Дальше Инга подробно излагала всё, чему была свидетельницей. Удивительно, но я практически не слышала от неё искажённых показаний! Пока она самый честный из всех свидетелей. А я ведь хотела её убить… Смутное чувство обиды преследовало меня с того самого дня, как я стала свидетельницей сцены в учительской, где Инга с поистине материнской заботой утешала маленькую Герду. Если бы я получила хотя бы часть того, что получила она…
– В том, что произошло, – дрожащим голосом сказала Инга, – наверное, и моя вина есть. Если бы я вовремя обратила на неё внимание!..
Тут наша учительница не выдержала и расплакалась. Ей поднесли стакан воды и она, сделав три судорожных глотка, ушла на скамью для свидетелей. Состояние у неё было такое, что дальше внятно отвечать на вопросы она была не способна. В следующую минуту из коридора послышался плач ребёнка. Инга встрепенулась и попросилась выйти. Судья не возражал, тем более, спрашивать её больше было не о чем.
Я упёрлась ладонями в борт клетки и, опустив голову, продолжила посапывать. Однако в следующий момент случилось то, что заставило меня ещё больше встрепенуться: за кафедру вызвали другого свидетеля – Бекермайера. Я задрожала всем телом и, попятившись назад, буквально вжалась в скамью. Даже здесь я продолжала его бояться, его влияние чувствовалось и теперь. Скажи он мне «встань и иди», я бы послушалась. Господи, до чего же грамотно он дёргает за ниточки и манипулирует людьми! Осмелившись взглянуть на математика, я плотно сжала губы. Тот тоже посмотрел на меня с некоторым интересом, словно бы меня не за убийство десятков человек судили, а за кражу мешка картошки.
– А я ведь говорил, – тихо произнёс он как будто в пустоту.
– Скажите, свидетель, вам знакома подсудимая? – спросил судья.
– Даже слишком хорошо, – ответил Бекермайер, скептически усмехнувшись, – я ещё несколько лет назад сказал, что её похождения рано или поздно приведут её сюда. Увы, слишком часто мои худшие прогнозы сбывались… Слишком часто. Не подумайте, что я хвастаю – просто я не первый год работаю учителем и всяких повидал. В том числе и таких, как Зигель.
– Что вы можете сказать о подсудимой?
– В первый и второй годы – ничего особенного. Я только обратил внимание на её замкнутость. Я стараюсь подмечать, в каком классе и кого травят, потому, что добром это никогда не кончится. С Зигель была та же история. Возможно, из-за Милицы Гранчар и… Вшей, которыми она заразила Зигель. А потом судьба свела Зигель с фройляйн Келлер. И, надо сказать, – Бекермайер смерил пристальным взглядом Эстер и её мать, – это не самым лучшим образом сказалось на ней. Подозреваю, что они вместе пробовали какое-то чудо-средство. Видел пару раз фройляйн Келлер в довольно странном состоянии – расширенные зрачки, трясущиеся руки, а ещё – плавающая речь. А потом и Зигель пришла на уроки в довольно странном состоянии – глаза красные, шатается вся, точно пьяна была. Я думаю, фройляйн Келлер втянула её в свои увлечения.
В следующий момент я съёжилась. Мамаша Келлер кричала так, что аж стёкла задрожали. Наверное, так даже Божена Манджукич не кричала, когда галка Ненада стащила её ожерелье. Господи, чем только она не грозила математику якобы за «клевету»… А тот молча стоял и слушал её проклятия, как музыку. На его лице вырисовывалось тихое злорадство.
– Откровенно говоря, фрау Келлер, актриса вы так себе, – поправил очки Бекермайер. – Я говорю то, что видел, и что знаю.
– К порядку, – в очередной раз вставил судья. – Я призываю всех к порядку!
– Извините, – примирительно вскинул руки математик, – так вот, года с четвёртого в классе наступил полный разлад: фройляйн Манджукич стремилась быть главной. И часто ссорилась с одноклассницами. Особенно с фройляйн Майер. И… Зигель была на её стороне. К сожалению, таких, как Зигель, легко втянуть в дурные компании. И так же легко влиять на них, – сказал математик, скосив глаза в сторону Сары.
