Глава 15. Пицца
Марьяна.
Бессонная ночь незаметно растворяется в первых лучах субботнего солнца, а я всё никак не обрету покой. Всю ночь я ворочалась с боку на бок и корила себя за несдержанность! Ну кто, спрашивается, тянул меня за язык? Какие занятия? Какой английский? Мы же с Ветровым и двух минут не можем мирно существовать рядом!
Пропустив завтрак, я сто раз порываюсь выйти к Саве и столько же – возвращаюсь к себе. Дома только мы, вдвоём: родители ещё утром уехали на открытие конного клуба, а назначенное для урока английского время давно вышло. Коленки дрожат, губы искусаны, а сердце неистово клокочет в груди. Я и сама не знаю, чего боюсь больше: прослыть в глазах Ветрова трусихой или просто остаться с ним наедине. И всё же, прижимая к груди стопку учебников, в начале первого спускаюсь в гостиную.
– Договаривались на одиннадцать, – заметив моё приближение, ворчит Сава и с издёвкой улыбается, продолжая при этом вальяжно сидеть на диване. С толикой небрежности он осматривает меня снизу доверху, а затем сцепляет руки в замок за головой и смеётся:
– Я уж было подумал, что ты струсила, Нана!
– Кто? Я? – швыряю книги на журнальный столик и сажусь в кресло напротив парня. Спину выпрямляю, а нос уверенно задираю кверху, чтобы вдребезги развеять оскорбительные подозрения Ветрова, а потом отвечаю колкостью на колкость: – Просто пришлось поднапрячься, чтобы найти для тебя учебники за начальную школу.
Уголки губ подрагивают в жалком подобии улыбки, пока мысленно придумываю, чем бы ещё задеть оборванца. В том, что Сава попытается отыграться, не сомневаюсь. Вот он уже поджимает губы и немного нервно тормошит и без того взъерошенные волосы. Уверена, он согласился на эти уроки исключительно из-за родителей и сейчас обязательно разразится пучиной оскорблений в мой адрес. Да только шестерёнки в его голове, видимо, заржавели. Вместо острых слов с его губ слетает лишь тихий выдох:
– Брось, Нана!
Сава сладко потягивается и придвигается ближе к столу. С интересом перебирает учебники и не перестаёт улыбаться.
– Я не настолько безнадёжен! – Тон его голоса вполне миролюбивый, а взгляд – немного сонный, будто и ему этой ночью было не до сна. Сава кажется странным, уютным, что ли, и домашним, что идёт вразрез с тем, каким я успела узнать Ветрова.
Впадаю в ступор и прячу заготовленные подковырки в дальний угол.
– Тогда приступим? – покусывая кончик простого карандаша, решаю сразу перейти к делу.
– Давай! – воодушевлённо потирает ладони Ветров и игриво подмигивает, будто впереди не урок английского, а партия в аэрохоккей. А я никак не могу отделаться от странного ощущения, что впервые вижу Саву настоящим.
Несколько часов мы безвылазно штудируем пройденный материал, попутно отрабатывая навыки чтения. Знания парня настолько мизерные, что порой на меня накатывает отчаяние: сложно поверить, что в выпускном классе можно настолько плохо знать предмет. В голове то и дело мелькает мысль, что Ветров просто издевается надо мной, испытывает на прочность: повторять одно и то же миллион раз и не видеть отдачи – сложно. И всё же не опускаю руки. Моя детская несбыточная мечта – стать учителем – сейчас кажется, как никогда, реальной. А потому глубоко вдыхаю и с новыми силами начинаю объяснять прописные истины. Сава забавно пыжится, местами даже старается, но следует признать: английский – это не его конёк!
– Ветров, и всё-таки ты безнадёжен! – вздыхаю, стоит парню домучить очередной кусок текста, и придвигаюсь ближе, чтобы объяснять ему его же ошибки. Они глупые, нелепые, бессистемные. Оттого снова и снова самозабвенно пытаюсь достучаться до Ветрова.
