Loe raamatut: «В поместье герцога. Роман»

Переводчик Вера Сергеевна Денисова

© Алоис Йирасек, 2021

© Вера Сергеевна Денисова, перевод, 2021

ISBN 978-5-0053-6663-4

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

I. Месса Трёх Королей

В избе учителя пана Подгайского было тепло и уютно. За окнами, на которых трескучий мороз нарисовал диковинные цветы, зеленел свежий мох, украшенный красной рябиной и алыми бумажными розочками. В центре между окнами вился снизу по белой стене до самого зеркала тёмно-зелёный буйный плющ, а поодаль слева от двери висел Рождественский вертеп, который учитель только сегодня ранним утром обновил. Вертеп украшала золотая звезда с длинным шлейфом до самого пола, поросшего мхом, указывая путь к яслям, навстречу к бумажным, ярко раскрашенным волхвам-королям в пёстрых одеждах, несущих нарисованные драгоценные дары. Белый король, жертвующий золото, стоял у самых яслей, в аккурат рядом с «чернобородым», а за ним – вся его свиста с белой лошадью, горбатым верблюдом и слоном в яркой попоне с карманами, стянутой золочёным ремешком.

То было в Сочельник 1799 года от Рождества Христова.

Местный учитель был ещё и органистом, и регентом, а сына, с которым тот мог бы соорудить вертеп, у него не было. Но каждый год по старому обычаю он ставил этот вертеп, который когда-то сам смастерил ещё мальчишкой и который был ему очень дорог.

Регентом он был достойным. Его затылок украшала косичка, а одевался учитель в камзол, хотя при этом небрежно повязывал белый красиво расшитый галстук на шею. Сегодня за него это сделала умелой рукой его «половинка», несмотря на обилие у той своей работы. Вот и от её трудов благо. Подгайский был неплохо сложен: крепкий, плотный, круглолицый, курносый и веснушчатый с задорным взглядом. Его сдержанной супруге доставалось гораздо больше, потому что приходилось постоянно воодушевлять мужа.

– Едут! Едут! – пропел по нотам регент.

– Подожди! Ещё и танцы будут, – пробурчала его супруга.

И муж послушно умолк и затаив дыхание, напряжённо смотрел вверх, заложив руки в карманы своего бархатного сюртука, полы которого почтенно прикрывали ноги до самых икр. Недолго потеребив в недрах карманов шершавую табакерку и переминаясь с ноги на ногу, не жалея покрасневшего горла, вполголоса пробасил:

– Едут! Уже…

– Ах, Тобиаш, помял все свои воланчики! Прямо как дитя малое…

– Да, не видишь, что…

– Да иди уже! Вот же крест! – и со вздохом выпрямилась.

– Если бы ты, жёнушка, понимала! Не могу дождаться, – повернулся он к дверям, где слева на стене висели часы, сохранившие коричневый окрас гирь благодаря резным болванчикам, надетым на их концы.

– Что сегодня будет! – продолжал регент, – Даже Йозефек допущен к мессе: «Едут! Уже едут!»

– Да ведь не всё ещё доиграли и допели!

– Бетушка, а коли сегодня пан декан не заглянет да от пирога откажется! А ведь мне сегодня у престола играть, – и его губы расплылись в блаженной улыбке, ведомой ему одному и излучающей покой.

– Да туда разве что козла не пускают!

– Что сразу козла? Я – на органе, соло на трубе да Йозефек тенором

В дверь постучали.

Учитель умолк. Раньше, чем его супруга бросила: «Открыто!», оба смогли заметить, как через открытую дверь в избу проскочил молодой человек, высокий и стройный.

Морозный воздух наполнил сени светлицы, в которой было всё убрано, вычищено и так аккуратно расставлено, что от надраенного щёткой пола чуть не валил пар. Учитель с женой удивлённо смотрели на незнакомца. Голубой камзол его был изрядно выношен, слишком лёгкий для сильного мороза, что правил на улице, и вряд ли смог уберечь от него молодца, даже до упора застёгнутым на латунные пуговицы. На ногах незнакомца были чулки и башмаки, покрытые снегом.

Но голова незнакомца! Прекрасная, благородная, и такая поникшая!

Спутанные кудри падали на лоб, а лицо так неопрятно! Молодую, едва пробивающуюся бородку мороз украсил своей «проседью».

Вошедший был сильно возбуждён, что можно было заметить по его благородной осанке и живому взгляду.

