Loe raamatut: «Коллекция королевы»

Глава 1

Ночь была безлунной и тёплой, хотя стоявшая на Искии глубокая осень могла уже хорошенько остудить море, нагнав промозглого тумана, частого в это время года. В доме все спали, только в окне мансарды теплился огонёк.

– Он что, ручной фонарик зажёг? – спросил негромко коротышка.

Его товарищ, высокий и ловкий мулат, гневно сверкнул глазами:

– Заткнись, Ден. Не на прогулке. Приспичило – говори по-английски.

– Ну, мой английский…

– Тихо! Молчи и слушай.

В темноте чиркнула зажигалка и на мгновение осветила говоривших. Оба были в тёмных спортивных костюмах с рюкзаками за плечами, так что руки оставались свободны. Плотные вязаные шапочки покрывали их головы. На ногах у парней были надеты ботинки на манер горных. У мулата в нагрудном кармане виднелся небольшой компактный свёрток.

– Алекс, ты не курил бы, – прошептал Ден.

– Что я, дебил? Зажигалка лучше, чем фонарь, если с дороги кто увидит. А мне надо тут… Вот достал!

Он вынул две мелкоячеистые сетки, собранные по краям. За ними последовали перчатки:

– Так, надевай. Делай окно. Говорить буду я. Если… будет о чём говорить.

Две тени быстро заскользили по склону к дому, ярусами расположенному на горе, почти бесшумно пробираясь между скальными выступами и участками мягкой породы, тут и там поросшими густыми зарослями кустарника. Подобравшись к самому окну мансарды по балкону второго этажа, высокий повёл себя странно. Он пригнулся, изловчился как кошка и швырнул камушек в окно. Потом другой. Ничего!

– Порядок, Ден. Я тебе сказал. Он свечку ночами жжёт – темноты боится. А сам спит как сурок. Я че боялся – баба на ночь уходит к себе, но чем черт не шутит? Я и проверил. Хорош. Давай!

Коренастый Ден умело беззвучно высадил стекло, и оба впрыгнули в комнату. Свеча стояла в углу на небольшой резной табуретке. Это была круглая раскрашенная рождественская поделка, каких уже много продавалось на набережных и в магазинчиках у отелей. Фитиль, опустившийся в глубь её пёстрого шара, только мерцал оранжевым угольком, почти ничего не освещая. Стол, шкафчик на стенке, низкая широкая кровать, вот и всё, что увидели пришельцы, всматриваясь в темноту небольшой и почти пустой мансарды. На кровати, впрочем, спал человек. Его тяжёлое дыхание со свистом вырывалось через полуоткрытый рот.

– Добро, – шепнул Алекс, – теперь я.

Он подошёл свете луны, что он болен, не вызывало никаких сомнений. Бледное, даже голубоватое его лицо, искажённое гримасой боли и страха, обрамляли светло-русые вьющиеся волосы, в которых лёгкая седина почти не была виднак спящему совершенно неслышно, наклонился над ним, приподнял сетку с лица и сделал два-три быстрых движения. Мужчина на кровати открыл глаза, но не издал ни звука.

– Пан, – внятно сказал Алекс, – ты понял, кто я? Мужчина молчал. Если понял – закрой два раза глаза! Мужчина продолжал смотреть на него не мигая.

– Ах так! Ну, нет, ты скажешь! Ты мне напишешь. Ты сам отдашь или сдохнешь как ящерица. Я те щас, гад, хвост обломаю! Утёк, зараза, а я теперь отвечай? Плохо тебя стерёг!

– Не надо, – вдруг прохрипел больной, – я сейчас. Наклонись.

Было часа два ночи. Ветер, подувший с моря, разогнал облака, круглая слегка ущербная луна медленно выплыла из-за разодранных туч. Комната осветилась, и стало видно коротышку, истуканом стоящего в углу, фигуру мулата, склонившегося над кроватью, и слегка приподнявшегося больного. При свете луны, что он болен, не вызывало никаких сомнений. Бледное, даже голубоватое его лицо, искажённое гримасой боли и страха, обрамляли светло-русые вьющиеся волосы, в которых лёгкая седина почти не была видна. Он носил бороду, пожелтевшую около губ от неизменной трубки. И сейчас эта трубка тоже лежала недалеко, рядом с пепельницей из осколка мрамора, выдолбленного в середине.

