Loe raamatut: «Дом чернокнижника»

Некоторое время мрак и тишина, затем в щелях клавесина появляется свет, слышен музыкальный звон в замках. Крышка приподымается, и из клавесина выходит, воровски оглядываясь, Муаррон.

Михаил Булгаков. «Кабала святош» («Мольер»).

Глава 1. Изобретение Ньютона

1

 Алеша Востриков прокладывал себе путь сквозь толпу на Красной площади, пробираясь к Лобному месту. Стоял пронзительно студеный день 15 марта 1718 года от Рождества Христова.

Для своих тринадцати лет Алеша не вышел ростом – и сам это знал. Но, будь он рослым – или хотя бы плечистым, – разве сгодился бы он для того кунштюка, который они проделывали дуэтом с мэтром Корнелем, его учителем? А сейчас обнаружилось и еще одно преимущество Алешиной малорослости и юркости: даже самая плотная толпа не могла составить для него преграду.

Хотя к самому началу казни он все-таки опоздал – поскольку сперва должен был зайти в храм при монастыре Николы Старого, что располагался неподалеку от Кремля. Казнь началась в три часа дня, а когда Алеша добрался до Красной площади, часы на Спасской башне показывали уже половину четвертого. Оттого он и спешил теперь – иначе мог не увидеть главного. Того, из-за чего он полез в этот адский мороз на поливаемую кровью Красную площадь.

– Да куда ж ты прешь, сучий выкормыш! – заорала на Алешу румяная мордастая баба, которой он по нечаянности с размаху наступил на ногу. – Вот сейчас поймаю – уши тебе…

Но он, не слушая её, уже снова ввинтился в людскую стену.

– А, говорят, Глебов этот, – услышал он густой, как у дьякона, голос откуда-то справа, – был к царице Евдокии самим её духовным отцом подослан!

– Да какая она тебе царица! – возмутился другой мужик, тоже – для Алеши невидимый. – Она ж постриг приняла в Суздале! И стала – инокиня Елена.

Дьякон что-то ответил на это, однако Алеша не разобрал его слов. И не только потому, что отдалялся от этих двоих. В лицо ему ударил, словно подмокший ремень, такой плотный запах крови, что Алеша покачнулся. И поразился тому, что этой ядреной железистой вони не замечали мужики и бабы, между локтями и боками которых он пролезал.

«Притерпелись, должно быть, – пришла ему мысль; но тут же её сменила другая: – Да нет, ради этого они сюда и пришли!»

Он запрокинул голову, посмотрел на лица заполонивших площадь горожан. Лица эти отображали разное: испуг, брезгливость, жалостливость, у некоторых – даже злость. Но единое, подавляющее чувство довлело над всем этим: неуемное, жадное, голодное любопытство.

Алеша опустил глаза и снова стал продираться вперед.

«Эдак я опоздаю вконец! – в отчаянии думал он. – И зачем тогда я вообще сюда пришел? Я же дал себе слово: отомстить. Но как я смогу отомстить, если не найду его?»

Однако – он не опоздал.

Когда он выбрался к высокому дощатому помосту, подле которого запах крови сделался совсем уж непереносимым, палач надсадно ухнул и отсек очередную голову. А второй заплечных дел мастер, помогавший ему, подхватил её с лобного места за кучерявые волосы и воздел вверх на погляд собравшимся.

Алеша знал, кто был этот казненный: Федор Журавский, певчий царевны Марьи Алексеевны. Выпученные глаза Федора, на вид –совершенно живые, будто впились в лица зевак. И некоторые под этим взглядом мертвеца даже попятились.

Вот из-за этого-то людского движения в поле зрения Алеши и попал человек, на кого он глядеть совсем не собирался. И даже напоминал сам себе, покуда бежал к площади: «Только на майора не смотри – хватит с тебя и прочих грехов!»

Но сейчас, когда Алеша увидал майора Степана Глебова – саженях в десяти от себя, – отвести от него взгляд он уже не мог.

Этот рослый, крепкий телом мужчина скорчился теперь, насаженный на длиннющий кол – так что ноги его оказались аршинах в трех от земли. И на этих ногах темнели сапоги, подбитые мехом. Да что там – сапоги! На голову майору нахлобучили шапку-малахай, а прямо поверх его голого тела напялили соболью шубу, явно – его собственную.

Алеша против воли сделал шажок вперед – никак не мог поверить в то, что и вправду видит всё это. И тут же какой-то доброхот из толпы, приметивший, куда Алеша глядит, с большой охотой пояснил:

– Сие по указанию самого государя сделано! Сказано было: дабы супостат не скончался слишком скоро – от мороза, – надобно его одеть потеплее.

И говоривший – щуплый мужичонка – ткнул кривоватым пальцем куда-то вбок.

Алеша поглядел в ту сторону – и на минуточку позабыл, зачем он явился сюда.