Я давно пересела с кресла на диван и перестала ждать от Савы подвоха: на время учёбы мы зарыли топор войны глубоко-глубоко. Нас объединяет одна цель. Она же стирает границы. Мы водим пальцами по одному и тому же тексту, вырываем карандаш друг у друга из рук и наперебой ищем непонятные слова в словаре. Сава с лёгкостью признаёт ошибки и внимательно слушает мои объяснения. Наши плечи то и дело соприкасаются, а голые коленки бьются друг о дружку. Но мы ничего не замечаем…
– На сегодня хватит! – обессиленно откидываюсь на спинку дивана. В ушах гудит от корявого произношения Ветрова, больное горло то и дело даёт о себе знать неприятным жжением, а в животе предательски урчит от голода.
– Завтра продолжим? – в отличие от меня Ветров полон сил.
– А есть смысл? Ты же сам понимаешь, как запущен язык. Мне кажется, тебе нужен хороший репетитор. Ни я, ни Злата не справимся!
– Дай мне шанс, Нана! – просит Сава, обволакивая теплом своего взгляда. – Поверь, я способен тебя удивить.
Ветров смотрит на меня с неприкрытой надеждой, а я снова ловлю себя на мысли, что совершенно его не знаю. Сама налепила ярлыки и спрятала парня под маску неотёсанного неандертальца, но разве Ветров такой? За его тяжёлым взглядом, уверена, спрятана боль, а его рисунки на теле – просто броня. От таких, как я, от жестокости этого мира.
От собственных рассуждений становится неловко. Резко встаю и начинаю собирать со стола книги. Мои движения сумбурные под стать беспорядку в голове, и Ветров это замечает. Слышу, как хмыкает, а после начинает помогать.
– Как насчёт завтра, Нана? – он кладёт поверх собранной мной стопки книг толстый словарь, случайно касаясь шероховатыми пальцами моей ладони. – Повторим?
Вздрагиваю и резко прижимаю учебники к груди. Хочу сказать «нет», но всё ещё боюсь, что моё место займёт Злата, а потому нерешительно мотаю головой и молчу.
– Неужели сдаёшься? – Бросает вызов Ветров и, склонив голову набок, смотрит на меня в упор.
– Ещё чего! – реагирую мгновенно, не желая выглядеть в глазах парня слабой и трусливой. – Я – не я, если на следующем уроке Анна Игоревна не поставит тебе пятёрку! Завтра в это же время, на этом же месте.
– Годится! – кивает Ветров, продолжая сверлить взглядом. Понимаю, что нужно разорвать зрительный контакт и уйти: отнести учебники, отдохнуть, поболтать со Смирновой, а может, даже выйти на прогулку. Но заглушив голос разума, отдаюсь внутреннему желанию остаться.
Нашу игру в гляделки нарушает протяжное урчание в моём желудке.
– Может, пиццу закажешь? – предлагаю смутившись. – Мой организм требует компенсацию за потраченное на твоё обучение время.
– Угу, – соглашается Сава, немного сникнув, и берёт в руки мобильный. – Ты какую любишь?
– С грибами. А ты?
– Не знаю, – пожимает плечами. – Любую, наверно. Я пиццу не ел лет пять…
– Прости, – улыбка спадает с моего лица, а градус неловкости между нами достигает своего пика. – Я не подумала. Давай, я сама закажу.
– Тебе не за что извиняться, – Сава встаёт и, зацепившись пальцами за шлёвки бермудов, переступает с ноги на ногу. Ему, как и мне, не по себе. – Это я отстал от жизни, Нана, а не ты.
Учебники небрежно летят на диван. Из кармана джинсовых шорт выуживаю мобильный и вбиваю в строку поисковика название ближайшей пиццерии.
– Наверстаешь, – бормочу себе под нос и наспех оформляю заказ, включив в него, вместо одной грибной, сразу три разные пиццы.
Телефон летит к учебникам, а сама я решительно подхожу ближе к Ветрову. Правда, моей смелости хватает ровно до того момента, пока Сава не вытягивает перед собой руку, останавливая мое приближение.