– Алекс, я там написал. Я тебе отдам. Не хочу больше смертей. Я уж и сам совсем собрался, мне всё одно пора… Наклонись ближе!

Он ещё что-то прошептал, затем с трудом повернулся и указал на маленький застеклённый шкаф.

– Возьми, – начал больной, но внезапно голос его, и без того невнятный, прервался всхлипами, стоном и, наконец, совершенно смолк. Он перевесился набок, вздрогнул, уронил голову на подушку, изо рта на неё хлынула тёмная кровь.

– Алекс, – вскинул голову с ужасом Ден, – это что, конец? А мы? Что мы-то теперь делать будем?

– Нет ещё. Ден, замолкни!

– Да я…

– Замолкни, сказал! Рви когти. Быстро! Давай! Я тут закончу, а ты… В Форио в траттории «У шести ключей». В семь часов будь там.

Ден вздрогнул, хотел что-то возразить, но передумал. Он подошел к низкому подоконнику, вспрыгнул на него, перебрался на склон и исчез в темноте.

Мулат напряженно вслушивался в ночь. Прошелестела листва кустарника. Несколько мелких камешков осыпались на проходящую внизу дорогу.

Ушёл!

Алекс для верности осторожно выглянул в окно – никого! Он наклонился над больным и прикоснулся к его виску. Затем быстро подошел к шкафу, вынул что-то оттуда и поднёс к теплящейся свече. В руках у мулата оказалась плоская коробочка хорошей формы из потемневшего дерева без украшений. Он нажал с двух сторон на заднюю стенку – крышка с мелодичным звоном раскрылась. Алекс вздрогнул от неожиданности и тихо выругался – коробка доверху была набита длинноволокнистым душистым табаком, сразу распространившим свой сильный медовый, и вместе пряный запах по всей мансарде.

– Постой-постой! Этого он не сказал. Про табак, то есть… Он сказал – сигареты? – пробормотал пришелец.

Но и «сигареты», вернее, три плотные трубочки тоже лежали сбоку. Алекс удовлетворенно кивнул, бережно убрал табакерку во внутренний карман и застегнул на нём молнию. А затем вытащил из-под левой руки какой-то тёмный предмет.

Пистолет был короткоствольный с глушителем. И потому выстрел, сделанный в мёртвого, никто бы не услышал дальше нескольких шагов. Но человек, что четверть часа назад был жив, снова, словно живой, дёрнулся и сполз на пол, толкнув локтем свою небольшую старую трубку. Она откатилась в сторону и осталась лежать.

Глава 2

– Снег, – фыркнула Лиза. – Пап, ты в окошко погляди! Тоже мне – март. Каждый День мороз или снегопад, да ещё с ветром! Па-ап, ты меня не слушаешь?

– Я слушаю, слушаю. Вполне прозрачный намек. У тебя каникулы скоро, а тут. Я ж тебе обещал – поедем! Слава богу, ты у меня горные лыжи не любишь. И потому: на неделю обязательно поедем. В твой южный Тироль. Будем гулять, писАть помаленьку…

– Пап, я не возражаю на нормальных лыжах, но только вместе.

– Ну да, тоже можно. Но я пару раз…

– Да, но только с тренером.

– Ах, перестань, пожалуйста!

– А что перестань? А кто это у нас два ребра сломал? Кто в прошлом году руку левую и …

– И что особенного! Всего лишь закрытый перелом, даже без смещения.

– Ну вот, ты мне будешь ещё про переломы объяснять!

– И буду. Мы тоже не лыком шиты. Я ведь не возражал, когда мама из тебя лет с трёх врача начала воспитывать. Ну я и наслушался! Хоть я тоже мог…

– Запросто! Я, кстати, всегда физикой с удовольствием занималась. Правда, твои ракетные двигатели – это вряд ли. Вот теперешние анализаторы – другое дело. Ты знаешь, пап, я тоже думаю, всё здорово сложится. Смотри, я уже договорилась в больнице насчёт практики. Могу начать и кончить, когда надо мне самой.

– Как это так?

– Да просто – работа сменная. Я буду выходить вместе с дежурной сестрой. Меня пока одну всё равно не оставят. И в лаборатории идут стандартные анализы. Не важно – когда начать, когда кончить. Ну, вот. Я на месяц там уже заявление написала и «добро» получила. А в отеле могу обзор для курсовой дописать, а ты – статью.

– Отлично, ребёнок. Мне немного осталось.

– Дашь мне потом почитать?