На небольшом отдалении от эшафота стояла просторная немецкая карета со стеклянными дверцами, отделенная от толпы цепью солдат в сине-красных преображенских мундирах. Карета, запряженная шестеркой гнедых лошадей и с печной трубой, из которой валил дым. А обок от неё пристроились выстланные сеном сани, в которых двое преображенцев держали почти на весу какую-то немолодую бабу, облаченную во всё черное. Странно, но держали они её не только за руки, но и за голову. А один солдат растягивал ей веки, сохраняя её глаза открытыми.

«Да ведь это – царица Евдокия, в иночестве – Елена! – Алешу будто кипятком обварило от этой мысли. – Её сюда привезли, чтобы она смотрела на муки своего полюбовника – Глебова Степана. Оттого и глаза ей закрыть не дозволяют!»

И тут же за стеклянной дверцей кареты промелькнуло лицо: круглое, дерганое, с вздыбленными усами, с большими, чуть навыкате, глазами. Государь Петр Алексеевич, никогда не любивший Москву, соизволил пожаловать сюда в лютый мороз. Свою отвергнутую жену он явно не любил куда сильнее, чем Первопрестольный град.

Алеша опустил взгляд к брусчатке площади – заплеванной подсолнуховыми семечками, перепачканной кровавыми брызгами. И стал пробираться в противоположную от кареты и возка сторону – туда, где раззявливали глаза и рты отрубленные человеческие головы, насаженные на пики. Однако ему долго не удавалось обнаружить то, ради чего он отважился прийти сюда в этот страшный день. Алеша нашел искомое лишь тогда, когда подобрался почти вплотную к тем жутким пикам.

На одну из них уже успели насадить голову Федора Журавского. Но – царевнин певчий явно мог бы почитать себя счастливчиком в сравнении с господином Глебовым. Пожалуй что, они все могли бы почитать себя таковыми рядом с ним: и казненные, и те, кого должны были сегодня прилюдно истязать кнутами. До Алеши уже доносились истошные вопли одного из этих несчастных – вперебивку с хлесткими, смачными ударами.

«Неспроста мэтр сотворил над собой такое – знал, что не сдюжит», – с черной тоской в сердце подумал Алеша.

И тут же, словно мысль его обрела зримый образ, он увидел голову своего учителя – посиневшую почти до черноты, с запекшейся кровавой коркой вокруг рта, насаженную на одну из пик.

А прямо возле этой пики – будто его, Алешу, поджидая, – стоял он: Иван Венедиктович. Дьявол в человечьем обличье. Погубитель мэтра – да и всех, кого убивали и терзали здесь нынче.

«Может, он и вправду ждет меня, – подумал Алеша, хоронясь за спиной какого-то рослого, дюжего мастерового, скорее всего – кузнеца. – Пытать и допросить мэтра он так и не сумел – тот улизнул у него из-под носа. Вот он и дожидается – кто придет, чтобы отдать мэтру последний долг».

А уж, видит Бог, он, Алексей Востриков, накопил таких долгов перед мэтром Филиппом Корнелем воз и маленькую тележку. Начать хотя бы с того, что именно он, раб Божий Алексей, позволил мэтру умереть.

2

 Алеша Востриков, тринадцатилетний музыкант, происходил из семьи приписных дворцовых крестьян, целый век служивших государям Романовым. И вплоть до марта 1718 года – до гибели мэтра Корнеля, до страшной казни майора Глебова, – Алеша таким своим происхождением даже гордился. С семилетнего возраста он состоял при покоях царевны Марьи Алексеевны – со времени, как родители его преставились от холеры. У него, правда, была жива бабка по матери. Но, объявись она в Москве – и её, пожалуй что, бросили бы головой вниз в Яузу. Или повесили бы на дубовом суку, может – и вместе с внуком. Так что Алеша каждый день молился о том, чтобы о его живой родственнице не прознал никто при дворе благочестивой царёвой сестры Марьи.

Конечно, у Натальи Алексеевны – полнородной сестры государя Петра Алексеевича, а не единокровной, как царевна Марья, – двор был побогаче. Да и жилось там повеселее. Даже свой собственный театр устроила царевна. К тому же, жила она попеременно то в Москве, то на севере – в городе Петербурге, где Алеша был один-единственный раз. И очень хотел побывать еще. Но – Марья Алексеевна попробовала было пожить в новой столице, да так простыла там, что пришлось потом выпрашиваться: ехать за границу на лечение. Брат ехать ей дозволил – когда-то он и сам изрядно покатался по заграницам со своим Великим посольством! И в Голландии жил, и в Англии побывал, и еще – Бог знает, где.