Манджукич промолчала, хотя было видно, что она нервничает. Математик довольно быстро её раскусил, особенно после памятного случая в ресторане Кауффельдта. Вот была бы потеха, если бы боевитая Сара превратилась в послушную собачку! Тогда бы на той карикатуре рисовали именно её.
На секунду мне показалось, что математика не волнует, о чём слушается дело. Он совершенно не ощущал гнетущую атмосферу самого громкого в истории Тироля процесса. Возникла неловкая пауза. Математик протёр очки, а адвокат, собравшись с мыслями, задал ему вопрос:
– По версии моей подзащитной, она перенесла надругательство над собой, что и подтолкнуло её к совершению преступления…
– Я слышал об этом от следователя, – Бекермайер пристально посмотрел на меня из-под своих очков.
– Вы разделяете версию моей подзащитной?
– Хм… Свечку не держал, но, почитав материалы дела, я пришёл к выводу, что изнасилование, скорей всего, было.
Эти слова произвели эффект разорвавшейся бомбы. В зале поднялся галдёж. Одни поддерживали математика, другие – наоборот. А я впервые посмотрела на него со смутным чувством благодарности. Он, поймав на себе мой взгляд, сочувственно развёл руками – теперь уже ничего не сделаешь, а я была готова простить ему его вредность и благодарить за то, что он сказал всё, что только знал. Он действительно был порядочным человеком, способным признать свою неправоту, пусть и слишком упрямым.
– Что вы ещё можете добавить по существу? – спросил судья, стремясь разрядить обстановку.
– К сожалению, – продолжил математик свой монолог, – фрау Вельзер слишком дорожила репутацией гимназии и стремилась замести все проблемы под ковёр. Потому у нас с ней были не всегда хорошие отношения. К сожалению, мой худший прогноз снова оправдался, – последнее он добавил уже с нотками скорби.
Судья разрешил свидетелю сесть. Так прошёл ещё один день заседания. Я уже готовилась слушать прения сторон и приговор. И в этот момент случилось то, что никак не входило в мои планы: новый свидетель. Причём это был не кто-нибудь, а Ненад. Я и ждала, и боялась одновременно встречи с ним, и когда хорват прошёл за кафедру, я осторожно взглянула на него. Тот, однако, и не посмотрел в мою сторону, но я чувствовала, что он явно напряжён. Я-то его не выдала, но вот потерпевшие явно успели сложить два и два. «Кого-то точно захотят линчевать», – горестно усмехнулась я, готовясь слушать его показания.
Господи, зачем они его вызвали? От его показаний у меня больно защемило сердце: Ненад усиленно переводил стрелки на меня, забывая, правда, о том, что он охотно и с удовольствием показывал нам сомнительный мастер-класс.
– Я вообще разве что дымовые шашки мог показать, – сказал хорват. – А она вертелась около меня, да всё о каком-то фейерверке несла чушь. Вот, для чего ей бомба-то нужна была! Знал бы, сразу в полицию сдал.
– Подождите, свидетель, – вступил в спор адвокат с не свойственной ему ранее решимостью. – Свидетели указали, что вы и ваши друзья Иво Дреновац и Марко Ловрич постоянно запускали фейерверки и рассказывали о том, как собрать взрывчатку. Было такое?
– Это всё грязная клевета! – Ненад уже потерял самообладание. – Я ничего такого не рассказывал!
«Говорит, а у самого зубы во рту постукивают», – зло думала я, – «футы-нуты! Какая невинность выискалась!»
В зале поднялся настоящий гул – потерпевшие что-то бессвязное кричали в адрес Ненада, а Сара яростно отбивалась от обвинений, а уж вместе с Боженой они могли запросто всю толпу перекричать. Напрасно судья призывал к порядку – разгорячённую толпу, готовую линчевать и Ненада вместе со мной, уже вряд ли можно было усмирить словами. В зал ворвались конвойные.
