Потом разговор перескакивал на музыку, архитектуру, литературу. Оказалось, они оба страстные поклонники Генделя, любят Гайдна и не очень жалуют Верди. Что «Пламенеющую готику» считают восхитительной и обязательно вместе должны снова увидеть Реймсский собор. Но величайший драматург и поэт… О, тут вышла небольшая размолвка, плавно перешедшая в потасовку, а затем и в объятья.
– Шекспир! – Рикардо протягивал указующий перст с неумолимым выражением лица, – Макбет, Гроза, Гамлет и «Много шума»! Набитая морской травой подушка летела в Бьянку, словно пушечное ядро.
– Данте! Данте! Данте! – ответом был подушечный град, а под конец и матрац слетел с дивана на пол. Когда страсти немного улеглись, Бьянка подошла к столу, поправила волосы перед зеркалом и увидела на нём маленькую фотографию – планшет, закрывавшуюся как записная книжка.
– Её тут раньше не было. Это твоя?
– Да, – несколько растерявшись ответил молодой человек. Он сделал движение, чтобы выхватить у ней вещицу, но сдержался. Забыл, растяпа, вот идиот! Как уйти теперь от возможных вопросов, которые могут их далеко завести? Но опасения, так и хотелось уже сказать, как всегда, были напрасны. Бьянка всмотрелась в группу разновозрастных людей, стоящих и сидящих перед розовым особняком в костюмах явно лет на двадцать пять старше настоящего дня, и уточнила.
– Парнишка с котёнком – это ты?
Рикардо кивнул. Девушка спокойно поставила фотографию на место, не проявив больше к ней никакого интереса, и заговорила о другом. Через полчаса Бьянка засобиралась назад, и Рикардо вышел на террасу упаковать её вещи. Тогда она, предварительно убедившись, что он её не видит, невозмутимо достала из сумки плоскую дигитальную камеру с отличным объективом и отщёлкала несколько кадров. Фотография на столе, вся группа крупным планом, Рикардо на фотографии ребёнком один. Получилось прекрасно, правда хвостик котёнка и одна белая лапка вылезли невзначай.
Рикардо проснулся часов в шесть утра, сделал хорошую пробежку, затем «десантный комплекс для второгодников», по выражению незабвенного командира части, и ещё поплавал с полчаса в утренней дивной воде. После этого он позавтракал, сварил себе крепчайший кофе по старинке на плитке… не любил всяких агрегатов, и с чувством выполненного долга растянулся на пляже в тени похожей на дельфина скалы. Солнце ещё не палило, а только ласково пригревало, ему стало даже прохладно, он набросил на себя красно-белое махровое большущее пляжное полотенце и незаметно под шелест волн задремал.
Сон был приятный – море, пестрые рыбы и омары, большие усатые омары. Ах, что это были за чудные усы! Длинные и цветные словно веточки дрока. Вот один подплыл к нему совсем близко и стал его щекотать. «Фу, как щекотно! Эй, отстань!» Но омар не сдаётся, а журчит:
– Просыпайся! Просыпайся, ты, со-о-ня! – И… целует Рикардо.
Парень перевернулся на другой бок, пробормотал что-то вроде:
– Я тебе не омар, ты спутал». Но в ответ раздался такой громкий смех, что проснуться всё же пришлось. Бьянка сидела рядом, щекотала его травинкой и хохотала.
– Алессандро, что ты делаешь ночью? Алессандро! Признавайся, ты был с русалкой? На омара я не согласна. Променять меня на омара!
– Я уже, какой там омар, да погоди ты… Что? – парень сел и вытаращил глаза. Обрывки сновидений улетучились наконец, и он осознал, где он и кто рядом с ним. «Это она, но что она говорит? Алессандро? Значит, она узнала. Что же будет?» Всё это можно было явственно прочитать на его лице – смесь тревоги, стыда и боли, а потому Бьянка перестала смеяться. Она тихо сказала.
– Успокойся. Тебе не показалась, я сказала «Алессандро», но тебе нечего меня опасаться. Да, я знаю, кто ты… знаю, даже, как получилось, что ты должен сейчас скрываться. Я помогу тебе всем, чем можно, но мне надо знать всё – ты понял?
Рикардо – Алессандро хлопал своими замечательными загнутыми ресницами и слушал. Затем он глубоко вздохнул и взял её за руку.