– С удовольствием. Знаешь, Лизок, я на работе как-то упомянул, что ты мои статьи читаешь. Ох, они удивились!

– И как – поверили?

– Ну, пришлось!

– Признайся, твои подумали про меня, что я синий чулок?

– Ты у меня – когда как. То чёрный чулочек, то красный в клеточку. Ты не тушуйся! Я всё помаленьку рассказываю. Что ты собак любишь, например. А также тряпочки с туфельками.

– Ну, пап, разве я должна?

– Ничего ты не должна. Слушай, я совсем не рад был бы… Есть такие мужики, что им обязательно из девочки мальчика сделать надо. Нет уж, увольте!

С улицы раздался негромкий шум велосипедных шин, и снег мягко упал с металлической ограды небольшого сада перед двухэтажным домом в глубине двора.

– Почтальон. Сегодня суббота. Я как раз подумала, что завтра точно из университета ничего не будет. А сейчас… Я пойду – сбегаю.

– Только оденься, ради бога.

– Да тут два шага.

Особнячок, если глянуть на него с улицы, казался небольшим, но это впечатление было обманчиво. Сад уходил внутрь квартала, и дом, обсаженный высокими деревьями, просто утекал вслед за ним. Почтальон в фирменной жёлтой с чёрным куртке на огромном велосипеде лихо остановился перед аккуратной калиткой и быстренько нашпиговал почтовый ящик. «Suddeutsche Zeitung», два больших конверта из светло-коричневой бумаги со штампом университета, три длинных деловых письма с «окнами» и ещё одно небольшое толстенькое с пёстрым кантом по всему периметру.

Девушка выскочила за дверь и побежала к садовой дверце. Ветер, как по команде, стих. Солнце светило уже вовсю. По обеим сторонам дорожки лежал глубокий снег, слегка подтаявший по краям несмотря на державшиеся морозы. В самом деле, без ветра было не холодно. Странно, как здесь в Баварии, в Мюнхене не различишь иногда: то ли зима, то ли лето. В феврале сажают анютины глазки, травка видна. Снега нет, или немного, чуть-чуть. Только не в этом году!

– Ну, вот мои долгожданные. Одно из клиники, другое – от профессора. Действительно, можно ехать. А это тебе. Потом расскажешь, ладно?

– Ох, ты у меня любопытная девица! – улыбаясь, ответил отец. Он повернулся к девушке, отложил книгу и ласково посмотрел на неё. Небольшого роста, крепенькая сероглазая золотистая шатенка Лиза выглядела моложе своих двадцати трёх лет. Круглая её мордашка не отличалась неотразимой красотой. Небольшой слегка вздёрнутый носик украшали несколько веснушек. Густые волосы цвета жареных каштанов заплетены в толстую косу чуть ниже плеч, серые большие глаза смотрят на мир серьёзно и бесхитростно.

Одета она была тоже без причуд. Ни яркой косметики, ни маечки, открывающей все, что можно и нельзя. Да, вот ещё. Она была в юбке! Тёмно-синяя эта юбка из джинсовой ткани плотно и удобно упаковывала студентку Лизу.

– Да, – думал Кирилл, – вот и вырос мой «Золотой горошек». Вырос -без матери! Я, как Саши не стало, жить дальше не хотел. Лежал ночами – не спал, обдумывал. Вопрос стоял просто. Как? И тут. Вспомнил, как эта крохотка пищала: «Папищкааа, поцеюй Лизочек!» Нет, это предательство! Она останется совсем сиротой. Ну, а в кого у неё глаза, не поймешь. Что я, что Саша – на солнце глаза голубые, в непогоду – серые. Какое небо – такие и они. А волосы… Наши – кто помнит, знают. Я был тёмный. Это сейчас бел словно полярная сова. После Сашиной гибели сразу в один День. Но локоны? Ни я, ни она! А девочка – поди ж ты, кудрявая вышла как ангелочек Рафаэля, и цвет…

Почему-то вспомнилось жизнеописание Есенина, Айседора Дункан, вообще не знавшая по-русски. «Золотая голова!» – будто бы внятно произнесла она, в первый раз увидев знаменитого скандалиста. Или это легенда?

Что ж, надо поработать часа два, потом скомандовать насчёт отпуска… Нет, лучше закажу-ка я сам: выберу место, отель и прочее. Побалую себя. Решил же – отдохнём не спеша. Ведь можно и час отдыхать и, именно, не спеша. А можно на месяц нервотрёпку устроить и назвать это отпуском.