А у меня от шума закружилась голова. Я почувствовала, как меня начинает мутить, а сердце стучало всё громче и быстрее. Кончики пальцев холодели, в голове как будто засвистел настоящий вихрь. «Ой, мамочки… – думала я. – Только бы не грохнуться»… Уцепившись за прутья решётки, я попробовала встать и выровнять дыхание. Но всё было тщетно. Я чувствовала, как мой разум заполняет туман, и в следующий момент я без чувств рухнула на пол.
Я очнулась в маленькой комнатке, которая предваряла вход в зал суда. Лежала я на четырёх сдвинутых вместе стульях. Первое, на что упал мой взгляд – был мой собственный белый живот, неправдоподобно выпятившийся небольшой горкой. В попытках привести меня в чувство расстегнули платье. Вид этого белого большого живота был для меня отвратителен. Я наклонила голову, и меня вырвало.
– Ты что ж, свинья, делаешь? – с глубоким возмущением закричала какая-то женщина в строгом сером платье, наверное, служащая полиции, – была б моя воля, я бы тебя придушила ещё до суда! А с тобой тут возятся, панькаются, только нервы несчастным родителям мотают по второму разу! А ну, вставай сейчас же!
Я приподнялась на стульях и постаралась непослушными пальцами застегнуть своё платье. Женщина высунула голову в коридор и что-то прокричала. Вскоре из коридора принесли ведро с водой и поломойную тряпку. Женщина сунула мне всё это под нос и приказала:
– А ну, убирай быстро за собой!
Как смогла, я убрала рвоту, после чего опустилась на пол и положила голову на стулья. Меня опять мутило, кружилась голова. Не потерять сознание помогала всего лишь ненависть к Ненаду.
Вот уж правду говорят, что от любви до ненависти один шаг. Как я плохо разбиралась в людях… Тот, ради кого я была готова отдать жизнь, оказался обычным подлецом. А тот, кого я ненавидела (математик Бекермайер), оказался единственным, кто отнёсся ко мне, по крайней мере, объективно, не считая дурочки Инги, которая не поленилась притащиться в суд со своим грудным ребёнком.
В дверь вошли двое конвойных, взяли меня под локти и поставили на ноги. Заседание суда возобновилось. Я думала, что не переживу этот день. После обеда начались прения сторон. Прыщавый адвокат что-то блеял, упирая на то, что и в детстве я проявляла странности, была нелюдимой, агрессивной, что было абсолютной неправдой. Юнец хотел свести всё к тому, что мои родители проглядели во мне психическое заболевание. Полная чушь. Хотя… Я сама в последние месяцы часто думала, нормальна ли я?.. Пыталась представить на своём месте свою мать или одну из одноклассниц… И не могла. Может быть, я действительно «монстр», «чудовище», почему это всё случилось именно со мной?
Выступления адвоката ничем не улучшили мнение обо мне у присяжных. Хотя, я думаю, и не ухудшили – куда уж хуже.
Единственным смягчающим обстоятельством в моём деле было изнасилование, и то, что действовала я после него в состоянии аффекта. Но, к сожалению, никаких свидетелей, которые бы могли доказать этот факт, не было. А насильника я убила собственными руками. Врач меня осматривал слишком поздно, чтобы доказать, что это было именно насилие. Единственное, что он мог сказать со всей определённостью – что я беременна, и что срок беременности относительно соответствует времени пожара. Но для присяжных этого было явно мало. Они уже сложили для себя образ злобного чудовища. Всё остальное не имело значения.
Поэтому обвинение прокурора все слушали с большим одобрением, некоторые даже, поддакивая, кивали головами.
Оглашение приговора откладывалось, несмотря на то, что присяжные вердикт вынесли довольно быстро: «виновна», хотя, какой тут мог быть ещё вердикт…
Этот тяжёлый день всё длился и длился… Я уже не понимала, наяву это или во сне… А может быть, это мне действительно снится? Вся моя жизнь? И я проснусь солнечным летним утром в деревенском доме своего дедушки? Кажется, я опять задремала… И вот, наконец, снова:
– Встать, суд идёт!
Судья вышел с ещё более презрительным и недовольным выражением лица, чем ранее. Началось оглашение приговора. Оно длилось, и длилось, и длилось… Как сквозь какую-то пелену я вдруг услышала резкий голос одного из присяжных:
– Господин судья, разрешите обвиняемой сесть, иначе она сейчас упадёт!