– Так ты из полиции? Послушай, мне наплевать. Я всё равно тебя люблю как дурак. Я просто невезучий осёл, я не буду от тебя убегать. Ты… ты можешь меня ещё раз поцеловать? А потом… тут кто-нибудь прячется, верно, чтобы меня повязать. Ну не пустили же они безоружную девушку против такого парня как я – боевого десантника да ещё с пистолетом, я не…
Но тут ему пришлось прерваться, потому что, если тебя целуют, то затруднительно держать речи. Пауза затянулась, Бьянка что-то шептала, тормошила его и наконец отпустила.
– Перестань болтать чепуху, и пойдём в дом. Какая полиция? Я тебе всё сейчас расскажу по порядку, а потом хочу и тебя послушать. Ты согласен?
– А что мне ещё остаётся? – Алекс обнял её и они заговорили вполголоса, поднимаясь по широким ступеням к деревянной террасе.
Она полюбила его тоже сразу безоглядно. Ей было совсем не до вопросов – они так подходили друг другу! Бьянка испытывала незамутнённое чувство доверие к Рикардо. Ни минуты не сомневалась она и в том, что он ее достоен! В самом деле, его итальянский был безупречен. Это был язык образованного человека, получившего и должное воспитание. Он держался тоже, как должно. Всё, что она видела и слышала, было тому порукой. Не приходилось сомневаться также, что он от неё без ума. И пока она не увидела фотографии на столе…
– Понимаешь, мне пришло пару раз в голову, а вдруг ты не свободен? Но когда ты сказал, что не женат, я поверила. Всё, и точка.
– Но я правда…
– Подожди, не перебивай. Я ещё удивлялась, у тебя проскользнули два-три слова… Так говорят только здесь, на Искии. Но было сразу ясно, что ты из большого города и приезжий. И вдруг! На столике вижу фотографию, а там… – Бьянка замолчала, выжидательно посмотрела на молодого человека, и продолжила, – у нашего летнего дома в ФорИо стоишь ты… я тебя сразу узнала, лет десяти от роду рядом с моей собственной тётей, а около тебя сидит в кресле дядя Карло Риццони. Это моя мама его так называла – дядя Карло. Ты мне честно сразу скажи, хоть я и сама точно знаю, дядя Карло – это твой папа? Ну отвечай, сейчас же!
Следующая пауза затянулась несколько дольше. Алекс не отпирался, и Бьянка смилостивилась.
– Дальше довольно просто. Ты ведь понимаешь, что такое у нас родство. Мы с тобой, конечно, десятая вода на киселе, и слава богу. Но моя бабушка и твой папа уже поближе, и у них были прекрасные отношения. Его история в своё время наделала много шума. Он был уже совсем зрелый человек, когда…
– Когда я появился на свет?
– Да, мой милый, получился скандал в благородном семействе. Мало того, что дядя Карло был коммунист. Он ещё так и не женился, как полагается порядочному католику. Ну вот, когда я показала это фото у себя дома, а я его тихонько щёлкнула – каюсь, мне рассказали всю историю подробно. И про маму парижанку, бросившую дядю Карло -дипломата, много лет проработавшего в Москве, с младенцем, и про то, что он давно умер, и ты потом совсем потерялся… Прости, если я тебе сделала больно. Ты молчишь?
«Мама – парижанка… О, Алекс не был сиротой, как Сима Неделько. Общительный, подвижный, ловкий музыкальный парень. Безупречный московский выговор, и в то же время эта экзотическая внешность… «латинос»? Нет, индус… А-а-а, впрочем, хрен с ним! Давай дружить! Как попал в наши палестины? Девчонкам это не так важно, когда парень так хорош собой. Ребятам в команде тоже важнее его отличный пасс. Вдобавок он играет на всём на свете. Поёт и…» У Алекса не было проблем.
– Но, стоп. Как же всё-таки попал? Ответ был на удивление прост.
– Что и говорить, они ни бельмеса не понимали про СССР, двое молодых социологов из Парижа. Они просто искренне увлеклись Россией. Это был лозунг, символ, знамя! А еще – их левые убеждения и петушиный задор, страна победившего пролетариата и интернационализм! Правда, пролетариат их трогал не очень. Но второе длинное слово… Внешность Франсуаз не оставляла никаких сомнений, что её родители не имели расовых предрассудков. Ну а Рене был стопроцентный француз.
Первым делом, взять вина, розмарину, и добавить сенегальские ритмы, крутизну бедра, бровей, губы, виноград, прованского масла и чуть-чуть корицы с ванилью. Да, и следом, какао-масло! Получилось просто отлично. Дочка вышла – трюфелька с перцем.
