Loe raamatut: «Криптонит», lehekülg 3

Об усталости, кактусах, музыкальных пальцах, аллергии на дождь и солнце

Ноябрь был тёмным – как вечер перед самой холодной ночью. Ноябрь был ледяной крошкой горького от дыма воздуха – я помню, в нашем городке тогда постоянно сжигали кучи листьев, они горели и горели… Ноябрь был ярко-багряным, но не для меня.

Для меня ноябрь был ветром, что заставлял меня кутаться по утрам в шарф. Беспомощно прятаться в пальто и дрожать. Поднимать лицо к хмурому небу (вокруг одна серость, одна промозглость). Чувствовать на лице первую каплю дождя, который обещал пролить весь день, и – боже, это последняя капля! – бессильно пытаться отправить слёзы обратно. Поэтому не опускать головы.

Для меня ноябрь был месяцем, когда я теряла себя, ускользала из собственных рук и ничего не могла с этим поделать. Эта пустота на месте чего-то важного чувствовалась так остро, что мне хотелось обнять себя.

Я безбожно опаздывала. Снова к тому, к кому нельзя опаздывать. Но у меня не было сил даже ускорить шаг, я уныло шаркала по пустым асфальтным дорожкам и засыпала на ходу.

– Опоздание, Юдина. На пятнадцать минут.

Вот и всё, что он небрежно мне бросил тогда. Даже не оторвавшись от своих бумажек. Как всегда – одинокий и равнодушный за столом. Да и как ему быть не одиноким, когда до первого урока ещё час? Мы договорились встретиться по поводу научной работы до уроков, потому что у Александра Ильича не было другого времени.

Он не кинул мне ни одного взгляда. А если бы он повернул голову с идеальным беспорядком тёмных волос, он бы не вынес тоски в моих глазах. А я (жаждала), чтобы он не вынес и сдох в муках, отравившись концентрированной кислотой.

Я не двигалась. Он – тоже. Это молчание между нами буквально кричало о том, как ему это не надо, как он не сделает ни одного лишнего шага в том, чтобы мне помочь, как ему всё равно, как я должна делать все эти шаги сама. Оно было загустевшим от моей непонятно откуда взявшейся, глупой злости. Но даже этот лихорадочно горячий от электричества воздух не жалил его, совсем не жалил, разбиваясь на жалкие, беспомощные молекулы о его герметичную стеклянную броню.

Он и правда будто был покрыт стеклом – спокойные движения покрытых татуировками рук, изящные черты лица, нисколько не изменившиеся после того, как я демонстративно бросила сумку на пол. Лишь вопросительное поднятие брови в ответ на мой полный вызова взгляд.

– Пятнадцать минут – не так уж много, – огрызнулась я со всей злостью маленького ощетинившегося щенка. Но в этом было так много ярости маленькой девочки, в которую он меня превращал – я на полном серьёзе хотела топнуть ногой, закричать, разбить что-нибудь о его лицо. Чем больше было равнодушия – тем больше было во мне этого. Дурацкого «назло», наперекосяк, беспомощной дрожи перед первым всхлипом.

Я была настолько захвачена этим, что даже не пыталась понять, откуда оно взялось. Я просто ничего не понимала и барахталась в этом, как маленький котёнок в океане.

Капли дождя стучали по окну, в которое целилось старая липа сморщенными чёрными крючьями. Его кабинет был таким непривычным, совершенно пустым и тихим в полумраке, и мне так хотелось испортить эту тишину своими криками. Я уже вторгалась в этот его покой своим загнанным дыханием. Уж его-то я точно не могла сдерживать.

Его лицо хоть и не менялось, но на дне глаз рождалась невидимая, но ощутимая досада, когда он осматривал меня с ног до головы. И что он мог увидеть? Недоразумение в расстёгнутом пальто и хаотично завёрнутом в оранжевый дурацкий шарф и дурацкую шапку, полностью промокшее, с прилипшими к бледному ненакрашенному лицу локонами, блестящий режущий взгляд воспалённых глаз, дрожащие покрасневшие губы. Совсем не похоже на меня обычную, ту надменную чику, которой он считал меня. Поэтому и появилась эта досада, да, Александр Ильич?

