Она так решила: вынести из этой квартиры чемоданы, полные вещей, ворох исключительно приятных воспоминаний, капельку светлой nostalgie и все. Ни грамма грусти и сожалений. Нет, от последних, пожалуй, не избавиться, но пусть и они будут не слишком тяжкими.
Она так решила. Но все это будет потом, когда она перешагнет порог, а пока она прощается, прощания ведь всегда печальны, верно?
Она все сидела, очень отчетливо чувствуя, как мир вокруг становится все меньше, а она, соответственно, – больше. Где-то в глубине души она понимала, что именно сейчас из маленькой и немного наивной «Алиски» превращается в «Алису Романовну» – уж теперь-то ее возраст будет соответствовать паспортному. Но она не думала об этом – это всего лишь одна из тех мыслей, что она гнала от себя, и они отступали, видимо, чувствуя, а может, зная наверняка, что еще успеют наверстать упущенное ночами, которые сегодня станут особенно долгими.
Алиса гнала от себя и мысли, и чувства, пытаясь услышать тишину внутри себя, чтобы удостовериться, что она все еще та, кем была. Но в этой тишине все отчетливей видела, что ею, той, кем была, она уже никогда не будет. Слишком много ее здесь остается, слишком много ее нельзя унести в чемоданах. И с этим, увы, ничего не поделать.
Она сидела, предавшись забвению, между прошлым, которое не могла отпустить и будущим, вступить в которое не решалась. И вся загвоздка в том, что сделать этот шаг она никогда и не будет готова.
Она была в том состоянии, когда, наверно, режут себе вены, потому что кажется, что в звенящей пустоте ощущений голос крови прозвучит особенно ярко и драматично, потому что очень хочется проверить, а способна ли ты чувствовать еще хоть что-нибудь, кроме тишины.
Она была в том состоянии, когда, наверно, режут себе вены, но она была не из тех, кто поднимет на себя руку.
Она сидела, разглаживая воображаемые складки на юбке, она сидела в обнимку с воображаемой кошкой, а лучше – с плюшевым медведем, почти как в детстве. Вот только в детстве не было этой жгучей боли в горле.
Она думала, что до вечера еще слишком много времени, а она никак не может найти повода остаться подольше.
Она очень боялась расплакаться. Не потому что стыдно, ведь никто не видит, а потому что нельзя, недопустимо ни в коем случае признаваться себе, что больно. А больно было. Только Тс-с-с.
Нет, все, хватит! Она ведь сильная, она ведь сама так решила. Сама так решила – уйти от него. Потому что.
Неправда.
Она хотела, чтобы он ее не отпустил, чтобы как в глупом романе: «Может нам надо расстаться», а он ей в ответ: «Любимая, милая, нежная, никогда-никогда» и далее, далее, далее. А вместо этого – тишина, молчание в знак согласия. Что ж, так тому и быть. Значит, им все-таки надо расстаться, а ведь хотелось, так хотелось, чтобы он ее не отпустил.
Алиса касалась своей кожи, но не чувствовала ее тепла, трогала свое лицо, словно чужое, словно бумажное. Кончики пальцев сказали, что она улыбается, но Алиса знала, что плачет, пусть глаза и сухие.
Постепенно тишина внутри становилась все невыносимей. И когда за окном почти стемнело, и стрелка часов подползла к шести, она все-таки нашла в себе силы вызвать такси.
Сдерживать слезы сил больше не осталось.
***
Я думал, что все теперь будет иначе, совсем не так, как раньше. И я был почти прав.
В квартире было тихо и пусто. Алиса… не знаю, чего я хотел больше: застать ее дома, начать все с начала или больше никогда не видеть. Но сейчас, глядя на пустые полки и ящики, на тумбочку, где уже не стояли ее духи, я понял, что мне легко.
Я стоял, подпирая плечом дверной косяк, и смотрел на темную спальню, на окна, плотно занавешенные шторой «в стиле ампир», делавшей небольшую комнату откровенно крошечной, и не спешил перешагнуть порог.