– Меня не надо жалеть, поняла? – его приветливый голос вмиг становится чёрствым, а взгляд тугой удавкой сжимает шею. Я не подумав содрала с его раны огромную коросту, выпустив на свободу новую порцию боли.
– Жалеть? Тебя? Ты в своём уме?– замираю в полуметре от парня и пытаюсь выкрутиться. Дура! И зачем, спрашивается, поддалась эмоциям.
– Тогда чего тебе? – сипит Ветров, сильнее раскачиваясь на пятках. Ещё немного и он снова закроется от меня, станет прежним: молчаливым, угрюмым, колючим. Его прошлое уродливыми монстрами вылазит из-под всех щелей и грозится испоганить настоящее. И как бы мне ни хотелось сейчас послать Саву к чёрту и с гордо поднятым носом уйти к себе, через силу делаю шаг вперёд. В ушах гулко звенит, а мысли путаются, как нитки. Ещё не поздно уйти, но я выбираю – остаться.
– Я хочу её увидеть, – произношу тихо и, вопреки здравому смыслу, касаюсь татуировки на жилистой шее. – Всю. Целиком. Покажешь?
Упругая кожа парня тут же покрывается мурашками. Кончиками пальцев ощущаю, как напрягаются его мышцы, как шустро пульсирует артерия. Да что там! Я и сама сейчас напоминаю комок нервов. Не понимаю себя совершенно: всё как в тумане. Что я творю? Зачем?
Боюсь посмотреть Ветрову в глаза. Потому скольжу взглядом по извилистым линиям татуировки: закручиваясь в тонкие спирали у самого подбородка, они стремительно уходят вниз, скрываясь под одеждой парня. Остаётся только догадываться, в какой рисунок они там переплетаются.
Ветров молчит. Его грудь, обтянутая чёрной тканью футболки, ритмично вздымается, выдавая с головой волнение парня. О чём он думает, – не знаю. Что сделает в следующее мгновение: оттолкнёт или станет ближе, – не имею понятия. Но чувствую, что не хочу уходить.
Его молчание, как спасение. Впервые, так проще. Впервые оно придаёт мне смелости.
Подушечки пальцев горят огнём, когда неумело начинаю обводить каждую линию узора, медленно продвигаясь ниже. И снова перед глазами проносятся обрывки детских воспоминаний: тёмная подсобка, незнакомый мальчишка и наши обещания, которые стерлись из памяти с первыми лучами солнца.
– Довольно! – хрипит Ветров и грубо скидывает мою ладонь со своего плеча. Я зашла слишком далеко: забыла, кто передо мной, наплевала на свои принципы и абсолютно упустила из вида, что у Ветрова есть любимая девушка.
Сава отступает в сторону. Криво улыбается и совершенно точно готовится ткнуть меня носом в суровую реальность.
– Почему тогда, в моей комнате, ты разрешил мне задать тебе только три вопроса? – тараторю, опережая претензии Ветрова. Сегодня я наломала достаточно дров – поздно сворачивать назад!
– Надеялся, что ты вспомнишь, но в твоей голове, Нана, вечный сквозняк, – скалится парень. От милого, домашнего мальчика, что забавно коверкал слова ещё несколько минут назад, не остаётся и следа.
– А если я скажу, что вспомнила, заберёшь свои слова обратно?
– Заберу!
– Я тебя вспомнила, Ветров! Ты – Ураган, мой друг по темноте из далёкого детства.
Глава 16. Зависим
Савелий.
«Я тебя вспомнила, Ветров», – слова Наны обжигают слух, разрядами в двести двадцать сотрясая тело. Разве не этого я хотел? Не эти её слова мечтал услышать? Тогда отчего всё сковало внутри стальными скобами, а рой шальных подозрений отравляет разум?
– И давно? – не узнаю свой голос. И без того низкий для моих семнадцати, сейчас он спустился ещё на несколько октав. – Давно ты о нас вспомнила?
– Когда в темноте ты сел рядом, а потом заговорил про крыс, – неуверенно отвечает Марьяна и теребит край коротких шорт. Она опять слишком близко. Взволнованно дышит и по-детски грызёт ногти. Огромными глазищами заглядывает прямо в душу и даже не представляет, как переворачивает мой мир здесь и сейчас. А он, этот самый мир, нужно сказать, давно трещит по швам!