– Да, почта! – Кирилл взял нож из слоновой кости с резной ручкой и с удовольствием покрутил его, погладил желтоватое лезвие с зазубринами. Это была память о дедушке, и сколько бы лет ни прошло, сердце сжималось от совершенно свежего чувства утраты. Если и был он благодарен за что-то судьбе, вспоминая своё адово детство, то только за это: дед, незабвенный, лучший из людей! Потом долго – никого и ничего на этом уровне. Ну, а теперь она, Лизочек. Плод его этой вечной, бесконечной, встречной, поперечной любви.

–Так, что ж нам пишут? – Он вскрыл сначала «деловые», одно за другим, любовно и ловко действуя костяным лезвием.

– Слышь, Бетик, англичане зовут на «совет старейшин». Это не скоро. Ты помысли, если на каникулы выпадет, можем вместе съездить. Ни я, ни ты в Лондоне не были до сих пор. Съезд в пригороде. Но мы с тобой город обязательно посмотрим. У нас будет своя культурная программа.

– В Лондон? С удовольствием. Пап, а как с продажами?

– Нормально. Два остальных письма как раз от клиентов.

– А что это они тебе домой пишут?

– Так потому, что это тоже от шефов. Они на фирму «засланцев» посылают и бумаги всякие. А мне такой личный реверанс, например в виде приглашения в «Dallmayr».

– Слушай, это где рыба была вкусная?

– Ну, да. Постой, я тебе оду сочиняю:

Лиза, Элизабет, Бетти и Бетик, Самая рыжая кошка на свете…

-А дальше не получается.

–Да я уже и не рыжая!

–Твоя правда. И это чертовски жаль.

–Я тебе сейчас помогу, – Лиза высунула язык и продекламировала:

Кошка, которая мышек не мучит,

А целый День анатомию учит.

– Нет, брат, это глагольная рифма. Не пойдёт. Лучше я:

Кошка, которая станет врачом,

Ну, и естественно, мышь не причём

– Опять не годится! Мышь, как лабораторный объект как раз…

– Ох, ты мне так совсем шутку засушишь, – защищался отец, глядя на голубую шкурку последнего письма

– Посмотри, как красиво, словно мозаика, – заметила Лиза, увидев, как солнце, струящееся сквозь абажур настольной лампы «Тиффани», сквозь его цветные стёкла, разделённые причудливыми металлическими ободками, расцветило бумагу яркими пятнами тёмнокрасных, фиолетовых, зелёных и жёлтых неправильных овалов.

– И еще жучок!

Действительно, откуда ни возьмись, выползшая в этот мартовский День божья коровка двигалась по письму наискосок снизу вверх. Вот она проползла ещё немного, попытавшись раскрыть свои плотные оранжевые надкрылья, и замерла.

Синенькое это с кантом письмо Кирилл оставил себе напоследок. Так, от кого бы? Адреса отправителя на конверте не было. Почерк незнакомый. Да Бисер в последнее время со своими больше по телефону общался, а если по делу, то электронной почтой или факс посылал. Это, впрочем, со знакомыми. А нет – секретарша отправляла письма прямо на фирму.

Ладно, чего я жду? Всё равно придётся открыть. С неожиданным раздражением подумал Кирилл. Он ещё минуту помедлил, затем, сам себе удивляясь, положил бережно в футляр заветный ножик и вынул из кармана другой – складной швейцарский с белым крестиком на красной блестящей ручке.

Из разрезанного конверта сначала выпал пустой листок, разлинованный словно в средней школе. Божья коровка недовольно расправила оранжевые надкрылья и улетела. Бисер перевернул страничку. На обратной стороне он увидел одно единственное слово. Крупными буквами латинским шрифтом на ней было выведено «REMEMBER».

Кирилл сделал судорожный глоток и вытащил на свет божий всё содержимое конверта.

ПИСЬМО

«Итак, я пишу тебе, старичина Ирбис, а когда ты это читаешь, меня уже нет. Ох и охота мне сейчас взглянуть на твою усатую рожу! Сложное ощущение, браток? С одной стороны, клёво, что я, наконец, провалился в тартарары. Давно пора – заслужил, и сам старался, гнобил себя и других, как мог. С другой же – нехорошо как-то, неспортивно радоваться, если кто-то в ящик сыграл.

