некоторые подробности из жизни её отца, особенно о том, как он вдруг стал полноценным владельцем ресторана, я ничему не удивляюсь: Симона очень походила на свою тётю, которую любящий братец сосватал Эрвину Рихтеру, прежнему владельцу кафетерия. Да, фрау Рихтер получила свою долю, но не думаю, что для неё было в радость жить с мужем, на почве хронического алкоголизма тронувшегося умом. Представив, что и будущий муж Симоны будет таким, я про себя горестно усмехнулась. Да, не позавидуешь нашей заучке. Как там её назвал Ненад… Чахоточная, точно!
– Что ещё вы можете сказать по существу? – сухо спросил прокурор.
Симона замерла и, после полуминутной паузы, впервые посмотрела в мою сторону и негромко спросила:
– Анна, ты хотя бы прощения попросить не хочешь?
Я лишь мотнула головой и посмотрела на Симону. Кажется, та немного растерялась и опустила глаза, не выдержав моего взгляда. Получив разрешение сесть, она вернулась на своё место, рядом с отцом. Ресторатор то и дело смотрел на меня одновременно осуждающе и с недоумением – он-то думал, что хорошо меня знает… Да, вряд ли бы он поверил, что тихая и забитая дылда вроде меня решилась бы на такое омерзительное (чего уж таить) преступление.
На секунду я посмотрела в зал, где в первых двух рядах, при остальных пустых, сидели родственники пострадавших. Передо мной замелькала целая череда портретов в траурных рамках. В том пожаре погибли как дети, так и взрослые и примерно треть из всех – мои одноклассницы. Буквально инстинктивно мой взгляд зацепился за портрет Марен Кюрст. Я вспомнила, какой она была в первый день нашей встречи. Она показалась мне вполне милой девочкой, дружелюбной и явно предрасположенной ко мне. И если бы она не попала под влияние этой дряни Майер… Признаться, её не жалко абсолютно – заслужила такую участь, если даже Сара Манджукич (даром, что обычно в обиду себя не даёт) и то пострадала от неё. Я ещё полминуты водила глазами по залу и вдруг остолбенела: передо мной мелькнуло лицо Герды. На фото она выглядела как-то неуверенно, не улыбалась даже… Такой же она была и при жизни. У меня начала кружиться голова, я вспомнила её отчаянный крик тогда, прежде чем я выбежала из горящего здания. Как громко и отчаянно кричала эта бедолага!
Рядом врачи откачивали того самого парня, Ройля, вытащившего многих людей из огня, но, увы, слишком поздно. Представляю, сколько его пришлось потом приводить в чувство – даже в такой какофонии звуков я слышала его истерические причитания. Какой-то полицейский даже окатил его водой, чтобы тот пришёл в себя, но всё равно, Матс не мог связать пару слов. Мне казалось тогда, что он меня видел, когда я выбегала из здания. К счастью, Матс не разглядел моего лица, и я ещё три дня оставалась неразоблачённой.
Теперь настала очередь Гренадерши. Хельга была на инвалидной коляске, потому её пришлось откатить в сторону от кафедры, чтобы она могла видеть прокурора и судью. Хельга всегда была немногословна, а теперь точно язык проглотила. Отвечала односложно, каждое слово приходилось тянуть клещами. Я не запомнила из её бубнежа практически ничего, только что я пыталась её задушить, и что врачи дают благоприятный прогноз – она сможет встать на ноги. «Ну и живи себе», – равнодушно думала я. Хельга всегда была «сама по себе». С ней ссориться опасались все, даже задиристая Манджукич.
Я практически не вслушивалась в показания одноклассниц, лишь подмечала, как они себя ведут. Шнайдер, которой выпал счастливый билет, до сих пор рассказывала о случившемся с трясущимися руками, а вот когда настала очередь Сары, притихли все. Я ждала, что Манджукич начнёт всё спихивать на меня, но как ни странно, она ни слова о кражах не сказала. А вот меня всякий раз передёргивало от этих воспоминаний – почему-то воровкой всегда считали именно меня! Конечно, проделки Сары оставались незаметны до тех пор, пока она копилку не стащила. Кажется, именно тогда Бекермайер сказал свои пророческие слова о том, что мне «прямая дорога в тюрьму»? Да, вроде тогда. Сейчас я поражаюсь его проницательности, а тогда просто считала параноиком и очень вредным человеком.