Я никогда не влюблялся. Было как-то не до того. До детдома вообще считал, что любовь – это не про меня! Глупое чувство, лишающее человека разума и воли. Я смотрел на влюблённых пацанов из старшей хоккейной лиги и откровенно над ними потешался! Да и как не смеяться, когда здоровенный лоб, способный с локтя уложить на лопатки нападающего чужой команды, после игры сюсюкал с какой-нибудь расфуфыренной куклой, талым эскимо растекаясь у её ног. Едва сдерживая рвотные позывы, в такие моменты я обещал сам себе, что никогда не позволю какой-то там девчонке отравить мою жизнь.
Впрочем, попав в интернат, сдержать данное себе слово оказалось проще простого. Детский дом – это вообще не место для любви. Она обходит его стороной, как прокажённого больного! Нет, конечно, я общался со сверстницами и порой весьма откровенно, но никогда не чувствовал и малой доли того, что сейчас сводит меня с ума!
Я спрашиваю у Наны, когда она меня вспомнила, а сам пытаюсь понять, когда стал зависим от неё. В ту ночь на кухне или в момент удара подушкой по ушам? А может, на физике, когда впервые смотрел в её глаза вживую? Нет! Всё случилось немного раньше. В начале лета. В сером убогом кабинете Ольги Владимировны, директрисы нашего детдома, когда та, разложив перед моим носом фотографии семьи Свиридовых красочно расписывала преимущества переезда. Наивная, она уже не знала, как от меня избавиться, а я смотрел на подросшую девчонку с обезьяньим именем и уже тогда был готов на всё. Вот только я не учёл, что Нана за эти годы сильно изменилась и, к сожалению, не только внешне.
Беспощадный коктейль из её красоты и нескрываемого отвращения, проблесков человечности и унизительной жалости, трепетных касаний и лжи слишком убийственный для меня одного. Я запутался! Устал ошибаться, разочаровываться и постоянно прятаться за доспехами плохого парня – я не такой! Сложный, противоречивый, молчаливый и настырный – да! Но грубый и подлый – никогда! Однако рядом с Наной я перестаю быть собой!
Запускаю пятерню в волосы и жадно пытаюсь их вырвать! Чёрт! Как же меня ломает! От наивного её взгляда, который в любую секунду грозит придавить тонной высокомерия; от её ангельского личика, за которым так мастерски скрывается настоящая мегера; от касаний, таких нежных и ласковых, что кожа горит огнём, а мозги плавятся и стекают не туда.
Я слабак! Я снова готов дать ей шанс, хоть и знаю, что пожалею! Уже оступался и не раз! Потому и делаю шаг вперёд и десять назад. Потому и клянусь себе выкинуть её из головы, а сам не могу заснуть, понимая, что она ворочается за стенкой. Схожу с ума от ревности и ненавижу себя за слабость. Нарушая клятву, долбанным мороженым таю у ног Наны, стоит только девчонке коснуться меня взглядом. Хочу оберегать её, защищать, быть всегда рядом. А потом падаю, больно ударяясь о реальную жизнь!
Стоит признать: я понятия не имею, какая Нана настоящая! Та, что хамит и унижает, или та, что сейчас стоит передо мной и как заведённая кусает губы? За эти летние месяцы я слепил её образ из обрывков воспоминаний и фотографий, которые нашёл в её комнате, и наверно, ошибся: Нана в жизни совершенно другая, непохожая на себя в прошлом, а тем более, на девочку из моих снов. Меня распирает от желания схватить эту лживую обезьянку за плечи и вытрясти из неё правду, а вместе с ней всю злобу и заносчивость, чтобы снова увидеть в Марьяне Свиридовой мою Нану! Ту самую девочку, смелую и отважную, честную и отзывчивую, которая была моим светом все эти чёрные годы.