И у меня сложное чувство. Некому больше писать. Некому поручить. А за тобой, ты знаешь, должок.

Ну вот, с интродукцией покончено. Перехожу к делу. Только скажу тебе напоследок, что чёртовы эскулапы обнаружили у меня некую хреновину с сердцем. Они твёрдо сказали, что мои ходики будут тикать ещё месяцев восемь. Если без сюрпризов. Я, когда всю историю задумал, об этом знал. Да, забыл. Ещё ведь и пить-курить запретили. Ну, а уж это – дудки! Ладно, я отвлёкся. Теперь ты слушай внимательно, потому что я тебе завещаю! Да. И впрямь – завещаю, а как иначе?

Сына моего Петьку – найди! Найдешь в дерьме, так вытащи из дерьма! Куда скажу – отвези и то, что я ему оставил, отдай!

Сделай, как я сказал. Иначе жди нас «оттуда» вместе. Я у бесов отпрошусь. И её возьму. Мы с тобой оба точно знаем – она за мной куда угодно уйдёт. Из рая или из пекла? Что мы все заслужили?

Ох, прости балбеса! Я не хотел. Я болен, желчен и страшно одинок. Я, знаешь, тебе другое письмо написал и оставил у ребят. Запомни: я передал «по цепочке». Понял меня? Передал по цепочке. Начал, где раньше. Прощай. Поставь за меня свечку за упокой, что ли.

Пан, который пропал.»

– Папа, – услышал Кирилл словно издалека. – Папка, ты что? Ох пап, скажи что-нибудь – мне страшно! Господи, да ты… У тебя руки дрожат, ну пожалуйста, ну не молчи только! Да что же там в этом проклятом письме? С бабушкой что-нибудь?

Девушка теребила отца, от волнения никак не попадавшего в карман куртки, чтобы сунуть туда листочки. А он всё не мог собраться с силами.

– Погоди, Лиз. Ничего. Вернее… Это ко мне. То есть… Словом, знаешь, девочка, есть же вещи… Здесь говорят: «Das ist ganz personlich. Privatsphare…»¹

Добавил он машинально по-немецки и вдруг почувствовал невыносимую фальшь ситуации. Словно ножом по стеклу. Н-е-е-т, это он должен по-русски! Что же, он и скажет. Скажет, конечно… Но не сейчас. Надо её всё-таки успокоить, а то она…

– А – Лиза? Что?

– Паап! У нас же с тобой всё не как у людей. У нас лучше! Мы с тобой всегда вместе, правда? Ведь правда? Ты, если не хочешь, потом расскажешь…

Она, раскрасневшаяся от волнения так, что уж и веснушек стало не видно, ласково угнездилась рядом с Кириллом и щекотала своими ресницами его щёку, дёргала тихонько его за правый ус, ну разве что не мурлыкала, не забывая, впрочем, время от времени тревожно заглядывать в глаза отца, и даже щупая ему для порядка пульс.

Кирилл Игнатьевич Бисер закрыл глаза, потом вздохнул и Лиза, не веря своим ушам, услышала:

Мы себя не выбирали.

Я – себя не выбирал!

Пели, ссорились, играли,

Ты любила – я страдал.

Ты – меня не выбирала!

Я пропал…

Нет, это позже. А сначала вот что:

Съели вместе суп с котом.

Он и ты, второй и третий.

Нас полно на этом свете:

Я сначала – ты потом…

– Суп с котом? – улыбаясь, спросила Лиза. Ну, значит пронесло.

– Бетик, а Бетик? – уже совершенно взяв себя в руки, сказал отец. – Делаем так. Срочно! Немедленно! Едем в Тироль. Можно прямо сейчас. Нет, лучше завтра. И там… Там я расскажу тебе историю. Сядем с тобой у огня, чтобы снег за окном, глубокий снег! Чтоб горы вокруг и ущелья.

Он запнулся, нахмурился, но затем коротко вздохнул и закончил, медленно и раздельно произнося каждое слово

– Я тебе… расскажу.

Глава 3

Бурый бок старого вулкана, круто поднимавшийся из моря, огибало шоссе-серпантин. По нему тарахтели время от времени набитые до отказа небольшие местные автобусы, двигались легковые машины, часто слегка потрёпанные на невозможных здешних поворотах. Большинство отелей уже было закрыто – осень! Но слева от группы высаженных на крутом склоне пальм, рядом с бассейнами из горячих источников, бивших прямо из самого сердца горы, ещё теплилась жизнь. Живописно разбросанные среди цветущих кустарников и лимонов строения, впрочем, назывались: не «У источников», а «Под пальмами», ибо источников тут хватало – не отличишь.