Стоял сокрушённо, будто что-то выпрашивая, при этом выпрямившись и погрузившись в себя. Потом заговорил – какой приятный голос и какая живая речь!

Заговорил, разворачиваясь и жестикулируя, поведал о своих злоключениях. О том, что, возвращаясь от пруссаков, он остановился в корчме на самой границе его обыскали и чуть не отняли скрипку. И, расстегнув камзол он вытащил из-за подкладки скрипку в кожаном футляре. Потом рассказал, что по дороге в Прагу попал к мастеру Пигнателли де Бельмонтти, графа Ачеренца, но дальше проехать ему не позволили средства. Потому и осмелился предложить эту скрипку пану учителю на бедность, потому что ему даже заплатить нечем. Продавать её он не посмеет, потому как привязался к ней, а добравшись до Праги, тут же обещает расплатиться с хозяевами.

Подгайский дивился на молодого незнакомца, казавшегося таким подвижным и открытым. Молча взял скрипку, внимательно осмотрел с видом знатока, и лицо его прояснилось. Взглянул на жену, и та сразу всё поняла.

– Хорошая скрипка, – похвалил регент, настраивая и касаясь смычком струн, и та издала серебристый звук.

Взгляд учителя излучал радость от созерцания инструмента. Но пани Подгайска не дала ему забыться.

– Кто Вы и откуда? Почему мы должны Вам верить? – и подумав, прибавила, – Сыграйте нам, чтобы мы поняли…

Молодой человек улыбнулся и взял скрипку в руки, неоднократно коснулся струн.

Извинившись за суетливость, он заиграл. С вольного торжественного вступления он перешёл на мягкое, чуть подрагивающее от боли адажио; потом музыкальная идея прояснилась, будто пронзая мрак ярким лучом, и закончил лёгким менуэтом.

– Браво, браво! – восторженно вскрикнул регент, – Браво! Вы – прекрасный музыкант! Какой звук, какой вступление! Проходите, садитесь! Жёнушка, согрей нам чего-нибудь подкрепиться.

Подгайская также была под впечатлением. И она поняла, каким чудесным музыкантом оказался чужестранец, это и ей по душе пришлось. И она быстро ушла на кухню.

С самого начала игры чужестранца, дверь тихонько отворилась, приоткрыв дальнюю комнату, а в щели показалось юное личико.

Чужестранец улыбнулся и нисколько не смущаясь, поклонился, как и полагается всем порядочным кавалерам, но юная девушка за дверью покраснев, тут же исчезла.

– Моя дочь, тоже довольно неплохо поёт, но присаживайтесь и поведайте, что за несчастье постигло Вас и кто Вы…

И учитель взялся за кофейник. А чужестранец набросился на еду.

Подгайского очень порадовал аппетит молодого человека, и ему в голову пришла мысль, что было бы неплохо, если бы этот молодой музыкант сыграл сегодня на хорах¹. Подумав, что соло на скрипке было бы неплохим дополнением к праздничной мессе помаленьку вступая к голосу стоящего в углу клавира, на котором были аккуратно разложены пачки партитур.

Пани учительница не терпела беспорядка, особенно в музыкальных предметах.

Наевшись и напившись, парень устремил свой взор в то место, где заприметил ранее девичью головку.

Но дверь больше не отворялась. Чужестранцу было что рассказать и показать, что он и делал прилежно и внимательно, и даже острая на язычок Подгайска, у которой в голове мелькала тьма вопросов, тут же все их перезабыла. Но тут дверь отворилась, и вошедший очень удивил регента. Посыльный мальчишка сообщал, что подручный регента Йозефек сегодня не сможет петь на хорах.

Праведный Иов – прямо как гром с ясного неба!

Подгайский оцепенел. И тут в разговор вступила его жена:

– Почему не может? Что с ним?

– Ну да, если поручусь, так сразу и придёт – я ж ему шут гороховый!

– Так отчего не может? – не унималась Подгайская, – Почему не может? Может! Просто как иначе! Прямо так, соло? Как на прошлой мессе? Это же позор!

– Сегодня утром упал перед домом. Поскользнулся. Ногу, наверное, вывихнул, а может и сломал. Так отекла, что ступить не может. Сейчас у него фельдшер.

– Вот напасть! Как же теперь моя месса?! – вне себя сокрушался регент.

– Так ведь и он пострадал…

– А ты можешь спеть соло? – в раздражении выпалил учитель.

– Я – нет, может, кто другой?

– А кто?..

– Ну что во всём городе больше певцов нету? А Йедличек или Суханек…

– Певцов – певцов!.. Много они напоют!..