– Садитесь, обвиняемая, – быстро и так же презрительно бросил в мою сторону судья и продолжал монотонно читать приговор. Один из конвойных резко придавил меня к стулу, так как я ничего не соображала и продолжала стоять.
Наконец, эта пытка закончилась.
– Повезло тебе, – сказал конвойный.
– В чём? – неслышно спросила я его, поднимая на него глаза.
– Как это – в чём? – удивился конвойный, – ты что, глухая? Пузо твоё тебя спасло, да ещё то, что несовершеннолетняя. Жить будешь. Вставай давай, в тюрьму пошли.
Только оказавшись в привычной камере, я вдруг поняла, что сравнительно мягкий приговор, который оставлял меня в живых, воспринимаю с радостью. Много раз я себе уже говорила, что гораздо проще мне было бы умереть. Но вот поди ж ты… Какое, всё-таки, странное создание – человек, и как сильно в нём чувство самосохранения.
Более того, о своём ребёнке, который с этого дня начал проявлять себя очень активно, я думала уже без прежнего отвращения и ненависти.
Суд как будто бы опустил завесу за моим прошлым. Всё это давным-давно прошло. Осталась я, и остался мой ребёнок. Мы живём, и какая разница, что этому предшествовало.
Глава 46. Такие разные, такие похожие
Несколько дней я продолжала находиться в этой камере в Инсбруке. Никто ничего мне не говорил. Видимо, готовились документы для пересылки меня в какую-то другую тюрьму. Именно здесь меня посетил гость, которого я меньше всего могла ждать.
Как-то под вечер конвойный с лязгом открыл дверь в мою камеру, и буркнул, не глядя на меня:
– К вам посетитель!
Я давно заметила, что тюремные служащие стараются не смотреть мне в лицо. Порой это было даже забавно. Тюремщик вышел, и в неровном свете керосинового фонаря из коридора я увидела невысокую фигуру, одетую во всё чёрное. В мою камеру входил инспектор Дитрих. От неожиданности я резко упала на табуретку. Вот уж кого-кого, а его я никак не ждала.
Что ему ещё надо от меня? Следствие закончено, приговор вынесен, или он считает, что раздобыл какие-то новые обстоятельства в деле, и хочет это дело возобновить?
Дитрих непринуждённо опустился на край моей койки и улыбнулся:
– Добрый вечер, фройляйн Зигель, как я вижу, у вас всё в порядке… Надеюсь, у вас прекрасное самочувствие и настроение, ведь всё случилось, как вы и хотели, да? Приговор оставляет вам жизнь, а в дальнейшем, возможно, получится и выйти на свободу?
– Мне дали пожизненное, – буркнула я.
– Ну вы же знаете, – продолжал инспектор, не теряя улыбки, – в нашей стране закон мягок к женщинам, амнистия, или что-то там ещё…
– Зачем вы пришли? Поиздеваться? – спросила я, с трудом сдерживаясь, чтобы не закричать на него.
Инспектор помолчал и начал говорить теперь уже серьёзно:
– Вы, фройляйн, может быть, уже и не поверите, но я пришёл к вам с просьбой.
Я на эти дикие слова даже не сочла нужным реагировать.
Он опять помолчал, видимо, ожидая, что я спрошу, с какой именно просьбой он пришёл. Не дождётся!
– Так вот, – продолжил Дитрих, – мне бы хотелось, чтобы вы немного рассказали мне поподробней о своём детстве. О том, как вы общались со своими родителями, был ли кто-то, с кем вы были откровенны… Ваше дело вызвало у меня особый интерес, и вовсе не из-за жестокости вашего преступления. Я решил заняться темой «Взаимоотношения родителей и детей», и вопросом ответственности родителей за преступления детей. Возможно, даже напишу на эту тему статью, хотя наш император, как вам уже известно, запретил упоминать ваше имя в прессе. Но ведь можно обойтись и без имени.
– А что, проблемы с дочерью? – издевательски спросила я его.