– Ты опять молчишь, Ветров! – несмело упрекает она и поджимает губки. Старается на меня не смотреть и продолжает мять джинсовую ткань шорт. Нам обоим неловко. Вдвоём. Наедине. В этой тесной гостиной необъятных размеров, где каждый глоток кислорода пропитан нашим смущением.
– А разве ты о чём-то спросила? – Губы невольно расползаются в улыбке. Смешная! И почему она всегда ворчит, когда я молчу?
– Ты обещал, что заберёшь свои слова обратно!
Боже, да когда она уже перестанет кусать губы! Такие нежные, аккуратно очерченные и слегка припухлые, они так и манят попробовать их на вкус! И снова в груди неприятно ёкает: пока я мечтаю, Булатов уже давно всё распробовал.
Отворачиваюсь. С силой сжимаю и разжимаю пальцы, разгоняя по телу кровь. Мне нужно отвлечься! Не думать о Нане, забыть о Булатове, вспомнить о себе!
– Раз обещал, значит, забираю! – Взглядом цепляюсь за фарфоровую статуэтку на полке.
– Все? – пищит за спиной Марьяна.
– Что «все»? – Неосторожно оборачиваюсь на тонкий голос и пропадаю в шоколадной бездне её глаз.
– Все слова забираешь?
Нана смотрит на меня неотрывно и доверчиво. Так по-настоящему и искренне, что посылаю лесом все опасения и позволяю себе поверить, что здесь, в эту самую минуту, вижу Марьяну настоящей! Заглушаю скрипучий шёпот интуиции, уверяющей, что ещё не раз пожалею о своём решении, и, полностью развернувшись к девчонке, игриво щёлкаю ту по вздёрнутому кончику носа пальцем.
– Все! – Не спешу отдёргивать руку от её лица и осторожно убираю за ухо выбившуюся прядь волос. – Я забираю назад все слова,Нана, которые когда-то тебя обидели.
– Я тоже, – заворожённо бормочет в ответ и снова впивается белоснежными зубками в алую мякоть нижней губы. – Мир?
Улыбаюсь и хочу кивнуть, но трель дверного звонка меня опережает.
– Пицца, – произносим враз.
Нана бежит в прихожую встречать курьера, а я – на кухню. Ставлю чайник и накрываю на стол, а позже невольно зажмуриваюсь, вдыхая аромат принесённой на кухню «Маргариты».
– Ветров, у меня сейчас желудок сам себя съест, а ты спишь! Доставай тарелки! – командует мартышка и выставляет на стол три коробки с пиццей.
– Куда так много? – Приподнимаю брови, попутно выполняя приказ Наны.
– Будем навёрстывать упущенное, Сава! – Пожимает плечами и втягивает носом ароматный, пропитанный плавленым сыром и свежеиспечённой булкой воздух. – Чувствую, мы ещё за добавкой побежим!
Нана нетерпеливо облизывается и потирает ладони.
– Сава! – жалобно стонет. – Тарелки!
– А! – смеюсь и протягиваю те Нане, а потом случайно ляпаю лишнее: – Прости, засмотрелся!
Шею вжимаю в плечи и невольно морщусь —вот идиот! Но Нана, видимо, настолько голодная, что ничего не замечает.
– Понимаю! – кивает она и пытается достать из коробки огромный кусок грибной пиццы. Тот обжигает её пальцы и не поддаётся, тягучими нитями сыра цепляясь за основание. – Я тоже не могу от этой вкуснятины глаз отвести! Налетай, Ветров, а то всё сама слопаю!
Нана бросает на меня хитрый взгляд и тут же начинает смеяться. Искренне. От души. Совершенно не думая, как выглядит со стороны, и не оглядываясь на мнение окружающих. Вот она настоящая! Живая! Эмоциональная! Сажусь напротив и, позабыв про голод, неустанно смотрю на её улыбку, ямочки на щеках и в сотый раз убеждаюсь, что идея с английским вышла весьма крутой! У пускай изображать из себя полного дурака было непросто, сейчас смело могу заявить: игра стоила свеч! А то ли ещё будет, когда Нана оценит результаты своих усилий на уроках в лицее.
– Ты мне так и не рассказал про татуировку, – с набитым ртом произносит Нана.