Всё было не так. Всё было неправильно. И смотрел он слишком долго – и хотя он не делал ничего невпопад, ничего не изящно, не выверенно, в этом всё равно ощущалась нотка чего-то другого. Секунда ощущения несовпадения. Хоть он отвёл взгляд совершенно спокойно, я почувствовала, словно меня что-то царапнуло.

Его смятение.

– Если у тебя в приоритете поспать подольше, советую лучше заняться этим, а не физикой, потому что из этого ничего не выйдет, – сказал он только, но это тут же заставило мои губы дрожать. И это была странная реакция. Обычно я злилась, но сейчас вдруг сдулась. У меня не было сил.

Он тут же уткнулся в свои тетрадки снова, чтобы не видеть меня лишний раз, видимо. Чтобы точно не видеть реакции. Но если бы он не отвернулся, он бы увидел блеснувшие слёзы.

И я снова подняла голову к потолку.

– Извините, – только и прошелестела я.

Ничего он не знает. Совсем ничего. Глупый Александр Ильич.

Если бы я могла выбрать физику, я бы её выбрала.

Я была близка к черте, где я рыдаю навзрыд, как маленькая, когда разбиваю коленки. Но тогда мама, которая ещё была жива, дула на кожу, щиплющую от зелёнки, улыбалась, и я верила, что всё это такая ерунда, которую она может убрать одним лёгким движением. Она смеялась надо мной. Помню одну её фразу, только одну. Чикчирик, воробушек, опять упала? Она не была обычной мамой, как Ира, которая сразу начинала суетиться. Сначала она долго ржала и только потом успокаивала меня.

Я почти убедила себя, что мамы не существует. Она стала лишь призраком в нашей семье.

Но это тоже пустота на месте чего-то важного – эту пустоту хочется прижать к себе, обнять и расплакаться. Я так жалела, что у меня остался от неё только чикчирик. Обнять бы чикчирик.

Я не знаю, какой она была. По словам деда и отца, невыносимой и своенравной. Но я уверена, что она никогда бы не поступила как Ира вчера.

– Я всё-таки уговорила Мишу провести фотосессию. И нет, не кричи, послушай меня. Если ты сейчас откажешься, я деда и на порог не пущу. И тебя на конференцию. Тебе показать документы на опекунство? Я имею право указывать тебе, не кричи! Я твой опекун! Быстро оделась, мы едем через полчаса!

И снова – фотосессия до ночи и всего пара часов на сон. Миша был как всегда недоволен, но во мне кипела такая злость, что я брызгала ядом на каждом шагу и на каждое слово, строила дурацкие позы, лишь бы он меня выгнал. В итоге сама себе подложила свинью – Миша не отпускает, пока не получаются более-менее нормальные снимки. Я проплакала всю ночь от бессильной ярости, не сказала Ире ни слова и отказалась от водителя утром. Мне хотелось вычеркнуть их всех из своей орбиты.

Но сейчас злость куда-то испарилась; осталось лишь ноющая где-то под кожей обида.

И вот я здесь, чтобы он говорил мне, какая я безалаберная. Это ощущалось, как если бы он резанул меня по живому.

– Долго будешь упрямиться? – он снова кинул на меня взгляд, стоящей на пороге. Указал глазами куда-то вглубь кабинета. – Бери стул, садись.

Я покорно взяла стул и еле несла его до учительского стола непослушными трясущимися руками, пока он нечитаемым взглядом следил за этим. В итоге цокнул языком, встал из-за своего стола и выхватил у меня из рук стул. Он ничего не сказал – лишь мазнул по мне взглядом, за насмешливой небрежностью которого я выцепила: «Какая ты бесполезная».

Мне тогда казалось, что всё наше взаимодействие строится на взглядах, которые слишком невесомы для слов. Оно в них не умещается, слишком лёгкое и огромное, как воздух.

Покорно села за стул перед учителем. Это ощущалось слишком непривычно и близко – как будто я приобщена к тайному ордену тамплиеров.

Детальки будто не сходились, что-то шло наперекосяк. Ни я, ни он не знали вдруг куда себя деть. Я неловко положила руки на стол, он же просто скользнул по мне взглядом, который не казался обычным почему-то в таких условиях. Слишком небрежным и торопливым.