Он не поддался на провокацию и ответил вполне спокойно:
– Да нет, знаете ли, сейчас как раз всё наладилось. Опосредовано вы стали катализатором улучшения наших отношений. Я заметил некоторые свои ошибки, да и Берта многое поняла. К тому же, время… А время в данном случае работает на нас – дети растут, умнеют…
Он разговаривал со мной так, как будто бы я была не преступница, приговорённая судом к пожизненному заключению, а какой-нибудь его товарищ по клубу.
– Мне кажется, я достаточно говорила с вами о своём детстве и своей семье во время следствия, вы вытащили из меня всё, что было нужно и не нужно.
– Ну, зачем же так, – мягко сказал Дитрих, склонив голову набок, – мне нужно от вас не то, что привело к преступлению, а просто какие-то факты, воспоминания, которые вам самой, возможно, покажутся несущественными. Вы всегда жили с родителями втроём?
– Да, мы трое, ещё обычно была прислуга… – машинально ответила я, – служанки менялись… Почему-то ни одна из них не задерживалась надолго. Хотя у моей матери вовсе не был вздорный характер, просто так получалось.
Не знаю, почему я ему отвечала. Может быть, по привычке, выработавшейся за время следствия. А может быть, потому что он был единственный человек за последнее время, который вообще пожелал со мной разговаривать.
И я начала рассказывать ему всё. О счастливом детстве до гимназии, об отношениях родителей, о том непонятном для меня периоде, когда мать потеряла второго ребёнка и стала ещё более строгой и сдержанной, о тётушке и двоюродных сёстрах, которые меня любили, а потом, как я считала, меня предали…
Инспектор иногда задавал наводящие вопросы. Но в целом, подстёгивать мой рассказ не требовалось, наоборот, я была рада выговориться. Я не пыталась чем-то объяснить своё поведение, или свернуть на кого-то свою вину. Я просто рассказывала всё, как было, и к концу своего рассказа уловила в глазах Дитриха сочувствие и понимание, а может быть, мне это только показалось. Как интересно всё оборачивается – враги оказываются друзьями, и наоборот…
– Спасибо, фройляйн Зигель, –проговорил Дитрих в конце разговора, вставая, – вы мне очень помогли.
– Получить поощрение от начальства и новое звание за мою поимку? – вернула я снова издевательский тон.
– Не поверите, но начальство не так уж ценит мои усилия, – мягко улыбнулся он, вытащил из кармана большое краснощёкое яблоко и водрузил его на середину стола, – возможно, мы ещё когда-нибудь встретимся.
– Да не дай бог, – вполголоса сказала я, но уже, скорее, по привычке, чем с искренним озлоблением.
О Ненаде я уже практически не думала. Вот исчез для меня этот человек – и всё. Хотя поначалу я опасалась тяжёлых мыслей о его предательстве. Нет, у меня не было к нему ни обиды, ни возмущения, ни… былой любви. Через несколько дней меня снова посадили в тюремную карету и куда-то повезли. Из разговоров конвойных я поняла, что меня везут в Триест, в специальную тюрьму для беременных и только что родивших женщин. Надо же, и такая есть в нашей империи.
Дорога была довольно долгой, и сейчас вспоминается мне, как чудесный сон. В этих южных краях уже вовсю цвели сады. По краям дороги поднимались тёмные строгие кипарисы. Я как будто пересекала рай, сидя в тюремной карете. Мои сопровождающие то и дело останавливались у придорожных ресторанчиков, чтобы пропустить стопочку вина. Я думаю, что при желании, я бы запросто могла от них улизнуть, когда они выводили меня в туалет, но желания этого уже не было, мой большой живот был лучше всяких кандалов. Наконец, мы прибыли в Триест. Тут я подумала, что лучше бы меня оставили в Инсбруке – там я, по крайней мере, была в камере одна. В огромном сводчатом помещении стоял гул от множества женских голосов, разговаривающих на разных языках и наречиях. Это же надо, сколько беременных и только что родивших женщин совершают в нашей стране преступления! Воровки, убийцы, мошенницы, итальянки, венгерки, цыганки в огромных количествах. Всё это гудело, шумело, ссорилось, периодически вспыхивали драки с выдиранием волос. Камер, как таковых, здесь не было. Мы все находились в огромном зале, где, постоянно куда-то спеша, бегали сёстры милосердия. Каждый день кто-то рожал. Дети находились в особых помещениях, но тем, кто только что родил, иногда их приносили кормить, а иногда и не приносили, я никак не могла понять, от чего это зависит.