Итак, они увлеклись Россией и, прежде всего, начали читать. Это были русские в переводах. Оказалось совсем не плохо. Затем они проглотили много романтической дребедени. Затем побывали на нескольких приёмах, где появлялись настоящие эмигранты. Эмигранты по убеждению. Старомодные динозавры, говорившие, между прочим, на великолепном, не обезображенном сленгом французском.
Они повесили у себя в гостиной портреты Плеханова, Троцкого и, почему-то, Адама Мицкевича и нередко забывали, кто там есть кто. С музыкой дело обстояло гораздо лучше. Наши социологи оба от души восхищались Рахманиновым и Стравинским, интересовались Прокофьевым и даже Шостаковичем. У них появились и свои знакомые «русские», а среди них дети «тех» эмигрантов. Эти были часто вполне французы.
Левые убеждения Рене и Франсуаз… Они были вовсе не коммунисты. А кто? Оба не особенно задумывались над этим. Уж скорее социалисты анархистского толка, совершенно честно занимавшиеся своей работой.
Когда их старшей дочери Софи стало лет восемь, увлечение Россией было в полном разгаре. Поэтому было решено учить язык, в чём все трое и преуспели. Но, особенно Софи, и вот почему. Рене и Франсуаз парадоксальным образом подружились с семьёй «русских» французов совсем иных убеждений. Глава семьи – владелец двух четырёхзвёздочных отелей и первоклассного магазина дамского платья, небольшого и фешенебельного, посетители которого никогда не путают существительное «шик» с наречием «шикарно», окончил Сорбонну и совершенствовался в управлении гостиничным делом в Англии. Его милая жена – пианистка, из тех, о ком говорят: «широко известная в узких кругах», девичью фамилию имела Лобанова-Ростовская и находилась с мужем в отдалённом родстве. У них уже было трое детей. Родители говорили дома на хорошем русском литературном языке и передали его детям.
Софи, способная и переимчивая, как пёстрый хохлатый пушистый попугайчик, заговорила быстро. Обрадованные Рене с Франсуаз пригласили ещё и учителя, и к десяти годам девочка стала свободно читать и писать на этом сложном языке с чужим алфавитом «кириллицей», бесконечным количеством флексий и беглым ударением.
Время шло, и однажды Рене заметил:
– У нашей девочки появился интеллектуальный капитал. Надо это не потерять. Будет ли она социологом, как мы…
– Она будет, кем захочет! – тут же отпарировала свободолюбивая Франсуаз.
– Подожди-подожди, у меня возник план. Софи, ты не хочешь поучиться за границей? – лукаво осведомился отец, хорошо зная характер своей девочки.
– Где, пап? Где? В Лондоне? Или лучше в Нью-Йорке? – запрыгала экспансивная Софи.
– Я предпочёл бы Москву, – засмеялся Рене.
– Что это ещё за фантазии! Она должна получить хорошее образование в Париже. – Не особенно последовательно возмутилась Франсуаз, доверяя в этом вопросе, как и во многих других больше родному очагу, чем левым трескучим кострам.
– А она и получит. Послушай, моя радость, – повернулся он к ней. – Софи ещё так молода. Пускай поедет! Ты представь себе, она увидит совсем новый мир. Её русский станет там безупречным, её убеждения…
– Ах, папочка, меня совсем не интересует твой социализм! – девушка скорчила смешную гримаску и забарабанила пальцами по столу.
– Девочка, если ты когда-нибудь вздумаешь всё же заняться социологией, или переводом, или журналистикой, тебе очень пригодятся такие редкие знания и опыт.
– А я знаю, что хочу делать. Я! Буду! Создавать! Новые духи!
– Очень хорошо, малыш, – неожиданно поддержала мужа Франсуаз. – Тогда ты можешь окончить там химический факультет.
– Но это скорее органическая химия или биохимия, – засомневался Рене.
– Пусть так. А потом вернёшься и поступишь в Сорбонну. Слава богу, Деньги у нас есть. И дедушка недавно перевёл на твоё образование солидную сумму, – закончила свою мысль мама.
– Родители, не хотите ли вы оба поскорее сбыть меня с рук, чтобы без помехи заняться своим любимым Луи? – Софи принялась тискать маленького брата, сделала печальную рожицу и добавила трагическим тоном. – Просто меня никто не любит в этом доме! И поэтому я уеду. Не волнуйтесь. И очень скоро.
– Нет, дорогая. Всё это глупости. Ну как это мы расстанемся? Пофантазировали и хватит. Давайте ужинать, уже восемь, – Франсуаз поцеловала дочку и встала, чтобы завершить разговор.