Его поза была расслабленной, как обычно, словно у ленивого кота. Словно он органично вливается в пространство. Я же выпадала из него.

– Не снимешь пальто?

– Мне холодно, – пробурчала я.

Он фыркнул. Этот одинокий насмешливый фырк тоже прозвучал не к месту.

Его взгляд снова избегал меня, словно я не заслуживаю даже внимания, но я чувствовала, чувствовала.

– Показывай, что сделала по статье, – наконец обратил на меня прозрачные глаза. На дне таилась насмешка.

Я развернула листочек с планом, который мы сделали в прошлый раз после уроков. Беспомощно посмотрела на него.

– Это что? – спросил он, подняв бровь, презрительно и резко дёрнув подбородком в сторону листочка. Он смотрел так, будто не верил, что я могу быть настолько безнадёжной.

– Всё.

Я ожидала взрыва. Но он похолодел так, что это было даже хуже.

– Ты статью собираешься за день до конференции писать? – я пристыженно молчала. Тяжёлый вздох досады – и он запускает пятерню в волосы, вороша их ещё больше. Я мечтала провалиться. Он как будто тоже мечтал о том же. – Доставай тетрадь, что сидишь?

На секунду мне показалось, что он добавит в конце «блять». Я тут же испуганно полезла в сумку, но тетради среди общего беспорядка как назло не было. Я ворошилась в сумке, и под его тяжёлым взглядом это ощущалось ещё неприятнее. Господи, да где же она? Я даже встала и уже собралась всё вытряхивать, как вдруг из сумки на пол полетели какие-то листочки. У меня обмерло сердце, как только я поняла, что это.

Когда он опустился к ним, я чуть не крикнула: «Нет, не надо!», но было уже поздно. Он поднял мои не совсем приличные фотографии с фотосессии. И замер.

Я видела, как приподнимаются его брови.

Не знаю, чего я ожидала в ту секунду. Что он тут же грохнется в обморок от моей красоты? Что он усмехнётся? Я совсем не знала, какой он человек, тогда, и ожидала чего угодно.

Он вернул их мне, скользнув по мне ещё более тяжёлым взглядом, будто проверяя, правда ли я. Насколько отличаюсь от фотографий.

И всё.

Тогда это чувствовалось позором. Концом света.

Он объяснял мне, какие книги лучше использовать в исследовании, какие моменты осветить, показывал что-то в своём учебнике физики. Я смотрела на его пальцы.

У него были они белые и тонкие, как у пианиста. Что-то во мне хрустнуло.

Подавив вздох, я меланхолично перевела взгляд в окно, почти отключаясь от его слов. Там откуда-то взялось солнце, и трава липовой аллеи, на которое выходило окно, казалась совсем жёлтой. Даже та липа больше не казалась хмурой и злой.

Мне хотелось закрыть глаза, чтобы солнце согрело мои веки и прожгло кости – тогда, быть может, я бы не была такой замёрзшей и одинокой.

На подоконнике стоял единственный горшочек с почти засохшим кактусом. Какая ирония.

– У вас есть кактус? – невпопад спросила я, перебив его на полуслове.

– Да, у меня есть кактус, – выдохнул он и замолчал, будто забыв о чём говорил. Всё. Механизм нашего взаимодействия снова сломан.

Я смотрела на этот кактус и понимала, что должна его спасти. Почему-то мне… захотелось, чтобы он жил. Александр Ильич совсем не поливает его – хоть я полью.

Когда настало время уходить, я схватилась за учебник в его руке. А он вдруг не отпустил, заставив посмотреть на него наконец.

Я помню его взгляд, когда оправдывалась за помаду – будто он впервые хотел меня порезать. На этот раз было такое чувство, что он вовсе не хотел смотреть, но ему пришлось. И почему-то – почему-то он задержался на мне, будто прилип. А он так хотел отлипнуть. Поэтому в нём было это невесомое отвращение.

– Если в следующий раз ты придёшь, чтобы попялиться на кактус и пропустить все мои слова мимо ушей, можешь не приходить. Надеюсь, доступно?

Он ждал ответа, поэтому я кивнула.

В тот момент я правда не хотела больше приходить. Это краткое взаимодействие высосало из меня все соки.