Как я поняла, матери находились с детьми только полгода, а затем их переводили в какие-то другие тюрьмы, а детей отдавали в приют или родственникам. Рядом со мной находилась койка Каталин Таллаш. Это была настолько молчаливая заключённая, что в первые две недели я думала, что она немая. Однако однажды я заметила, как она довольно живо разговаривает с какой-то венгеркой, активно помогая себе жестами. Я подошла и незаметно прислушалась к их разговору. Венгерский язык я практически не знала, однако отдельные слова всё-таки были мне знакомы. Я услышала слово «Холод», «мороз», «быстро» и «правильно», сопровождаемые такой зверской мимикой, что мне даже стало немного страшно. Разговаривать о холоде в чудесную солнечную погоду начала мая мне казалось странным. Какой тут может быть мороз, и что правильно? Возможно, я неправильно перевела услышанное? Ради интереса я спросила после отбоя у своей соседки по-немецки:
– Тебе здесь не холодно?
На что она с удивлением ответила:
– Нет, а тебе?
Сказав «Да нет…», я сделала паузу, думая, что же говорить дальше, а затем произнесла:
– Я просто слышала, что ты недавно своей подруге говорила что-то про мороз, холод… вот, решила спросить…
– Да мало ли что я говорила. Не обращай внимания. То – другое.
Я снова почувствовала себя неловко, влезая в чужую жизнь. Вероятно, я была теперь для этой особы кем-то вроде Дитриха – навязчивым собеседником, пытающимся выудить из неё что-то, для чужих ушей не предназначенное.
Чуть помолчав снова, я, тем не менее, решилась, и спросила, постаравшись придать своим словам тон, как можно более будничный:
– За что сидишь?
Венгерка опустила глаза, глубоко задумавшись, а потом ответила:
– Да есть за что. За убийство.
Видимо, сама не желая ставить меня в неловкое положение, она всё же решилась продолжить разговор:
– Я убила этого ребёнка. Моего ребёнка. От того ублюдка. Его звали Ласло. Он был другом моего отца. Молодой, статный, с густыми чёрными усами, кажется, таких называют «красавец». На самом деле он был весь гнилой внутри. Я тогда ухаживала за свиньями, стояла ранняя весна, по краям двора ещё лежал снег, я поздним вечером увидела, что у свиней кончилась вода. Что делать, я взяла вёдра и пошла к колодцу. Мимо проезжал Ласло, он только что возвращался из города, купил себе новую лопату, чтобы копать огород. Он был чем-то явно раздосадован, да и, похоже, что выпил там, в городе. Завидев меня (а дома уже все спали к тому времени) он спрыгнул с лошади прямо к нам во двор, схватил меня и потащил в сарай. Там, среди свиней, всё это и произошло. Он от них ничем не отличался. Я ничего не рассказывала отцу. Однако, конечно, через некоторое время всё вскрылось. Отец тогда побил меня по-настоящему, прикладом ружья – он, помнится, вернулся с охоты. Сказал – делай что хочешь, а от ребёнка избавься. Я и сама была бы рада, ходила к бабке, а она сказала – не буду и всё. Мы были бедны, а одного только самогона и свиного окорока бабке не хватило. Что делать, я вынашивала этого ребёнка, терпела побои и унижения. Всё из-за него, из-за этой скотины! Наконец, наступил тот день. Дело было зимой. Метель выла по равнине. Я рожала в свинарнике, на стоге сена. Там где это всё началось, там это и закончилось. Родители к тому времени уже, конечно, решили оставить ребёнка себе. Думаю, отец никогда на самом деле не хотел, чтобы я его действительно убила. Тем более, когда он уже появился на свет… Мама, в общем-то, даже обрадовалась… Однако ночью я всё же вынесла его во двор и положила там. Выла вьюга, его воплей совершенно не было слышно. Я знала, что делаю всё правильно. Он умер очень быстро – я даже не поняла, когда это случилось, только даже когда вышла среди ночи – показалось, что калитка скрипит, вижу – а он уже лежит, рот раскрыл да смотрит на луну, жутко так смотрит… Никогда не забуду. Я занесла его в дом, представляю, как бы меня избил отец, если бы узнал, что это я этого ребёнка на мороз выставила. Да только на следующий день пришёл капеллан, записать ребёнка в метрическую книгу. А он был грамотный мужик, посмотрел, да и понял, что у того было обморожение. Он и забрал меня тогда с собой, да и привёз прямо в полицейский участок. Потом был суд, но только на суде открылось кровотечение – осложнение после родов. Мне плохо тогда стало, и решили меня отправить сюда, потому что здесь есть врачи для этих дел. Скоро меня отсюда переведут. Полгода, конечно, держать не станут. А ты здесь чего?