– А что с ней не так? – Откусываю огромный кусок от «Маргариты» – любимой пиццы отца. Глупо, конечно, но мысли о нём и маме ранеными птицами бьются в сознании.
– Тебе всего семнадцать, – Нана делает глоток сладкого чая. – Когда ты успел её нанести?
– Набить, – хмыкаю и тянусь за вторым куском пиццы.
– Что? – переспрашивает Нана и, оторвав губы от края чашки, вопросительно смотрит на меня.
– Татуировку набивают. Тонкой иглой.
– Фу, это должно быть больно? – Нана морщит нос, внимательно рассматривая рисунок на моей шее.
– Не больнее жизни, – усмехаюсь её наивности и тут же понимаю, что снова всё испортил.
Поза девчонки из расслабленной и немного вальяжной моментально становится напряжённой. Марьяна отодвигает от себя чашку и, сжав губы в тонкую полоску, отворачивается к окну.
Гнетущее молчание заполоняет собой пространство вокруг, а наше общение снова грозит откатиться на прежний уровень.
– Я набил её год назад. На свой шестнадцатый день рождения, – первым начинаю разговор.
– Так просто? – Марьяна продолжает смотреть в окно и нервно теребить пальцы. – Разве можно в шестнадцать?
– А кто мне мог запретить? – едва сдерживаю смех. – Ты меня плохо знаешь
– Я не о том, Ветров! – Нана возвращает своё внимание ко мне. – Ни один тату-мастер не возьмёт подростка без разрешения родителей, разве нет? Я как-то заикнулась, что хочу бабочку на плече, так меня чуть в порошок не стёрли. А у тебя вся шея в узорах!
– Так то тату-мастер в каком-нибудь салоне. Мне мою Сивый набил, в подвале. Мы тогда Федькой в бегах были. Почти неделю по подворотням слонялись. Нас, конечно, нашли, а тату, вот, осталась. Ох, и получил я тогда! – меня всё же пробивает на смех. И хотя ничего весёлого в той ситуации не было, меня забавляет ошарашенное личико Наны.
– Дурак! – бросает она и надувает губки.
– Тебе же вроде нравится татушка? – Ладонью касаюсь шеи. – Нет?
– При чём здесь твоя татушка? – краснеет девчонка. —Ты, Ветров, дурак! Зачем ты сбегал? Неужели грязные подвалы лучше детского дома?
– Лучше не подвалы – люди. Когда сидишь в четырёх стенах, как заключённый, а воспитатели то и дело примеряют на себя роль надзирателей, Сивый и такие, как он, кажутся спасением.
Чувствую, что разговор заходит в тупик, а пропасть между нашими мирами множится с адской силой. Вот поэтому и я люблю молчать! Поэтому хватаю очередной кусок пиццы и набиваю им рот. Хватит! И так напугал девчонку до чёртиков.
– Сколько тебе было? – Нана выискивает в чашке чаинки, не смея на меня взглянуть.
Я же молчу, не сразу уловив суть вопроса.
– Когда ты попал в детдом? – переспрашивает чуть настойчивее.
– В двенадцать, – чавкаю в ответ. Я хочу сменить тему, а не вдаваться в подробности.
– В двенадцать? – вскрикивает Нана. Она всё же набирается смелости и заглядывает мне в глаза. В её – вижу страх и застывшие в уголках слезы.
– Да, – и снова отвечаю односложно.
– Нет, – бубнит Марьяна, сквозь пальцы, прижатые ко рту, и мотает головой. – А что случилось с твоими родителями!
– Они погибли.
– И что никого не было, кто мог бы тебя забрать? Бабушки, дедушки, дальние родственники?
– Только бабушка, – печально улыбаюсь. – Она хотела меня увезти, но не успела.
– Тоже умерла? – одними губами произносит Марьяна, а в карих глазах плещется ужас.
– Нет! – Поспешно мотаю головой, чтобы дурёха перестала себя накручивать. – Бабуля жива, но из-за инсульта частично парализована и сама теперь находится на попечении государства.
– Мне жаль. Правда.
– Всё нормально.