Исполненный своей новой легкости я смотрел и слушал мир иначе. Я словно ощутил всю бесконечность бытия во всей ее непостижимости, мириады возможностей рассыпались жемчугом у моих ног, я смотрел на них с высоты моей легкости, и они становились звездами, далекими и бездушными. И во всей этой бесконечности я, как никогда, чувствовал себя ничтожным и бессмысленным. Что за бред.
Я прошел через спальню и распахнул шторы, как ставни. Снежная ночь хлынула в окна.
На сонные улицы медленно, словно нехотя, с ленцой, опускался снег, тяжелый, зимний – за неделю до декабря.
Снег вызывал в памяти странные образы, смутные и неясные, далекие, как растаявший сон, но настойчивые, как навязчивая идея, которая долбится и долбится в сознание, заставляя вновь и вновь возвращаться к точке невозвращения.
Я смотрел на снег, а он все шел, не кружил и не падал – шел: мягко, неспешно и бесшумно – крадучись. Не то, что дождь с его вечным шорохом, шелестом. Совсем не то, что дождь. Дождь. Ливень.
Я впервые подумал о Ливень как о ком-то живом и, что важнее, реально существующем, подумал с грустью, как о друге, очень близком когда-то, а теперь безнадежно потерянном где-то на просторах Земного Шара.
Мне захотелось увидеть ее – я вглядывался в снег, но видел лишь кристаллы замершей воды, провожал взглядом редких прохожих, закутанных в меха и шарфы, но в их суетной торопливости не было ничего от нее, легкой и абсолютно нездешней.
Ливень.
Я закрыл глаза, но безрезультатно, непроницаемая темнота опущенных век и больше ничего – ни намека на тонкие материи, из которых она, несомненно, соткана от макушки до пят.
Вздохнув, я отвернулся от окна и снова посмотрел на свою пустую комнату. «Пустая» стало для нее ключевым определением. Из-за шторы с лукавой усмешкой выглянуло смутное ощущение отсутствия в моей спальне и жизни чего-то важного. Выглянуло и тут же рассеялось, оставив меня теперь уже точно в полном одиночестве.
Несколько часов спустя, уже лежа в постели, я безуспешно звал сон: веки наливались свинцом от усталости, но в мыслях сохранялась преступная ясность. И чем дольше и пристальней я оглядывался назад, тем все более далекими и абсурдными казались мне события дня: глупое упрямство, глупая ссора, глупое блюдце – далось же оно мне! Но сердце не болело – какая приторная фраза.
Я так и не понял, что же не давало мне уснуть.
Когда прозвонил будильник, я, кажется, не успел даже закрыть глаза.
***
Осторожно, из-за шторы Оля выглядывала в ночь через оконное стекло. В задумчивости она грызла краешек уже давно пустой чашки, то и дело вздрагивая от скрипа зубов по гладкой эмали.
Она смотрела на дом напротив, на одно-единственное окно, в котором все еще (в третьем часу ночи) горел свет, несмотря на то, что хозяину (и Она это знала) вставать ни свет ни заря, да и ей тоже уже не суждено выспаться. И, казалось бы, в чем же проблема? – «… одеяла и подушки ждут ребят…». Но сон не шел к ней.
Лимоновый тюль на окне делал льющийся сквозь него свет немножко солнечным даже в эту безлунную, беззвездную, снежную ночь, и становилось как будто теплее.
Человек в доме напротив подошел к окну, кажется, он держал телефон. Она отпрянула в сторону – спряталась, как в детстве, и сердце колотилось бешено, и, как в детстве, верилось, что никто не увидел, и, конечно, подмывало посмотреть, но теперь-то уж Она знала, что нельзя.
Телефон все звонил и звонил, но Она не брала. Выключить бы свет на кухне, но это глупо, конечно.
И наконец, тишина. Минута, две – ничего, но она все еще не решалась появиться в окне, на всякий случай. Тут телефон дернулся, крякнул что-то невнятное:
«Не будь ребенком, Оля, я тебя видел».
Все это очень напоминало детские игры в прятки. Он снова звонил ей. Звонил ей. Закусив краешек губы, Оля взяла трубку, но не спешила что-либо говорить. Он тоже молчал.