Он всё ещё смотрел так, будто не понимал – с неуловимым знаком вопроса. Я не дала ему ответа, опустив глаза.

Из класса я выходила спокойно, но во всё ещё пустом коридоре спустилась по стенке. А потом чуть ли не побежала в туалет, умывать слёзы.

Я была такой измождённой в зеркале. Слёзы никак не унимались, будто только и ждали момента, чтобы вырваться наружу вперемешку с рыданиями.

– Юлька? – вдруг послышался голос из глубины туалета. Я вздрогнула. Ополоснула лицо. И пошла к подоконнику, на котором уже сидела заспанная…

– Насвай? – я не поверила глазам. – Ты чего тут? – переполошенно спросила, надеясь отвести внимание от своих заплаканных глаз.

– Спала, – зевнула она и потянулась. Её непринуждённый вид вводил меня в ступор.

– Ночью? – с ужасом спросила я.

Она посмотрела на меня и заржала.

– Ты так смотришь, будто это самое худшее, что может быть. – Я решительно её не понимала. – А ты… – вдруг она внимательно посмотрела на меня, а потом взгляд её сделался сочувственным. – Ильич довёл, да? Паскуда, пусть под шконку идёт.

Поджав губы, я отвернулась.

– Было бы это твоим делом, я могла бы дать какой-то ответ, но это не твоё дело. Вот и молчи, – это прозвучало гнусаво и недостаточно зло.

Насвай спрыгнула с подоконника и жалостливо заглянула в глаза, похлопав по плечу. Человек совсем не понимает намёков. Даже не намёков – прямых фраз.

– Да ладно, Юль, давай ему в час нассым, а?

– Насвай!

* * *

Следующие дни были солнечными и тёплыми, а я как назло днём была заперта в школе, вечером на фотосессиях, а ночью в комнате кое-как заплывшим мозгом пытаясь читать учебники, которыми меня закидал в эсемесках Александр Ильич. За эту неделю мы встретились всего пару раз. Он дал мне свой номер специально за этим – чтобы не встречаться со мной, а кидать правки на почту.

Потому что каждый раз, когда мы пытались что-то делать, опять пазл не сходился. Мы не могли и слова друг другу сказать. О нет, мы говорили, но так тяжело – будто сквозь толщу воды прорывались.

А в его глазах я видела скрытые лезвия, каждый раз, когда он направлял на меня прозрачные глаза как дуло пистолета. А это было очень редко. Чаще он их прятал, не смотря на меня совсем. Игнорировал моё существование. Жил так, будто не было в этой вселенной Юдиной. Даже на уроках перестал прикапываться. Проходил мимо с такой же невозмутимостью, как и всегда, здоровался, но я чувствовала лишь пустоту, будто мы на разных измерениях.

Я пыталась поймать его взгляды как солнечных зайчиков, и как солнечные зайчики – они постоянно ускользали. Не давались в ладони.

Это было из-за тех фотографий, я знала. Не понимала, что с ним случилось, но что-то определённо случилось. Я чувствовала это в его редких острых фразах, кинутых мне будто нарочно, но я знала – специально. Чтобы я укололась.

«Юдина, долго подоконник в туалете протирать будете? Звонок не для вас придуман, не так ли?»

«Помада закончилась, да, Юдина?»

Да, закончилась, все туалеты в городе обрисовала ругательствами на тебя! – хотелось крикнуть мне в его лицо безэмоциональное пустое лицо.

Пятница – последний день, когда мы должны были встретиться в его кабинете на этой неделе. На этот раз после уроков. Статья была на четверть готова, вся исчёркнутая его вечными правками. Он докапывался до каждой запятой. После его сообщений мне хотелось разбить телефон, желательно об его голову.

– «Тут каждая запятая важна, да, для особо далёких поясняю», – передразнила его я полушёпотом, сидя на крыльце школы с рюкзаком под задницей и греясь на солнце подобно кошке. Сам бог уберёг меня в тот момент от курения, потому что навстречу шёл сам дьявол – Александр Ильич. Дьявол держал в руках стаканчик кофе – видимо, ходил в кофейню неподалёку.

Поравнявшись со мной, он остановился. Приподнял брови в излюбленной манере и остро усмехнулся.