– Родители разрешают тебе её навещать? – Не отстаёт мелкая заноза.
– Это невозможно, Нана.
– Она твой единственный близкий человек, а ты говоришь «невозможно»? – Читать нотации с важным видом Марьяна, верно, научилась от матери.
– Она живёт очень далеко. Но я иногда ей звоню.
– Сава, это неправильно…
– Погоди, обезьянка! – нагло прерываю нравоучения Марьяны и пальцем касаюсь своего подбородка. – У тебя вот тут соус!
– Тут? – Нана тыкает пальчиком, но всё мимо.
– Не-а, левее! Чуть ниже! Мимо, Нана! – наигранно сокрушаюсь , а сам переваливаюсь через стол и, замерев от девчонки в паре сантиметров, мизинцем смахиваю капельку соуса с её лица.
– Чего зависла?
Я уже давно вернулся на место и успел откусить ещё немного от своей пиццы, а Нана всё молчит.
– Мама рассказывала, что наши семьи дружили, – Марьяна обхватывает себя руками и откидывается на спинку стула.
– Это так.
– Тогда почему я тебя не узнала в двенадцать? Да и сейчас не могу вспомнить ничего из детства, – рассуждает вслух.
– Так бывает.
– А ты? Ты помнишь что-нибудь из нашего детства?
– О да! – Подобно Нане откидываюсь назад и вытираю салфеткой пальцы. – В свои седьмой день рождения ты рыдала возле сараюшки, а потом пыталась присвоить моих божьих коровок.
– Коробок! – вспыхивает Марьяна. – Да, что-то припоминаю. Мелкий, заносчивый мальчишка с наглой улыбкой! Так это был ты, Ветров?
Я хмурюсь, а Нана смеётся. Пусть так! Это лучше, чем больные воспоминания из детского дома. Тогда, в свои семь, я был счастлив, тогда у меня была семья!
– Почему мы не виделись после?
– Вы переехали, а мы остались в городе. Допрос окончен?
– Погоди! Я всё равно не понимаю, если наши отцы дружили, то почему мои родители узнали о тебе только сейчас? Почему не забрали из детского дома тогда, в двенадцать?
– Не знаю. —Я и сам не припомню, чтобы имя Игоря Свиридова звучало в нашем доме. Единственное исключение – поездка с отцом на каток. Но засорять голову Наны ненужными воспоминаниями, не хочу, а потому отмахиваюсь:
– Возможно, к тому времени их дружба себя изжила.
– Настолько, что мои родители не знали о смерти твоих? – не унимается Марьяна и задумчиво хмурится, будто никак не может вспомнить суть закона всемирного тяготения.
– Да мало ли что! – Смеющейся Нана мне нравилась больше. – Не помню, чтобы наши семьи к тому времени поддерживали какие-то отношения.
– И всё же, Сава, это как-то странно, не находишь? Им не было дела до тебя в двенадцать, зато сейчас ты у нас. – Я отрицательно кручу головой, а Марьяна продолжает искать зацепку:
– Как погибли твои родители, Ветров?
Нана даже не представляет, как больно мне говорить об этом: то, что для неё лишь праздное любопытство, для меня – целая жизнь. И всё же перешагиваю через себя и возвращаюсь в события пятилетней давности:
– Наш дом сгорел дотла. Дело было ночью. Как мне тогда сказали: мама и папа даже не проснулись – отравились угарным газом.
– Как страшно, Сава! – Марьяна округляет глаза, а потом задаёт вопрос, который и мне не давал покоя все эти годы : – А ты? Как тебе удалось выжить?
– Той ночью я сидел с тобой в подсобке спортивной гостиницы. Глупая игра в прятки спасла мне жизнь.
«Ты спасла мне жизнь», – мысленно добавляю и, бросив в коробку недоеденный кусок пиццы, ухожу к себе. Резко. Не прощаясь. Не оглядываясь на Марьяну. Чёртовы картинки из прошлого слишком близко подобрались к горлу, раздирая то солёными кристаллами слёз. Никто! Никто и никогда не должен видеть меня уязвимым! Тем более Нана…