Осторожно она выглянула в окно. Он смотрел на нее из дома напротив и молчал в трубку.
Снег шел между ними ровной стеной, как заговоренный.
Они не видели глаз друг друга, только силуэты в одиноких окнах, но и этого было достаточно. Они молчали в трубки, не от того, что им было нечего сказать друг другу, наоборот – слов было слишком много. Они кружились и падали вокруг, так же как снег, и, также как снег, ничего не значили. Они молчали, не потому что боялись говорить, они боялись запутать все окончательно.
Кто они друг другу?
И что важнее, Кто Они? Неясные силуэты в одиноких окнах – еще не люди.
Дыхание, еле слышное, но, все же, неровное, как хрупкий мостик через дорогу на уровне пятого этажа.
Она бы уже давно бросила трубку, но было что-то в этом молчании, что-то магическое, немножко безумное и совершенно бессмысленное. Что-то очень родное для нее.
Она закрыла глаза и перед ней, как далекие звезды засияли из темноты его глаза. И с каждым мгновением их молчания они становились все ближе.
Она подумала, что, в конце концов, Дима всегда был ее личным волшебником: только он умел так волшебно молчать, и она была благодарна ему за то, что он так и не произнес ни единого слова в ее телефоне. Волшебники не пользуются телефонами. Не должны.
Он бы уже давно сказал ей сотню слов или хотя бы «Привет», но странное чувство комом застряло в горле, и он проклинал себя за это. Он за это себя ненавидел.
Он бы уже давно повесил трубку, но очень боялся, что она больше не возьмет ее, а пока он слышит ее дыхание на той стороне дороги, пусть еле уловимое, но, все же, кажется, немного неровное, ему очень хочется верить, что это к чему-нибудь ведет, а к чему – не так уж и важно.
В такую зимнюю ночь за неделю до декабря так сладко было слышать ее дыхание.
– Может, зайдешь? – сказала она зачем-то. Очень неуверенно, медленно и тут же пожалела. А он молчал, молчал очень долго: секунд двадцать, наверное, и она была благодарна ему за это.
А потом он ответил, очень тихо и нежно, коротким «Конечно» и повесил трубку.
***
Диван был разложен, но не расстелен, а в джинсах и колючем свитере было не слишком удобно спать и, откровенно говоря, довольно жарко. Но он не спал совсем не поэтому.
Она спала рядом, очень неспокойно, часто ворочаясь и с каждым разом все плотнее закутываясь в плед, как в кокон, казалось, ей ужасно холодно и никак не согреться.
Вот она снова повернулась и уткнулась в его плечо. Он улыбнулся и провел рукой по ее волосам, она вздрогнула и опять отвернулась.
А он все ждал утра, терзаемый единственным вопросом: Кто Они друг другу? И, что важнее, Кем они будут друг другу, когда прозвонит будильник?
Ему казалось, что он знает ответ, они оба знают, и именно это не давало ему уснуть:
Никем.
***
Это был очень странный сон:
Кто-то был в ее комнате. В кромешной тьме не было видно ни зги, но она слышала, она чувствовала, что кто-то есть в ее комнате. Она слышала его дыхание, тихое и спокойное. Но он не спал. Она была уверена, она знала: он не спит, кем бы он ни был, он не спит, он ждет ее.
– Кто здесь? – прошептала она еле слышно.
Нет ответа.
– Кто здесь? – сказала она уверенней.
Нет ответа.
– Кто здесь? – кричала она, но только эхо отразилось от высоких потолков, слишком высоких для ее спальни.
– Кто здесь?! Кто здесь?! Кто здесь?! – кричала она все громче, надрывая голос, но только эхо возвращалось к ней, жгучее, словно удары хлыста.
Она сидела на полу, обхватив колени руками – как в детстве.
– Кто здесь? – шептала она.
Здесь не было никого.