– Разве у нас встреча не через пять минут, Юдина?

Его взгляд был холоден. И снова он опустился к моей груди – да что там такое?

Ну да. Расстёгнута верхняя пуговичка рубашки, чтобы солнце погрело, и что? Что в этом такого? Но я чувствовала его невидимое… неприятие. Он будто споткнулся глазами об эту пуговичку.

И меня снова прожгла беспомощность.

– Да.

– Так почему вы всё ещё здесь?

Мудак.

Я уныло пошла за ним, на ходу застёгивая пуговичку. Не могла иначе.

И когда мы заходили в кабинет, он снова туда посмотрел. Чуть дольше, чем обычно. Взгляд его потом отскочил в сторону, даже не поднимаясь к моему лицу.

– Я правки отправляю для того, чтобы просто потратить трафик? – спокойно спрашивает Александр Ильич, листая мою статью в ноутбуке. Я поджала губы.

– Некоторые из них показались мне неразумными.

– А здесь имеет значение то, что кажется вам?

– Ну, статья моя, ведь так? – спросила я, уже не сдерживая злость во взгляде.

– А у вас уже есть научная степень?

В тот момент я возненавидела его привычку говорить вечными пассивно-агрессивными вопросами.

С горящими щеками я назло ему уткнулась взглядом в окно, перестав слушать.

Он резко захлопнул ноутбук и встал с места. Я потерянно уставилась на него.

– Пора прекращать этот цирк. Свободна, Юдина.

С абсолютным непоколебимым спокойствием. Я же растерялась.

– Что?

– Ты слышала. Это просто трата моего времени. Я преподаю в университете, где студенты также под моим руководством пишут статьи и курсовые, не говоря ни слова в ответ на мои правки. Чтобы школьница, которая хочет непонятно чего вместо науки…

– Непонятно чего – это чего? – напряжённо перебила я, тоже вставая с места. Он обратил на меня взгляд, в котором видилась скрытая, но всё же злость. Так нетипичная для него. А я, кажется, начала понимать суть его намёка.

– Если у тебя в голове есть какие-то мысли относительно меня, Юдина, советую их выбросить.

Я не верила своим ушам. Краска бросилась мне в лицо, я сжала треморные пальцы в кулаки. Он думает, я пытаюсь его соблазнить, а статья – это просто предлог?

Не говоря ни слова, я побросала вещи в сумку.

– Юдина, мы не договорили. Юдина, куда ты? Юдина, – властно, с нажимом произнёс он, но у меня такая пелена стояла в глазах и ушах, что я даже не слышала. Всё моё тело тряслось.

И выбежала из кабинета.

На улице был дождь. Секунду назад – солнце. А теперь дождь. И плевать.

Я упрямо пошла по улице.

И только тогда у меня из глаз брызнули слёзы – дурацкий дождь!

Через несколько минут или секунд (я потеряла счёт времени) сзади меня послышался автомобильный гудок, и возле меня остановилась дурацкая машина Александра Ильича.

– Юдина, залезай, хватит, – я слышала по его голосу, что он сильно раздражён, как минимум, но всё это тоже скрывалось под спокойным льдом, который всё же треснул. Всё же – хрустнул. Но я не просила его следовать за мной.

Всё пошло не так – и с ним, и со мной.

– Уберите от меня свою развалюху! – выкрикнула я, уже не сдерживаясь. Мне было настолько плевать.

– Личный водитель сегодня не приедет? – насмешливо спросил он, и губы его изогнулись. Я поверить не могла, что он упрекает меня в этом. – Садись, подвезу. Иначе заболеешь.

Будто ему не всё равно.

Наверное, боялся судебных разбирательств, если я покончу с собой.

– Я с вами никуда не сяду! – всё же остановилась я и повернулась к нему, чувствуя, как дождь стекает по лицу. Он с любопытством смотрел на меня, как на диковинную зверушку. – Меня в жизни так не оскорбляли! Подвозите тех, кому это действительно надо!

Он сканировал меня. А потом вдруг улыбнулся, впервые. Его улыбка так подходила его лицу – она была слегка хмурой и злой, но всё же

всё же она сделала что-то с моим пульсом. Остановила его.