– Мне-то сказать и нечего… Я не думала, что она зайдёт так далеко, – качала головой Сара, комментируя данные ею показания.
Ха, о главном-то она умолчала – о том, кто рассказал мне о бомбе, и как на дне рождения Ненада его друзья-пироманы демонстрировали нам, как «взрывали министров и даже королей»… Ну да, того и гляди, саму Манджукич линчевать захотят. А её брата – и подавно.
Так закончился первый день судебных слушаний. Уже вечерело, и судья объявил перерыв. Щёлкнули наручники, и меня вывели из клетки.
***
Следующие несколько дней прошли достаточно однообразно. Каждое утро меня возили по знакомому маршруту в здание Высшего Земельного суда, и мне казалось, я теперь с закрытыми глазами найду дорогу. Каждый потерпевший перебирал в мой адрес все мыслимые и немыслимые проклятия, а уж мамаша Келлери подавно отличилась. Оказывается, это я подсадила невинную овечку Эстер на кокаин, а не она у матери втихаря таскала очередную порцию! Вот ведь лгунья проклятая! Но я молчала, за всё время процесса я не проронила ни слова.
– Приятного аппетита, фройляйн, – с ненавистью проговорила я, – чтоб ты задохнулась от своего чудо-порошка!
Ну, Эстер, трепло лживое, жаль, что ты жива осталась! Я бы с удовольствием разменяла твою жизнь на жизнь Герды!
И снова я оглядываю целую цепочку портретов в траурных рамках. Я уже запомнила эти лица, могла бы дать точный словесный потрет каждого из убитых, даже если бы меня растолкали среди ночи.
Где-то на пятый день суда я стала ощущать некоторую скованность движений. Мне стало труднее двигаться, появилась одышка. Мало того, живот вырос… Господи, сколько это будет продолжаться… Мало того, что внутри меня живёт это чудовище, так ещё и все как будто уверены, что я нагуляла его! Конечно, господа хорошие, конечно, и платье, наверное, так, сама порвала. А не составить ли вам ходатайство об увольнении инспектора Ф.Э. Дитриха ввиду явного служебного несоответствия? Это ведь он подробно в материалах отразил весь ход событий! А вы, если не согласны с его выводами, составьте обращение на имя его начальства. Мысль показалась мне забавной – не мне же одной все шишки получать. От этой мысли я горестно усмехнулась и уставилась в пол. Ощупав руками свой живот, я тихо произнесла:
– Ты… Ты не доберёшься до меня. Никогда! Я не дам тебе пожирать моё тело!
Я уже давно обдумывала, где достать шило или длинный гвоздь, хотела радикально избавиться от этой ноши. Я готова была прибегнуть даже к такой варварской процедуре, лишь бы не переносить все эти муки! А умру, так пускай – мне уже нет места среди живых. Только вот если я так и останусь в тюрьме, моя душа никогда не обретёт покой – она и после смерти будет метаться в четырёх стенах и не будет видеть ничего, кроме решёток и серых стен.
– Ты умрёшь, ты всё равно умрёшь, – бормотала я, точно заклинание, эти слова, обращаясь к ещё не рождённому ребёнку.
– Свидетель, пройдите за кафедру, – голос судьи вгонял меня в сон ещё больше. – Назовите ваши имя и фамилию.
– Ингрид Лауэр, – услышала я знакомый голос.
Встрепенулась… Я одновременно и ждала, и боялась встречи с Ингой. Она выглядела осунувшейся, стала бледнее. Голос её от волнения дрожал, она периодически отводила глаза.
– Расскажите, что вам известно о подсудимой?
– Ну… Анна поначалу была тихой девочкой. Я по неопытности не заметила, что она сторонится одноклассниц. Одно время она водилась с Милой Гранчар, а она – неряха. К тому же, не очень умна… Была… – Инга смахнула платком слёзы и продолжила, – я думала, что Анна просто немногословна от природы, а она как будто ещё больше замыкалась, стала нелюдимой. Потом ещё повелась с Келлер, так ещё хуже стало: я не помню, чтобы она лгала, она и не умела, а вот потом научилась, очень хорошо научилась! Для неё было обычным делом накричать на кого-то, могла швырнуть чем-нибудь. Я нередко видела её в синяках. Но с кем были драки, она не говорила.