***
Алиса плакала всю ночь напролет, бросив чемоданы в коридоре, плакала взахлеб, задыхаясь в приступах истерик, свернувшись калачиком на кровати, кутаясь в плед и одеяла, плакала в подушку и телефоны подруг, пока не забылась глубоким сном без сновидений, тем, что спасает от воспоминаний, тяжелых мыслей и боли. Она спала удивительно спокойно, не ворочаясь и не вздрагивая во сне, дышала спокойно и ровно, и лицо ее было, совсем как в детстве, светлым.
Всю ночь до утра чья-то заботливая рука нежно гладила ее по волосам, тихо-тихо, совсем неслышно, едва ощутимо. Она дарила покой, словно укрыла ангельским крылом.
Алиса проснулась ближе к обеду с легким сердцем и твердым намерением жить дальше. Долго и счастливо.
***
Бросив машину на той стороне улицы, она, на ходу заворачиваясь в черный мех, моментально припорошенный пушистым снегом, во мгновение ока проскочила проезжую часть и очутилась прямо у дверей кондитерской. Было 8:40. Золотистая табличка с той стороны стекла гласила «Закрыто», а чуть ниже, как бы в оправдание: «Режим работы с 09.00 до 23.00», но официант уже открывал ей дверь.
– Доброе утро! – радостно бросила она ему, садясь за столик у окна. – Чудная погодка, не правда ли? – и звонко рассмеялась.
– Не правда, – официант усмехнулся, снова закрывая дверь на ключ.
– Как обычно?
– Что? – она уже не здесь – каждый раз одно и то же.
– Вам как обычно?
– Да, конечно.
Ее здесь нет.
Латте и побольше сахара, пожалуйста. Одна и та же гостья в одно и то же время, одно и то же «Латте и побольше сахара, пожалуйста».
Она приходит сюда каждый день провести 20 минут наедине с собой. Завтракать она себя так и не приучила, и поэтому только кофе и сливок побольше, и сахара, конечно. Это уже на кофе мало похоже – «Латте».
За окном падал снег. Она уносилась далеко-далеко. Она неслась все быстрее и быстрее и ее мысли-образы становились все более смазанными, превращаясь в большие яркие пятна света всевозможных цветов, таких, которые, казалось, ей даже не снились. Они сменяли друг друга снова и снова, пока глаза не заболели от невыносимой ряби, и снова был снег. Большой и Белый. Снег.
Она спрятала лицо в черный мех манто, словно кошка, закрывшая лапой нос. Это к холодам.
Кто-то смотрел на нее. Его взгляд был тяжелым, внимательным, она чувствовала его на себе.
Она подняла глаза – Кто-то был с той стороны стекла. Он смотрел на нее спокойно и ровно, очень пристально, словно пытался вспомнить, не знакомы ли они, и не мог найти ответа. На мгновение ей даже показалось, что она его знает, знает Кого-то, очень похожего на него – настолько настойчивым был его взгляд.
Но он опустил глаза, посмотрел на часы – нет, Они определенно не знакомы. Она падала, падала назад, в свои мысли, словно в сахарную вату, и взгляд ее стал чужим и далеким.
Напольные часы объявили девять. Она вспорхнула с места, как испуганная птица, перьями уронив на стол пару банкнот, проглотила набегу остаток еле теплого латте, махнула «Пока» официантам и вылетела в чуть только открытую дверь, столкнувшись с Кем-то на входе.
Она встретилась с Кем-то взглядом, но тут же отвела глаза, и уже через пару секунд между ними выросла стена, белая, снежная.
***
Проснулся я рано, хотя «проснулся» не совсем правильное слово, совсем не правильное, я ведь так и не уснул той ночью. Но встал я рано, сил больше не было оставаться в постели, крутиться, ворочаться, смотреть в потолок.
Бродить по квартире, как медведь-шатун я тоже не мог. Надо бы завтракать, но от кухни воротит. Везде душно, во всем тесно, а за окном снег – белый-белый, чистый. Решил прогуляться до офиса. Благо, не далеко.
Ветер был мягким, если бы еще и теплым, так вообще хорошо, но все-таки зима на носу, как-никак. Он крутил снег по земле, красиво.
Вспомнилось детство и санки, и мокрые насквозь варежки, и снежок за воротом, и было хорошо идти не спеша, не столько по улице, сколько по собственным воспоминаниям, полным солнца и запаха карамели.