После возвращения из Европы царевна Марья жила в Первопрестольном граде уже безотлучно. Однако – она всё ж таки жила! А бедная Наталья Алексеевна, хоть и была её почти на полтора десятка лет моложе, скончалась позапрошлым летом. Говорили – якобы от болезни желудка. Но Алеша в это не верил – даже и до марта 1718 года, когда он выяснил доподлинно, как всё случилось.

А начало всем страшным и диковинным событиям, что происходили с Алешей теперь, положено было еще три года тому назад. Когда он вместе со свитой царевны путешествовал по заграничным целительным местам. В городе Карлсбаде, где Марья Алексеевна лечилась водами, и произошло её знакомство с мэтром Филиппом Корнелем. А царевнин доверенный советчик, певчий Федор Журавский, по собственным соображениям предложил царевне взять француза-музыканта с собой в Россию. И еще с ними вместе увязался ехать в Москву некий немец, которого все величали на русский манер – Иваном Венедиктовичем.

Впрочем, сам Алеша узнал обо всех этих обстоятельствах уже позднее – от самого мэтра. А тогда, в Карлсбаде, к французу просто вывели всех приписных дворцовых, кто возрастом был от восьми годов до двенадцати. И мэтр Корнель через толмача с каждым из них переговорил. С кем беседовал по минуте, по две. А, с кем, как с Алешей – не менее четверти часа. Алеша тогда успел уже обучиться грамоте, и за время поездки запомнил несколько иностранных оборотов, но всё – на немецком. Так что он никак не мог взять в толк, что именно чудной француз у них у всех пытается вызнать? И уразумел всё только тогда, когда на следующий день мэтр повел Алешу и еще двоих отобранных царевниных прислужников в просторную залу с креслами, установленными как в театре – рядами.

Там, на возвышении, стоял лакированный клавесин темного дерева – такой громадный, каких Алеша прежде в глаза не видывал. А ведь он насмотрелся при дворе на всякие музыкальные инструменты! В сияющей крышке клавесина Алеша увидел свое собственное отражение, чуть вытянутое в ширину. Белобрысый светлоглазый мальчик, он, отображенный в лакированной поверхности, выглядел толстощеким и растянувшим губы в ухмылке. Хотя на деле он и не думал улыбаться.

А когда чудаковатый француз откинул крышку клавесина, Алеша даже ахнул от удивления: внутри располагался ящик, в котором вполне мог бы поместиться невысокий человек, лежащий на боку. И толмач объяснил: француз собирается по очереди в этот ящик помещать каждого из отобранных отроков. А потом защелкивать над ними крышку. Услышав это, Алеша так заробел, что чуть было не дал стрекача.

Но тут первый из отобранных – парнишка на год младше Алеши – принялся так истошно в этом ящике вопить, что его мгновенно извлекли наружу. Крикуна поставили на пол, и тот понуро, весь красный от стыда, двинулся к стеночке.

«Ни за что не опозорюсь так, как он, – тут же дал себе зарок Алеша. – Лучше помру в этом дурацком клавесине, а орать, как резаный, не стану!»

Вторым внутрь стали затискивать следующего испытуемого –Алешиного ровесника. Но тот, хоть и был невысокого росту, оказался неожиданно широк в кости. И крышку клавесина закрыть над ним не удалось: она уперлась в его плечевую кость.

Так что второго парнишку тоже признали негодным – тогда еще неясно было, для чего именно. Настала Алешина очередь.

Он даже дышать забыл – настолько страшным вдруг показался ему этот изогнутый деревянный ящик. Алеша будто со стороны увидел, как царевнин толмач и француз подхватывают его под руки, поднимают над медово сияющим паркетом и опускают в музыкальный ящик. А потом Алеша внезапно, в один миг, всё понял: в ящике этом устроены были приспособления, чтобы играть на огромном клавесине изнутри.

Он отвлекся, обозревая хитроумный механизм. И уразумел, что над ним захлопнули крышку, лишь тогда, когда его облепила душная тьма, отдающая воском и канифолью.

Алеше показалось: его не просто уложили живым в гроб, но еще и выбрали для этого чужой гроб, предназначавшийся какому-то карлику-горбуну. Желудок у Алеши скрутило, а перед глазами всплыла в темноте ослепительно яркая точка – как Полярная звезда на черном бархате неба.

Алеша со свистом втянул в себя воздух, зажмурился и помотал головой – насколько это позволил ему сделать кривой гроб. Но, когда он снова распахнул глаза, точка-звезда не только никуда не пропала – она словно бы стала еще ярче. И Алеше понадобилось сделать еще вдохов пять или шесть, прежде чем до него дошло: он видит стеклянный фонарь, где теплится одна-единственная свеча. И приладили этот фонарь так, чтобы он освещал приспособление, имевшееся внутри. Француз что-то громко произнес, и толмач перевел его слова для Алеши:

– Он говорит: это устройство сконструировали по чертежам какого-то там Ньютона. – И прибавил от себя: – Наверное, это тоже – иностранный музыкант.