Мне было неловко говорить этой простой деревенской девчонке о том, что я сотворила, поэтому я уклончиво буркнула:
– Тоже за убийство. И меня тоже изнасиловали.
– Ты убила насильника? – спросила она понимающим тоном.
– Да, – кивнула я и замолчала.
Каталин посмотрела на меня с уважением и вздохнула, а затем кивнула на мой живот:
– Этого тоже убьёшь?
Я пробормотала:
– Да вот не знаю, как это сделать…
Почему-то мне не хотелось говорить ей, что я уже передумала убивать ребёнка.
– Здесь это сделать сложно, – сказала соседка, – но может быть, у тебя и получится.
Для неё всё было просто. Хотела бы я быть такой уверенной в себе и своих намерениях. Почему-то мне казалось, что до принятия окончательного решения ещё есть время. Я видела, как женщины рожают в этой тюрьме, и постепенно придумала себе программу действий, но роды пришли на две недели раньше, чем я планировала, и оказались для меня полной неожиданностью. Поэтому я ничего не успела сделать, чему, в общем-то, рада сейчас.
Ребёнка от меня сразу унесли. Я даже не знаю, мальчик это был, или девочка.
На следующее утро у меня была слабая надежда, что ребёнка принесут кормить, но на мой робкий вопрос суровая монашка резко сказала:
– Ещё чего, ты убийца-поджигательница, тебе всю жизнь сидеть! А кормить приносят только тем, кто скоро отсюда выйдет, вот ей, например, – она кивнула на счастливую молодую мать, которая в это время кормила свою девочку, расплывшись в улыбке, – она через два года выйдет из тюрьмы, ребёнка из приюта заберёт, и будет жить счастливо. Всего-то и вины, что кошелёк украла.
Я замолчала и опустилась на грязный тюфяк.
Почему-то я до сих пор уверена, что у меня родился мальчик.
Из моих глаз полились горячие слёзы. Я сама не ожидала от себя такой реакции.
Теперь я знала: всё кончено. Живой я уже точно не попаду на волю. Для меня нет больше жизни. Не знаю, что меня держало от того, чтобы самой себе вынести смертный приговор. Быть может, я ещё надеялась, что смогу хотя бы после смерти покинуть это проклятое место. Вдруг кто-то согласится забрать моё тело? Если в первые дни я вспоминала яркий миг, сделавший меня победителем, с трепетом, то теперь я была полностью опустошена. Для меня сама жизнь теперь стала наказанием.
После родов в тюрьме для беременных и только что родивших я находилась недолго, хотя некоторые женщины, даже те, которым не приносили детей, жили там по несколько месяцев. Меня же уже на третьей неделе перевезли вот сюда.
Глава 47. Бегство
Ники:
Узнав историю Анны, я стала относиться к ней совсем по-другому. За злобным озверевшим существом я увидела живую девушку, мало чем отличавшуюся от меня. Просто мне больше повезло в жизни, у меня есть моя семья. Переписка Анны с Эриком набирала обороты, но она уже не так меня волновала. Вечерами Анна мне говорила:
– Я бы хотела умереть, как можно скорее… Кто знает, что будет дальше… А сейчас Эрик согласился забрать моё тело и похоронить по-человечески.
Я, как могла, отвлекала её от этих мыслей, но, похоже, идея вырваться из тюрьмы, хотя бы в виде бесчувственного мёртвого тела, стала у неё навязчивой.