– Я понял. Садись.

И я села на задние сиденья – дрожа, неловко, постоянно шмыгая носом. И уставилась в одну точку, пока он закрывал окна, по которым тут же стал барабанить дождь.

Почему всё так выходило? Столько случайностей. Столько не складывается.

– Что у тебя с лицом? – вдруг спросил он, пристально глядя на меня в зеркало заднего вида. Это единственный способ, когда он мог смотреть на меня пристально.

Подозреваю, лицо у меня покрылось красными пятнами.

– Аллергия на дождь, – буркнула я.

И он расхохотался.

О законе сохранения тепла, разрушенной субординации и карамельном латте

– Убери булку. Ты достаточно съела.

Я остановила руку с булкой на пути ко рту, чтобы вперить в Иру злой взгляд. Она выглядела так, словно была готова заранее обороняться. И голос её звучал заранее жёстко и холодно – так она говорила со своими подчинёнными. Во мне же поднималась алая волна яростного бунта.

– Если хочешь булку, необязательно вырывать у меня её изо рта, – фыркнула я.

– Миша сказал, ты немного… поправилась.

– Его проблемы, – огрызнулась я.

– Ты же не хочешь, чтобы он дал контракт Сюзанне? Она в последнее время в хорошей форме.

Я замерла и поражённо посмотрела на неё, думая, как я должна отреагировать.

Сюзанне? Этой… парнокопытной с именем английской куртизанки? Ира знала, как вывести меня из себя и ввести в игру. Я терпеть не могла, когда кто-то оказывался лучше меня.

И сейчас мачеха смотрела на меня со смешинками в глазах, зная, какую бурю во мне устроила. Ненавижу её!

– Ну и замечательно! – психанула я, вспрыгивая с места и выкидывая эту несчастную булку в мусорку. – Замечательно!

Сжав руки в кулаки и поджав челюсти, я вылетела пулей из кухни. Голос мачехи летел мне в спину:

– В студию сегодня в семь!

– Пошёл этот Миша нахрен! – не выдержала я.

Но теперь я просто не могла не вернуться. Во мне зрела такая же ярость, как когда я не могла понять тему по физике или математике – тогда я комкала листы, швырялась тетрадками в стену, но, сцепив зубы, продолжала грызть этот кактус.

Также я теперь с утра до ночи возилась с этой статьёй. Я специально выбрала самую сложную для меня тему – из ядерного раздела, и теперь страдала от своей глупости. Дедушка говорил, что только вызовы делают нас сильнее и рождают открытия. Статья должна была содержать много расчётов и химических формул, и каждый раз, как назло, я допускала миллион ошибок, мизерных, глупых (да и как их было не допустить, когда я исписывала миллион листов, которые валялись в хаосе, терялись, рвались с моими бешеными рыками), заливала листы слезами, начинала всё заново и мне стало сниться, что я сплю, и я, кажется, совсем перестала различать сон и реальность.

Порой я испуганно смотрела в стену, вспоминая его слова и испытывающий взгляд. И выпадала из реальности, начиная страдать лихорадкой и мечтая только спрятаться.

Мысль, что я могла быть в него влюблённой, – не вмещалась в мой мозг, он сразу же отвергал её, как антитела боролись с вирусом. Я действительно не верила в это, и то, что он это озвучил, как будто… окунуло меня в ушат грязи. Я несчастно смотрела на свои пальцы, ставшие тонкими, как соломинки, хотела больше никогда не видеть его, потому что это отвратительно, отвратительно, неправильно.

А потом снова злобно хваталась за учебник – потому что нет, я её напишу, сделаю это лучше всех, он меня не сломит, не отберёт у меня это. Мудак. Мудакмудакмудак.

Я не умела балансировать на канате, по которому меня нёс ветер. Мой страх был со знаком минус – это были отрицание и гнев. Мысль о собственной хрупкости пугала меня.

Во дворе меня встретил мой личный водитель – дядь Гена. Он возил меня с тех пор, как я научилась ходить, а до того – катал на спине. Я дёргала его за волосы, и он всегда мне говорил со смехом, что это я сделала ему проплешины. Он был такой худой в этом своём костюмчике-тройке, который висел на костлявом дядь Гене, как на вешалке. Но тогда мы не знали, что его медленно сжирает рак, и смеялись над ним.