– Ну пошлите хоть за кем-то, всё лучше, чем ничего.

Подгайский, не прислушиваясь к живым советам, наконец прислушался к мальчику и послал за Суханеком. Потом, заложив руки за спину, ходил по избе, сокрушаясь об испорченной мессе трёх королей, которая сегодня должна была всем прийтись по душе и иметь успех. А как он на неё уповал, сколько над ней трудился! Вот досада! Вот незадача! Треклятый Йозефек! Что он наделал? Отчего этот молокосос не жалел себя? Да разве во всём приходе разыщешь тенора, вроде него?

Пришёл почтенный хозяин пекарни Суханек в пекарском фартуке.

Горожане расселись, и хозяин с готовностью сыграл в воскресенье на скрипке и что-то спел. Многословная учительница всячески выгораживала своего мужа, как и положено, приложила все усилия, уговаривая его спеть. Суханек отговаривался, что не готов, что может всё испортить, но учительница не принимало отговорок, но когда Подгайский его приободрил, что время ещё есть, что успеют подготовиться, и тот наконец согласился.

Достали партитуры, подобрали тональность, и Суханек начал. Тенорок у него был слабый, бесцветный, без единой высокой изюминки, а это сейчас было просто необходимо.

– Уже едут! – троекратно откликнулось на голос Суханека в заоблачной выси.

Регент был в отчаянии. Соло испорчено. Пан декан сразу заметит, не говоря уже о народе, обернувшемся к алтарю. Краснея от напряжения, проводил он по скрипке, отбивая такт рукой и ногой, прикидывая, помогал своим басом, но всё же в душе понимал, что никто, кроме Йозефека эту партию не споёт.

Соло проиграли и пропели уже не раз и не два, как на третий Суханек снова всё загубил. Подгайский так вышел из себя, что чуть не выронил из рук смычок. Скрипка смолкла, и Суханек, желая взять высокую ноту, не допел, сжав рот. Как вдруг донеслось из-за его полных плеч прекрасным, сочным тенором:

– Уж едут! Уж едут! – и дальше всё соло.

Все затихли, как в костёле, набожно прислушиваясь к молодому чужеземцу, поющему посреди избы соло трёх королей.

– Вы – моё спасение! Вы же запросто можете петь на хорах, ни за что Вас не отпущу!

Тут в открытой двери соседней комнаты показалась юная головка, пока чужеземец заканчивал пение, девушка не успела спрятаться.

Настало время отправляться в костёл. Чужестранец с большой охотой согласился петь, что только подтверждало весь его скорбный рассказ о злоключениях в пограничной корчме. Супруга учителя тут же сообразив, увела его в комнату, откуда тот через мгновение вышел переодетый и укутанный в пальто пана учителя.

– Побриться только времени нет, – улыбнулся он.

Вошедшие мальчики-певцы повесили скрипки рядком над роялем, и сами встали в ряд.

После чего регент собрал партитуры и надел шубу, а чужестранец мимоходом обмолвился словцом с его дочерью, стоявшей неподалёку от рояля, заслушавшись его пением, которое явно пришлось ей по сердцу, потому что на губах девушки играла улыбка.

Ушли. Учитель с дочкой покропили вокруг святой водой, только принесённой с последней службы, а жена учителя всем пожелала большого счастья.

Всю дорогу Подгайский сиял и блистал красноречием. Наконец-то он узнал, что молодого музыканта зовут Бендой. Ревностного регента распирало от радости и гордости, когда тот узнал, что Бенда родом из славной семьи, хотя и попавшей в трудное положение.

Шеренга, окружившая молодого Бенду, в изумлении молчала. Подгайский же, поглощённый созерцанием своего гостя, что даже забыл о своей дочери Марженке, представшей перед всеми в новом прекрасном наряде к Рождеству. А ведь юной незамужней девице не полагалось являться перед мужчинами, среди которых был и холостой чужестранец.

Но ведь девушка была совсем зелёным стручком, свежей ягодкой.

Прекрасно уложенные тёмно-каштановые локоны прикрывала лишь кокетливо сдвинутая на левое ушко шляпка, отороченная мехом; с макушки этой шляпки, богато вышитой золотом, свисала шёлковая вуаль. Девушка была в тёмно-синем плаще с широким лифом, отороченным светлым мехом и обшитой красной складкой сзади. Из-под длинной по щиколотки юбки, спереди украшенной цветным фартучком, виднелись маленькие ножки в тёплых белых чулках и чёрных туфельках на высоком каблучке. Руки согревала большая муфта.