Двое туристов – мужчина и женщина вышли из ворот отеля, спустились к шоссе и двинулись вниз. Лёгкий мостик уходил вправо в гущу лимонных садов. Они завернули, и скоро их стало уже не видно с проезжей дороги.

Вулкан там и здесь курился белым дымком, но небо оставалось не по-ноябрьски синим. Пар поднимался прямо вверх, так что казалось, будто это рыбаки жгут костерки, чтоб жарить макрель или есть мидии, запивая их белым вином.

– Хороший ресторанчик – «Лючия», – сказала женщина, – и недалеко. Мы можем всю неделю хоть каждый День там обедать. Я только удивляюсь, почему они здесь на Искии по-немецки так плохо говорят. В конце концов, по сравнению с Турцией, с какой-нибудь Анталией, где все работники сервиса.

– Да не только сервиса, – поддержал муж.

– Верно. В любом прибрежном магазинчике, кофейне с тобой могут объясниться. Но Италия живёт туризмом куда дольше Турции! Кстати, портье или ювелиры в Анталии говорят лучше меня.

– Не скромничай! – улыбнулся он. – Слушай Рита, ты мне хотела что-то о болгарине рассказать.

– Да, это я вчера. Помнишь, ты спать пошёл, а я сидела на террасе. Море было спокойное такое, луна, дорожка на воде светилась… И вдруг! Слышу снизу с воды сперва гитару, а следом кто-то запел, да как! Изумительный голос!

– Так. Ты уж не спустилась ли к морю?

– Спустилась – не спустилась. Но я эту мелодию лет с шестнадцати знаю. И вот сама даже не замечаю – сижу, подпеваю ему и плачу.

– Что-что?

– Ну да! Слёзы катятся.

– И кто же там пел?

– Потом. Не спеши!

Резкий вой серены хлестнул их по барабанным перепонкам, и две машины карабинеров одна за другой пронеслись мимо, обдавая прохожих песком и мелкими камушками.

– Куда это они?

– Да бог их знает, Франц.

– Где мы остановились? Ты утром, сказала, что наш Марио…

– Нет-нет! Марио, он в бассейне. Это как раз Мария. Помнишь, официантка? Девчоночка лет так двадцати. Стриженая?

– Эта самая. Она-то, кстати, отлично говорит. И понятно. Она студентка. Учится в Вене. А здесь на лето только. Так у нас же ноябрь.

– У неё снова каникулы. Подожди, давай я тебе по порядку. История длинная.

– То-то она с тобой вечно болтает – после обеда не дождёшься!

– Ты будешь слушать?

Аппетитная блондинка, вся в ямочках и перевязочках, словно пухлый младенец, звонко хлопнула своего высокого спортивного мужа по отсутствующему животу:

– Вот смотрю я на тебя: лопаешь ты – любо дорого. И свиные отбивные, и спагетти. Пиво пьёшь!

– Умеренно, умеренно!

– А я и не спорю. Но! Полнею-то я!

– Ты не отвлекайся.

– Ну, словом, Мария наша. Она сюда к родным приезжает. Тут у неё дядя, тётя, сестра двоюродная и т. д. Вот она и работает: когда в отеле, а когда в ресторане помогает.

– Постой, так значит эти из «Лючии»?

– Это они и есть. А дочка их – кузина Марии, Анджела, работает в местной больнице в Forlo медсестрой. И вот эта-то дочка однажды вечером после дежурства привезла на своём Смарте странного болгарина домой и оставила его жить в мансарде!

– Так, подожди. Ничего не понимаю.

– Как это ты не понимаешь? Гитара и кот, греческий паспорт, помнишь? Молчит и поёт, поёт и молчит! Наши соседи миланцы читали газету, их мальчик нам тогда статью перевёл. Он ещё с тобой то по-английски, то по-немецки?

– Ах да, – пробормотал Франц Линде. И лёгкая тень напряжения едва заметно прошла по его загорелому лицу.

Линде ездили сюда уже третий год подряд. Это случилось дня через три после их появления. Франц привёз жену на лечение, побыл недолго и уехал в Мюнхен на работу. Теперь он снова вернулся к Рите. А тогда местная пёстрая газетка, где было больше фотографий, чем текста, захлёбываясь, сообщила, что на берегу в лодке со сломанным мотором рыбаки подобрали парня. По-итальянски парень не говорил. Впрочем, парень, это не точно.