А дни шли. Все они сплетались в какую-то одинаковую серую ленту, единственными светлыми событиями в которой для меня было посещение моих родных, а для Анны – письма Эрика.
Однажды взволнованный брат сообщил мне о том, что в Сараево убит наш наследник престола. Я никак не могла взять в толк, почему Эрика это так задевает, ну убит, ну наследник, будет другой наследник, мало ли их, где мы, а где Престол. Какое может иметь отношение это убийство к нашей повседневной жизни? Но брат так не считал.
– Ты не понимаешь, – говорил он, – сейчас может случиться всё, что угодно, вплоть до объявления войны, а война – это всегда мобилизация…
Эта фраза заставила меня взглянуть на события несколько серьёзней. Но всё равно я не верила ни в войну, ни в мобилизацию, ни в какие-то другие перемены в нашей жизни.
Стояло жаркое лето. Нас чаще начали выпускать во двор и разрешали оставаться там подольше. Пожилой надзиратель Андраш, дымя своей неизменной самокруткой, разносил по камерам солому для новых тюфяков.
Тюфяки набивали мы сами, а старые Андраш куда-то выносил. Исколов все руки (солома была с примесью каких-то колючих растений, из-за чего мы с Анной прокляли всё на свете), мы, наконец, опустились на нары, и тут я почувствовала слабый запах дыма. Доносился он с левой стороны коридора, куда Андраш уволок наши тюфяки.
– Что это дымит там, у них? – настороженно спросила я.
– Не обращай внимания, – равнодушно зевнула Анна, – вшей наших сжигают вместе с тюфяками, наверное.
Но вскоре в коридоре поднялась беготня и паника.
– Камеры, камеры скорее открывай, выводи заключённых, а то попадёт нам ещё и за них! – раздался взволнованный голос начальника караула.
Лязгали замки, стучали двери, заключённые испуганно вскрикивали, дым наполнял камеру неправдоподобно быстро. Уже некоторое время меня донимал мучительный кашель. Сейчас же, под воздействием дыма, я начала так кашлять, что уже почти не могла дышать. Дверь распахнулась, и кто-то из конвойных, торопясь, крикнул в неё:
– Выходите! Выходите скорее во двор!
Сам же бросился открывать другие камеры.
Анна бегом рванулась к двери, и я осталась одна. Двигаться я не могла, кашель согнул меня пополам. Перед глазами было уже темно. Я поняла, что умираю. В это время чьи-то сильные руки подхватили меня и потащили к выходу. Над ухом я услышала злой голос Анны:
– Ты с ума сошла? Разлеглась тут! А ну, шевели копытами, быстрей, быстрей, к выходу!
Так как я идти категорически не могла, она продолжала тащить меня на себе в тесном коридоре, расталкивая в дыму других заключённых. Наконец, мы плотной толпой вывалились во двор, и я смогла относительно нормально дышать.
Левая сторона здания нашей тюрьмы пылала. Огромные ярко-алые языки пламени, сопровождаемые чёрными клубами дыма, поднимались в темнеющее летнее небо.
Солдат на вышках не было.За нами никто не следил. Весь персонал тюрьмы бестолково носился вокруг очага возгорания, поливая огонь из вёдер водой, но от этого он как будто бы разгорался ещё больше.
Анна опустила меня на землю, и я свалилась, как мешок с мукой, продолжая кашлять.
Огонь охватил уже и вторую половину здания. Первая же, состоявшая из сараев и административного корпуса, прогорела насквозь, крыша обвалилась, а мерцающие в огне стены казались прозрачными. Постепенно они также обваливались, и при желании, мы все могли броситься в этот обугленный проём врассыпную, однако ни у кого, почему-то, не возникало такого желания, хотя рисковали мы только слегка обжечь ноги. Перепуганные заключённые искали своих знакомых, раздавались самые невероятные версии причины возникновения пожара. Часть женщин, как я потом узнала, спасти не удалось. Случилось всё из-за одной несчастной самокрутки Андраша, которую он нечаянно уронил на кучу старых тюфяков, не заметив этого.