Карамель?
Я стоял перед вчерашней кафешкой, прямо под вывеской «Карамель», прямо перед огромным стеклом, а за стеклом была Она. В воздухе плыл запах шоколада. Она смотрела на меня, но я знал, что ее там, конечно, нет.
Как знакомо было ее лицо! Черные волосы обрамляли тонкие правильные черты… – картинка, картина.
Я выхватил ее образ из антуража маленькой кондитерской, мысленно завязал ей глаза… Серая пустынная улица, дождь, Ливень.
Это была Она. Определенно. Только намного ближе, намного реальнее, и казалось, что она была действительно там, за стеклом, моя Ливень. Казалось, что у нее есть имя, что ее можно коснуться, что она Есть, но я знал, что Ее нет – иллюзия. Она – сплошная иллюзия.
Она подняла голову, посмотрела на меня, очень внимательно, и я засомневался: а не брежу, не заигрался ли я? Вот же она, та самая, невозможная, совершенная. Захотелось протянуть руку сквозь стекло, коснуться, удостовериться, что рука наткнется на что-то твердое, а не пройдет сквозь нее.
Я глянул на часы – кафе открывается в девять. Но она уже спрятала лицо в темный мех, и ее снова не стало, она была далеко, словно в тумане и словно это была не она.
Официант переворачивал табличку, я беспокойно переминался с ноги на ногу, но едва дверь открылась, женщина, это точно была женщина, вполне осязаемая, материальная, женщина проскользнула мимо, пахнув мне в лицо запахом дорогих духов, немного приторных – они щекотали мне нос и были абсолютно реальны, и взгляд, я поймал ее взгляд на мгновение, но запомнил его навсегда. Печальный.
***
Он смотрел на меня так, словно я призрак!
– Было бы неплохо, было бы очень неплохо…
Она сделала вид, что не слышит.
Она позировала уже около часа, а разговор все не клеился. Хотя, как сказала бы бабушка, общаются – уже хорошо.
Л. Закончила и отошла к окну:
– Ольга?
– Да?
– Спасибо, – не сказала – выдохнула облегченно с клубами белесого дыма.
Она пожала плечами:
– Не за что.
Л. Повернулась, посмотрела на свою «натурщицу», растерянно стоявшую посреди студии и усмехнулась очень мягко, по-дружески.
– Ну, он хоть симпатичный?
– Ну-у-у-у, да. Но он смотрел на меня так, словно я призрак! Да не смейся! Аж, мороз по коже! Лера, ты просто не представляешь! Ну чего ты смеешься? Перестань…
***
Больше я не был в «Карамели». Не получилось. Ну, во всяком случае, так я себе объяснил, и такое объяснение меня вполне устраивало – я не слишком пытлив в отдельных вопросах.
В пятницу ближе к вечеру позвонила Л. и позвала на что-то вроде ужина. А мне хотелось поговорить.
Л. никогда особо не любила Алису, впрочем, как и других моих женщин. Иногда мне кажется, что она никого особо не любит, по крайней мере, женщин. Словом, она не слишком расстроилась из-за моего разрыва, разве что фыркнула пару раз по поводу блюдца, но в этом я ее понимаю. Впрочем, мне показалось, что она не слишком и удивилась, словно всегда знала, что так будет и втайне ждала, когда это случится.
Хотя. Это уже фантазии – ей просто было не так чтобы очень интересно, но она честно и терпеливо слушала, а это уже слишком много внимания к моей скромной персоне с ее стороны. Думаю, она старалась оправдать высокое доверие и звание «друг», которое, впрочем, никогда между нами не озвучивалось. А может, это тоже фантазии.
…
Уже выбрасывая пустую коробку от пиццы, Л. выразительно, даже театрально, в общем, так чтобы я заметил, покосилась в угол, где стоял знакомый мне триптих. Это было забавно, честное слово.
Я встал из-за стола и прошел через комнату, медленно, чинно, с нескрываемой улыбкой. Среднее полотно было завешено, остальные два не изменились: на них все так же медленно ползла по пустой улице осенняя слякоть, и собирался дождь.