У него была такая добрая, мальчишеская улыбка, что я даже подумать не могла, что он тоже может умереть, как все. Ему было шестьдесят лет, но мне казалось, что он проживёт ещё столько же.

Это была детская уверенность – пока я хочу, никто не умрёт.

– Ира сказала, что ты, ЮльВалерьевна, стала раньше в школу ездить. С женихом встречаешься, пока все спят? – Гена лукаво прищурил васильковый глаз и выбросил сигарету. Он их курил каждые минут пятнадцать, кажется, и смех его всегда переходил в надрывный кашель.

– Что ты со своими женихами! У меня что, других дел не может быть? – грубо вскричала я, будучи на нервах после завтрака. Гена поднял руки вверх, не переставая улыбаться.

– Маленькая госпожа, не злитесь. Садитесь на трон.

Он раздражал меня, потому что никогда на меня не злился и не кричал, как другие. Я бесилась с того, что меня пасли, как маленькую козочку.

И даже подумать не могла, как буду скучать по этому – до рези в глазах.

– Буду злиться, – пробурчала я, а потом вспомнила насмешку Александра Ильича и нахмурилась. – Я сама дойду.

Гена в притворном ужасе схватился за сердце.

– Это что, Гену пора увольнять? Гена больше не нужен Юль-Валерьевне?

Я фыркнула, всё-таки садясь в машину и громко хлопая дверью. Там звучал привычный мне с детства шансон и пахло крепкими дешёвыми сигаретами. Я незаметно украла пару штучек из пачки «Космос» для себя и Веры, потому что у нас закончились Мальборо.

Он всё это видел, конечно же. Но никогда меня не сдавал.

Я угрюмо пялилась в окно под Виктора Круга.

– Залезь в бардак, Юль-Валерьевна, – весело сказал Гена и подмигнул. Я всё ещё пыталась делать вид, что я взрослая и устрашающая, но губы накрыла непрошеная улыбка. В детстве он прятал для меня там подарочки. Я достала огромный кекс в целлофановом пакетике и широко улыбнулась водителю. Я обожала эти кексы – их пекла его жена, которая любила подкармливать меня через дядь Гену. – На голодный желудок всегда хочется прирезать кого-нибудь, понимаю. Да и худая ты больно стала, Юль. Ирка тебя совсем замучила с папашей?

– Угу. Но она права, – я грустно отложила кекс. – Я пожирела. На два кг.

– Да у тебя только глазищи и видно! Не придумывай, ешь, бля! С собой хоть возьми.

Его глаза нашли меня как точечный выстрел снайпера – они выстрелили в меня смехом на парковке, когда я выходила из машины Гены, а он из своей. Они выстрелили издёвкой, и я втянула голову в плечи.

Дёрнула руками, чуть не уронив сумку.

Словно эта общая шутка была абсолютно недопустима. Непростительна. Это приводило меня в ужас.

– Это твой жених? – заговорщицки прошептал Гена из машины, и я тут же захлопнула дверь, в панике глянув на него.

– Юдина, – кивнул он мне, снова становясь роботом. – Возьми ключ от кабинета. Мне нужно зайти по делам.

– Хорошо, – прошелестела я, не глядя на него.

Без него в кабинете дышалось так… легко. И так неправильно. Я бросила пальто и сумку на первую парту, и взгляд мой тут же наткнулся на одинокий несчастный кактус.

Это было абсолютно бессовестно – заставлять бедное растение так страдать. Как он издевался над нами, надо мной, так и над ним.

Я подошла к подоконнику и уставилась на него. Что вообще нужно кактусам? Неуклюже повернула его к солнцу. Полила водой из своей бутылки, осторожно пройдясь пальцами по сухим иголкам. И как раз в этот момент открылась дверь.

– Что ты прицепилась к этому кактусу? – раздражённо спросил он с порога.

– Он выживет здесь в мороз? – задумчиво спросила я, даже не обратив внимания на его появление.

– Ну вроде несколько лет живёт нормально, – процедил он. – Мы начнём консультацию или нет?

Я подошла к столу. Но не смогла промолчать – оно царапало моё горло, как иголками кактуса.