В светлице Подгайского всё стихло. Жена учителя после утренней службы, приступила к своим делам у очага, взявшись за черпак. Сегодня предстояло много хлопот. В гости ждут двоих учителей из других городов, которые будут помогать на хорах, да ещё этот неведомый певец, так ей шёпотом в сторонке напомнил муж. И она варила, жарила, накладывала, – в горшках всё бурлило, а в печке пыхтело. Светлица наполнилась приятными ароматами. На улицах и площадях прихода было тихо. Разве что то тут, то там какая-нибудь горничная или ключница мелькала между домами.

В Сочельник всё стихло, и лишь в костёле на центральной площади ещё затемно зазвенели литавры, загудели трубы. Под громкое вступление священник проследовал к алтарю. Наконец вступили органы, заиграв торжественно и радостно.

Регент играл как никогда. Чувствовал, какая сегодня месса, преимущественно из-за посланного музыканта. Ведь родственник Франтишка Бенды! Всё в мире перед этим меркло. Вон он, на возвышении, справа от рояля, а слева о него хор и музыканты. Прямо как генерал перед битвой. Лицо его приняло серьёзный вид, даже строгий, а горящий взор просветлял весь облик. Потом кивнул головой – раз, два, три! – и скрипки заиграли в унисон.

Парни уже играли это, когда репетировали у Подгайского, набравшись опыта, горожане и соседи, преимущественно любители, среди них между прочим Суханек. Справа от отца стояла Марженка, отчитывая такт ручкой в муфте, временами поглядывая на хоры.

Костёл был полон народу. В алтаре на скамье напротив сидели бургомистр и два члена городского магистрата напротив, неподалёку от скамьи старейшин восседала неприступная дочь бургомистра Каченька и прочие дочери самых важных и знатных горожан. Возле Марженки стояли два юных альтиста, за ними – главный бас, пан секретарь поместья, а за ним – второй бас, пан лекарь. Нового тенора видно не было. Всё шло своим чередом, чинно и гармонично – и расположение, и пение, Марженка с юношей пела дуэт, сначала без сопровождения, а когда закончили, уже вступили скрипка и орган.

Потом скрипка смолкла, и только торжественный голос органа раздавался под сводом костёла, потом одновременно стихли и орган, и хор и вступили фанфары – сразу три трубы. Едва они уловили первую тональность, заданную учителем, тот настороженно прислушался, приподняв голову, как будто этим мог уберечь своего спасителя. И тут… тут… в глубине хоры отозвался, как совсем недавно голос: «Уже едут! Едут!», будто ожили и явились три короля, и трубачи выступили на шаг вперёд, провозглашая героическую песнь глашатаев, громко ответило ей с другой стороны зазвучавшее соло, всё ближе и яснее прекрасным голосом Бенды:

– Уже едут! Едут!

И будто посетили святые короли, вступили глашатаи Кликар, Хабр и Лангр, почти свесившись с хор, заглушили тоскливые звуки фанфар, и зазвенело на весь костёл всё мощнее и ярче, да так, что стоящие рядом чуть не оглохли. Но за некоторое неудобство от услышанных звуков было им наградой: они услышали вблизи сочный и мощный тенор молодого чужестранца, распевающего отчётливо и ярко:

– Едут! Едут! Едут!

Регент потонул в блаженстве. Заметил, сколько народу обернулась на этот голос, почти все. Может и подзабыл что, да ведь и прежние порядки за рамки выходили, но в нужный момент он сел за клавесин, приглушённо сопровождая Бенду, стоявшего возле Марженки молчаливой свитой трёх королей и запел:

 
Хвала тебе Царю Царей,
От трёх неверных королей,
Преклоним головы в коронах
Перед Венцом Твоим и Троном!
Тебе навек верны!
 

Именно так и решил Подгайский. Народ уже не только головы свернул – люди просто повернулись к хору. Все взоры устремились на регента, отступившего и осматривавшегося в алтаре пана патера Карлика.

Потом Бенда запел с хором, в котором пели и пан секретарь и пан лекарь.

Превосходно! Ошеломительно!

Снова зазвучали скрипки и другие инструменты, вступление напева декана звенело и кружилось, всё шло как по маслу. И Марженка вошла в нужный образ. Перед тем как взять высокую ноту, голос её обрёл такую силу, что звучал как никогда чисто и звонко.