Мужчина был по виду лет сорока пяти и, что странно, без вещей совершенно. Но документы оказались при нём – греческий паспорт в полном порядке. Рядом на облезлой гитаре восседал тощий серый в яблоках бархатный кот.

Рыбаки, вызвавшие, само-собой, «скорую» и полицию, рассказали, что «находка» был словно в трансе. На вопросы, в том числе, на греческом, не отвечал, но, святая Мария, вдруг время от времени запевал густым басом, и тогда кот, до сих пор невозмутимый и сонный, начинал выть как на мартовской крыше, а потом вообще вспрыгнул хозяину на плечо!

Новостей в это время на Искии было мало. Бедные газетчики, как голодные чайки радостно накинулись на «приплывца». Они сообщали каждый день что-нибудь о нём, не забывая кота, о лодке, оказавшейся, впрочем, вполне исправным катером, приписанным на Капри, и о двух-трёх найденных всё же при нём мелочах, кроме упомянутой гитары. Но «найдёнец» молчал. С фотографии глядело заросшее светлой бородой лицо, обрамлённое вьющимися пепельными волосами. Тёмно-серые глаза выделялись на обветренной коже. Имя его Andrey Siniza греческим не казалось, но кто знает, кто знает?

Да, осень. В том то и дело. И потому Frankfurter Allgemeine тоже не поленилась. Какие там в не слишком уже солнечной Италии романтические песни? На каком языке? На болгарском? Нет, Анджей – это, верно, поляк. А что, собственно, пишут нам с Крита, откуда паспорт? Что всё-таки было у него с собой? Так, трубка из вишнёвого корня с чашечкой чёрного янтаря. Старая немецкая трубка. Еще старая табакерка…

Вы подумайте, кто теперь слово такое помнит: «табакерка»? Или кисет? Нет, всё-таки табакерка для нюхательного табаку! Именно табаку, а не табака, что носили некогда даже дамы, украшали своими вензелями. Дарили в знак расположения владетельные особы, и в знак любви и приязни – возлюбленные своим любимым.

На табакерку и трубку никто не польстился. Журналист – практикант, раскопавший эту историю, долго думал, чем ещё порадовать читателей:

Кот с гитарой – вовсе не плохо, но мало. Трубка и табакерка? Старые, но простые. Нет, я, конечно, не специалист, но… стой! Вот разве что…

В уголке табакерки он заметил маленькое клеймо – две буквы «G» одна в другой, вписанные в медный овал.

– Извини, Рита, задумался. Мне кое-что вспомнилось, я подумал… Но чувствую, тут любовная история. Да неужели этот немой? Кому он сдался?

Подначил жену Франц Линде.

– Почему немой? Он же дня три по морю болтался без еды и воды и в шоке был. Подожди, ты меня сбил. Конечно, любовь, что же ещё? Только подумай, он поначалу в больницу «по скорой» попал, а потом к Анджеле в палату. Вот она за ним ухаживала – ухаживала, а он очень плох был. Что-то там по-итальянски ворковала, кормила и причёсывала – и всё это время он молчал и только пел иногда. И вдруг на третий День так внятно и говорит: телефон! Она принесла, представляешь? Он кипрский номер набрал, послушал, сам ничего не сказал, и снова молчок. И вот когда ему время выписываться пришло, как и куда неизвестно. Ты не забудь, ведь ни страховки, ни денег, долго держать не стали! А он ещё слабый был да к тому же сердце плохое… Тут Анджела его забрала с собой!

– Анджела, значит, – думая, о своём, сказал Франц. – Ладно. Анджела куда ни шло. Я, знаешь, не могу привыкнуть, что кого-нибудь Афродитой зовут или Аполлоном. Да ещё как на этого Аполлона взглянешь…

– Слушай, Аполлоны с Афродитами в Греции, а мы в Италии. Ну а Венера, лучше, что ли? Фунтов так на пятьсот?

– Вообще ты мог бы при мне про фунты…

– Не буду-не буду, – засмеялся муж и добавил. – Я понимаю так – мы сейчас их всех увидим? Смотри! Вот она уж – «Лючия».