Это и было похоже на выросший кактус в моей груди.

– Надеюсь, вы не возражаете против такого расстояния? – и зло посмотрела на него исподлобья. И тут же опустила взгляд. Вот и весь мой скверный характер, о котором так много говорила Ира. Мне будто выдрали все мои когти. Я терпеть не могла это бессилие.

– Мне вообще плевать, Юдина, где ты сядешь.

Ну конечно. Я высоко подняла подбородок, чувствуя на себе его взгляд, пытавшийся меня ужалить. Во мне было дикое непонимание, почему, откуда оно так жжётся, но я не собиралась сидеть и плакать, потому что он меня недолюбливает.

Пошёл он к чёрту. Надеюсь, ему колет глаза моя яркая помада.

Он не хотел иметь со мной ничего общего – я тоже не хотела его видеть.

Так мы и смотрели друг на друга – со скрытой враждебностью.

– Если ты ещё раз отвлечёшься, я…

И надо было именно в этот момент самолёту пролететь по нашему небу. Конечно, я повернула голову, и все его слова сжевал шум.

А когда я повернулась обратно, он уже смотрел на меня со злобой.

– Ты какое-то бедствие, Юдина, – это прозвучало как оскорбление. И во мне резко пропало желание противоречить – остался только уязвлённый взгляд несчастного забитого животного. Я вздрогнула, и он растерянно моргнул.

– Извините, не хотела.

Почему я так его раздражаю?

Я поправила прядь, выпавшую из пучка, и его взгляд спустился с волос к моей шее, когда он забирал у меня из рук распечатанные листки.

Он ничего не сказал. Зато высказал по поводу моего отвратительного почерка – но я чувствовала, дело почему-то не в этом.

* * *

Мне нужно было увидеть его сегодня ещё один раз. Ещё один мучительный раз – когда должна была быть контрольная. Без взглядов на него, только в листок с заданиями.

Я кинула на него лишь один неловкий взгляд, надеясь, что он на меня не смотрит, но он смотрел. С ожиданием. Кивнул на задания – делай, мол, не отвлекайся. Со знакомой издёвкой.

О боже. Проклятая школьная термодинамика, которой я совсем не уделяла времени. Устремлялась сразу к чему-то более сложному и страшному. Чем больше я на них смотрела, тем больше хотела расплакаться от своей тупости.

Одноклассники пытались списать, но он пресекал это, даже особо не следя за обстановкой в классе. Не убирая глаз с книги, он спокойным голосом говорил: «Красильникова, два, можешь даже не пытаться», или «Котелкин, телефон и работу на стол и на выход».

Я не пыталась. Я пыхтела, краснела и беспомощно смотрела в потолок.

И наткнулась на его взгляд. Он наблюдал за мной.

А потом встал с места и неторопливо направился ко мне, не контролируя, конечно же, свою грацию. Я зашевелилась, испугавшись, что забыла какие-то шпаргалки или оставила учебник открытым на парте.

Но он лишь склонился ко мне, глядя на задание и на моё решение. В животе у меня что-то зашевелилось. Не бабочки – крокодилы. Я чувствовала внутри себя лезвия и острые клыки. И его волосы, почти прикасавшиеся к моей щеке. Целые бесконечные несколько десятков секунд, раздробленные на дикие толчки моего сердца.

Глаза Веры, округлившиеся над её пустым листком, надо было видеть.

– Формулы ты совсем не учишь, да, Юдина? – хмыкнул он.

И отошёл также, как подошёл. Я была в шоке ещё несколько минут, прежде чем поняла, что это была… своеобразная помощь?

Он никогда такого не делал. Что-то невесомое, но сильное сжало моё сердце в кулак. Так и не разжало до конца урока.

Я вспомнила нужную формулу и кое-как решила задачи. И довольная, выпорхнула из класса, сопровождаемая его насмешливым взглядом.

Глаза Веры так и не вернулись в обычное состояние. Я боялась, как бы они не лопнули.

– О мой Шива, он сделал что? – спросила Насвай, которая почему-то до сих пор ходила с нами. – Вер, ты видела? Эти шаги от ненависти до любви.

Я, мёртвая, смотрела в стену. Вера тихо пищала.