Бледное личико девушки при этом зарделось. С великим восхищением любовался юной певицей молодой тенор, всё живее солируя вслед за её соло, открывая всё новые возможности голоса. Голубоватые волны курящегося ладана овеивали ароматом весь костёл.

– Ite, messa est!² – прозвучало наконец, и великий перезвон подтвердил окончание мессы и наступление полудня.

Народ начал выходить из костёла, и все только и говорили, что о сегодняшней мессе.

Хвалили музыку, хвалили Марженку, но больше всего пение нового тенора. Лицо Подгайского пылало, и едва тот смог оторваться от органа, тут же принялся жать руку Бенды.

А прочие певцы, покидая хор, расхваливали сегодняшнее пение Марженки: «Просто прекрасно!»

Марженка никому ничего не отвечала, просто потому что каждый раз не знала, что и сказать. С полным триумфом уводил регент своих гостей домой, улыбаясь каждый раз, когда народ разглядывал нового певца. А в его школе был накрыт стол.

II. В «вертепе»

Минуло воскресенье, и уже понедельник приближался к вечеру.

Отгремел вечерний перезвон и ещё отдавало в зимних сумерках тоскливым заупокойным «о бедных душах». Потом и перезвон умолк, и в приходе всё стихло. С тёмного неба посыпал снег, подгоняемый быстрым ветром. Закат зарумянил окна. Тут и там между домами вспыхивал свет, на улицах постепенно вспыхнули фонари, и тьма отступала. В низеньком домике на улице, ведущей к Находу, зажглись сразу несколько окошек – то был трактир, который тут называли «вертепом».

В трактирной избе над столом неподалёку от больших тёмных камней стоя горела подвесная лампа, слабо освещая всё вокруг. На стене весело несколько пальто с двойными воланообразными воротниками, всё больше тёмные, а над ними на треноге шляпы и выдровки – шапки из шкурок выдры.

Хозяйничал в вертепе Яролимек и по праву старшего уселся вместе с гостями, а его дочь разносила пиво в кувшинах из оловянного камня и смолистых жбанах. За столом «по соседству» сидели Суханек, Брахачек, кожаных дел мастер Брихта и городской писарь. Пришёл и член городского магистрата, ратман Земан, который всегда подписывался как Земанн.

Так рассаживались каждый вечер. Напивались в вертепе изрядно, беседовали рассудительно, при этом умели и слушать, так миг за мигом и убивали нудный поток зимних вечеров. За окнами сыпал снег, временами завывал ветер, а в вертепе горел очаг, да крепкое пиво казалось нектаром.

Сегодня соседи рассуждали о том, какая жуткая метель разыгралась с самого утра, вспоминая что сулят приметы в это время года. Ратман Земан поделился случаем, распространившимся в новостях, да и возбудившем опасения. Слышал, что когда-то в Праге снегом чуть весь свет не завалило.

– Да ладно? – выспрашивали соседи так, будто рассказчик узнал эту историю от кого-то лично.

– Вот так. Мело, мело, да и замело. У нас-то снегу, стаявшему есть куда стекать – в реки ручьями, а там такие возвышенности, как в Штирии, что ближе к Австрии, там, где снег с гор не сходит. Превращается в лёд и с каждым годом подступает к горам, всё тяжелее и тяжелее, так и совсем всё снести можно…

– Да как же так?

– Запросто может разрушить, – догадался Брахачек.

– Иначе куда денется…

– Да ведь…

– Эх, тоже мне новость! – опомнился первым Яролимек, – Будто о конце света ничего нового и не придумать!

– Точно! Все под Богом ходим.

– Но всё же… Ммм… И навалило же снегу…

– Навалило, – откликнулся писарь, но тут его будто озарило, заставив вдохновенно заговорить, – А как же Святое Писание? Вспомните, что там про Конец Света сказано?

И тут все согласились, охотно закивали – так спор и разрешился.

Кукушка в часах прокуковала семь раз, и тут Яролимек посмотрел на доселе пустующий стул. Пробило семь, а пан учитель… Странно. Обычно без четверти семь уже являлся регент, держа фонарь в левой руке, а трость с кисточкой в правой. Но вот уже и семь пробило, а он так и не пришёл.

– Значит, не придёт.

– Почему?

– В общем, остался без пальто, а тут такая метель, – лукаво усмехнулся Яролимек.

– Значит, правда?

– Да всем и так ясно, – подтвердил Земан и поведал всем о том, как к Подгайскому попал молодой чужестранец, тот самый, что пел в праздник на хорах. Все признали, что пение было превосходным, да и сам парень – каким голосом и талантом одарён!