До ресторана оставалось шагов двести. Весь он, увитый виноградом, с террасой, уставленной фикусами и цветущими олеандрами, был залит ласковым солнечным светом. Выше террасы лепился к склону сам двухэтажный, крытый черепицей дом, где находился зал ресторана, кухня и служебные помещения. Выше этажом в левом крыле жили хозяева. В правом у них были комнаты для приезжих. Сооружение венчала маленькая мансарда с треугольной крышей и таким же большим окном.

– Правда, красиво? Здесь и в ноябре всё цветёт, я тебе сейчас такие лианы покажу, прямо по скалам вьются. А рядом ящерки зеленые бегают.

Двое шли не спеша, занятые разговором друг с другом. Они не видели, как карабинеры числом так человек пять высыпали на совершенно пустую почему-то террасу, как Энцо и Франческа спустились по внешней лестнице вниз и молча обернулись назад, глядя на длинный серый с чёрной полосой ящик, что медленно выплывал на плечах мужчин, тяжело ступавших по ступеням, ведущим уже на улицу. Зато они услышали крик. Кричала женщина.

– Diabolo! – плача, кричала бледная худенькая, как подросток женщина, с распущенными по плечам матовыми чёрными волосами.

***

Франц Линде вечером уединился, придумав невинную отговорку. Ему нужно было позвонить на работу. Он набрал номер и негромко заговорил:

– Привет, это Линде. Здравствуй Херберт, дружище! Как дела? Я-то? Я в отпуске. Как почему звоню? Соскучился! А ты как думал? Ну, ясно, жить без вас не могу. Погода? Ничего особенного, но моей жене нужны термальные ванны, вот и ездим. Слушай, я бы хотел Бергеру сказать пару слов, пока не забыл. Скажи, он по-прежнему занимается «Завещанием кузнеца»? Ага, я так и думал. Что? Мы с ним в одном конноспортивном клубе. Да брось, не издевайся, просто случайно информация одна подвернулась.

– Хайнц? Здорово, это Франц. Хорошо, что я тебя застал. Как это, ожидал моего звонка? Ах, кобылки. Да нет, я в тебе вполне уверен.

– Нет, не дразнюсь. Да чем особенно? Стой, ты мне лучше скажи, у твоего «кузнеца» клеймо – две буквы «G», одна вложенная в другую, обведённые неправильным овалом?

– Ах, скорее в форме опрокинутого щита. Ну, мы оставим формулировку на совести журналистов. Вот что, с тебя ужин на две персоны в ресторане у нашего несравненного Шубека. Садись и слушай…

Глава 4

Карп Валерианович Кубанский был непростительно богат. Он понимал это сам и ужасно стеснялся. Будучи застенчив и замкнут от природы, он всё глубже, словно рак-отшельник, забирался в свою раковину и настороженно изучал оттуда близорукими глазами окружающих, что иными трактовалось как высокомерие задравшего нос нувориша. Бывшая жена Женька Безрук, с которой они вместе когда-то кончали Плешку и поженились после диплома, поглядывала на Карпа из-за своего аккуратного письменного стола в офисе и еле слышно декламировала: «И усами шевелит!» Карп незаметно подмигивал Женьке, поглаживая небольшие усики. Его круглые кошачьи глаза теплели. Они остались друзьями.

Жестковатая, самостоятельная и стройная Женька рассудила быстро и трезво. «Вместе у них не вытанцовывается» – решила она. Дальше может быть только хуже. Однажды они поговорили и совершенно мирно расстались. Женька продолжала работать у своего неуклонно преуспевающего сдержанного и настойчивого как бульдог бывшего мужа. А он постепенно начал полнеть и откровенно сторониться женщин. Стеснялся.

Карп толстосумом, и правда, был и был в состоянии вызывать время от времени девушку для встреч. Его устраивали разовые встречи, тем, что не возникали обязательства, никто не грабил, не шантажировал. Обычные в этой среде болезни тоже миновали «крупную рыбу», как называли порой подчинённые своего шефа. Женька, встревожившаяся было и регулярно заставлявшая Карпа бегать к врачу, несколько успокоилась. А когда у Кубанского появилась помощница – молодой архитектор Серафима Неделько, жизнь приобрела характер стабильный и, пожалуй, несколько монотонный. О Серафиме речь впереди, а сейчас надо заметить только, что новых впечатлений по этой части наш герой не искал. Все дела его шли успешно. Он со сборки компьютеров постепенно переключился на сталь, заключил пару крупных контрактов в Липецке, преуспел обалденно и заскучал.