Я стоял молча, не двигаясь. Ждал. Все так же медленно и чинно Л. подошла и встала рядом. Потом сделала попытку откашляться и торжественным голосом произнести «Та-дам!», но получилось что-то скорее комичное, и она сдернула белое полотно.
Я опешил.
– Л., милая, это Она!
Она просияла.
– Я угадала, да? Я угадала, это твоя Ливень, да?
– Нет, то есть да, но я ее видел! В смысле. Да нет же, это точно она, я видел ее в кофейне.
Я повернулся к Л. – она хмурилась и молчала.
– Я видел ее! Мне показалось, то есть я сначала думал, что она мне опять мерещится, но Ливень, она была там, в «Карамели».
Л. нервно теребила зажигалку и, не добившись от нее огня, швырнула ее в угол.
– Это не Ливень. Это моя кузина.
– Что-о-о?
– Лицо, лицо, понимаешь? Это моя кузина, и она действительно дня не может прожить без «Карамели».
– Ты серьезно?
Она сидела в кресле и качала туфель на ноге, словно маятник, и гипнотизировала сама себя – это ее успокаивало, а меня раздражало: Л. говорила медленно и вязко.
– Ага. Ты ее видел утром, верно? Еще до открытия. Без пятнадцати девять.
– Откуда ты знаешь?
Л. истерично рассмеялась:
– Она на тебя жаловалась. Ольга сказала, что ты смотрел на нее, как на привидение, или что-то в этом роде, и мы решили, что ты псих или, на худой конец, маньяк.
Она смеялась и смеялась, а я смотрел на нее оторопело и не мог прийти в себя.
– Твоя сестра?
– Чур тебя. Ку-зи-на. Понимаешь?
– Сестра? Ну хорошо, двоюродная.
– Да. В точку.
– И я никогда о ней не слышал?
– Представь. Мы не особо близки. Но у нее интересный типаж…
– Познакомь.
– Ни за что.
– Ты бредишь! Это ведь она, моя…
– Акстись! Ты бредишь, это Ольга, и она НЕ твоя Ливень.
– Откуда? С чего ты взяла?!
– Ты бредишь! – Л. зашагала по комнате, размахивая руками. – Ливень, она ведь … чистая идея, понимаешь? Совершенство. Она ангел, танцующий на кончике кисти, неуловимая, непостижимая, чистая, легкая, эфемерное создание.
Ее взгляд стал стеклянным, обращенным в какую-то совершенно другую реальность, находящуюся за пределом этой комнаты. Она смотрела сквозь пространство и видела там Ту самую – создание из капель дождя и ветра. И я ужасно хотел тоже ее увидеть. Но я был зол:
– А Ольга?
– Реальная женщина. К тому же, большая хищная кошка.
– Это все?
– Да. Разговор окончен.
В субботу. В пол девятого. Пожертвовав здоровым сном, я стоял у «Карамели».
***
Она стояла у окна, вглядываясь в морозную злую ночь. И плакала. Ей очень хотелось плакать, невыносимо, и слезы текли по лицу. Не от боли, больно не было. Как не было ни причины этим слезам, ни повода. Просто хотелось плакать. От жалости, жалости к самой себе. Очень по-детски. Да. Глупо, недостойно, эгоистично. Да.
Она плакала, кутаясь в одеяло. Слезы текли все быстрее, она всхлипывала, начиная рыдать в голос, задыхаться, прижимая к груди ладони, сжатые до боли в кулаки, и вскидывала голову к небу за оконным стеклом, туда, где должна была быть луна, и где ее не было.
Вдруг стало тихо. Она вытерла щеки – слезы закончились, но легче не стало. Хотелось плакать и плакать, рыдать, биться в истерике дальше, пока внутри ничего не останется, кроме тишины, пустоты, покоя, забвения. Хотелось вымыть, вылить из себя все, все без остатка, до последней капли. Радость, грусть, отчаяние, беспомощность, силу, слабость, веру, верность, но не могла выдавить больше ни слезинки. А в груди все еще дрожало что-то маленькое, испуганное до полусмерти.