А как милостиво и участливо благоволил ему регент, даже свежее бельё подарил. После обедни у него ещё долго играли и пели, учитель даже соседей не навестил в тот вечер, так был занят своим гостем. А хозяйка предоставила ему для ночлега лучшую комнату, застелив постель прогретым одеялом.

А что такого, это же потомок самого Бенды!

В ту ночь все слышали, как регент снова играл мессу трёх королей с новым соло на скрипке – всем на удивленье да с таким адажио сам мастер Франтишек Бенда расплакался бы от зависти. Но утром гость не проснулся – разбудить его пытались и даже когда мессу отзвонили, дверь комнаты так и не отворилась и никто не отозвался. Потом все заметили, что окно в комнате открыто, и соловушка упорхнул, а с ним и пальто пана учителя, и меховая шапка, и бельё и ещё что-то. Хозяйка обо всём этом не распространялась. Однако в доме учителя поднялись шум и суета. Подгайска почём свет ругала мужа, что доверяет всем из-за своей страсти к музыке. А его самого больше всего расстраивало не украденное добро, а то, что такой музыкант и певец оказался вором, опозорив в своём лице всех музыкантов.

А прекрасная скрипка Бенды!

Жена учителя голосила на всю округу, да и комиссия приличная собралась, но чем они могла помочь? От Бенды и след простыл. Едва явившись, почтенная комиссия, так за окном и скрылась. Задачка кто и откуда была неразрешимой. Метель за ночь намела сугробы, уничтожив все следы.

И вот теперь в вертепе все задумались, поглядывая на пустой стул по соседству, размышляя о произошедшем, а в уголке за камнем сидела дочь Яролимека, шкодливо выведывая у маменьки, что дочь учителя Марженка по уши влюбилась в певца, доставившего её семье столько хлопот.

Пока бабы исподволь сплетничали, пустующий стул Подгайского отодвинули, так ничего и не решив. Местный писарь вытащил из-под полы книжечку, по которой читал два вечера подряд. Когда принёс её впервые, рассказал о ней, что это «ни просто мимолётная история, но печатная проповедь, да ещё такая прекрасная, что её стоит прочесть каждому, особенно в нынешнее лихое время».

Та книжка обстоятельно рассказывала о французских путях свободы, и писарь, надев костяные очки, держа на вытянутой руке перед собой книжку, принялся читать вторую главу, которая доказывала, что христианское мировоззрение виновно во всём, что только возможно, и что потрачено, чтобы та часть французской свободы, которая уже существовала, теперь была разрушена. Все набожно прислушались. «Если бы наступило благоденствие и существовала ненависть против наказания лихорадки свободы, а также праведного исправления подобной несправедливости, можно было бы в каждом зажечь огонь подобной веры! Неужели вы не хотите и не способны захватить для себя хоть капельку свободы, чтобы ваша родина и вся чешская земля закрепилась за вами?.. Вас же беспокоят, права всего народа да и ваши собственные. Бейте каждого, кто ограничивает вашу свободу и ваше право.

– Вот и до нас дошло! – глубоко вздохнул Земан.

– Ну да, ясно.

– Слава Богу. Только разок.

– А может и скрыто где.

И минуты не прошло, как дверь в трактир отворилась, и на пороге показался новый гость. Это был мужчина среднего роста, укутанный в тёмно-синее пальто.

За столом «по соседству» удивились.

Все погрузились в свои думы.

С волками жить – по-волчьи выть.

А гость снял пальто, повесил его на стену и встал посреди избы, разглядывая посетителей.

Он был в тёмно-коричневом камзоле до колена, в чёрных штанах и в башмаках, набитых свежим снегом. По одёжке вроде и похож на соседей, но с гребнем в волосах и совсем без косички. Волосы ниспадали ему на брови, покрывая лоб кудрями. Почти потускневшее лицо изборождённое морщинами делали строгим орлиный нос и широкая седая борода. Густые брови подняты, под ними слева горел глубоко впавший серый глаз. Правый глаз был слеп.

Незнакомец не сел за соседний стол, а пристроился в одиночестве в углу.

Не осталось у Яролимека даже пустующего стула учителя и ничего другого, что собравшиеся могли бы предложить гостю. Да и говорить о нём не решались – местные говорили лишь о местных. Тот сам поведал, что был знатным паном, неженатым по имени Валентин Кохан, но все в округе прозвали его «слепым молодцем».

И тут Яролимек позволил ему занять пустующий стул учителя.