Софи уехала через год, предвкушая новые приключения. Она, как нередко случается со взрослыми детьми, была не прочь пожить без присмотра. Молоденькая, светло-шоколадная парижанка поступила в Москве в Университет имени Патриса Лумумбы и влилась в стройные ряды «учащейся молодёжи, устремившейся к сияющим вершинам знаний под мудрым и неусыпным оком партии большевиков».
Начиналось для Софи всё отлично. Она с искренним интересом приступила к своей учёбе. В общежитии тоже было сносно… весело и занятно. Советские будни, «ненавязчивый сервис» и привычное хамство воспринимались как пролетарская строгость. По-спартански сурово – не беда! Но не скучно. Через полгода хороший русский молодой парижанки превратился в просто отличный. Очень способная, музыкальная и живая, она усвоила интонацию, переняла студенческий жаргон и болтала, когда надо, без умолку о чём угодно, не испытывая никаких затруднений даже с твёрдым раскатистым «р-р-р», даже с буквой «ы», не иначе, как придуманной Малютой Скуратовым на погибель врагам престола. Она уже играла в студенческом оркестре на кларнете, а также пела, не без успеха подражая Мистенгет. Пришла весна. Она оказалась в этом городе неожиданно тёплой, солнечной, ясной, с голубым ярким небом, с тополями в серёжках. Французы, которых было вовсе не много, конечно, бегали в своё посольство на вечера, узнать новости, посмотреть кино, потанцевать. А в этот раз ребята из «Патриса Лумумбы» давали концерт. Софи пела и имела успех. Военный атташе, охотно кокетничавший с ней при встрече, подвёл к студентке синеглазого брюнета с заметной проседью и сказал:
– Мой друг и коллега, дипломат из Италии просил, чтобы я Вам его представил. Он Ваш поклонник и хотел бы пригласить Вас как-нибудь спеть к итальянцам.
Они танцевали вместе весь вечер, он отвёз её домой на прекрасной машине цвета кофе со сливками на зависть подружкам, и скоро роман разгорелся, как костёр на ветру. Он лет на двадцать старше? Даже больше… Ну и что! Прекрасно воспитан, всегда с цветами для Софи и с презентом, влюблённый и готовый к услугам.
Приближались каникулы, она сдала сессию на отлично и с чистой совестью собралась отдохнуть. Было решено, что она слетает в Париж, потом с родителями проведёт недельку в Ницце и отправиться в Рим, где ждут с отчётом его. Ну а затем они решат, как им быть. Можно – к морю. Можно на Апеннины или к нему на родину, как он сказал – на вулкан! А можно просто поколесить по стране.
И получилось! Всё тогда удалось! Они ни разу не поссорились по пути. Волшебная погода превратила каникулы для Софи в сказку. Пьянящая красота Италии, пьянящее чувство быть так любимой, пьянящая возможность исполнения желаний… Однако к сентябрю пришлось, увы, отрезветь, и как…
Она убедилась, что беременна, растерялась и разозлилась. Ещё не поздно, решила она, и побежала тут же к врачу. Но это была не Франция! Всё оказалось безумно сложно, унизительно, невозможно! Ах, она не замужем? Они немедленно сообщат в университет. Они должны. Должны! Вы подумайте… выяснить, кто отец?
А тут ещё взрослый, влюблённый не на шутку «отец» принялся умолять. О как они будут счастливы вдвоём, нет, втроём! У них… нет, у него есть всё, чтобы содержать семью. Они поженятся сейчас же и… И она смалодушничала, конечно.
Хорошо, пусть о «поженятся» не может быть и речи, это Софи поняла, когда… «Действительно, а когда?» Когда осознала вдруг, что просто хочет домой, что возлюбленный, который на два десятка лет старше тебя – это лестно, надёжно, это… это слишком серьёзно для неё, юной озорной попрыгушки!
«Замуж не хочу – баста! Баста! Господи, что же делать? Лететь в Париж и делать аборт тоже не хочу – мама очень испугается. Так что? Пройти эти круги ада здесь?»
Словом, сложилось так, что Алекс появился на свет. Софи переехала было вместе с ребёнком к «отцу» – теперь она называла его только так, но у ней быстро пропало молоко. «Отец» нашел няню, нашел и кормилицу. Она сообразила, что они справятся. И тогда…
Софи говорила – ей надо заниматься. Она устала, издергалась. Ей надо сменить обстановку. И старалась улизнуть скорее к ребятам, ночевать почаще в общаге!
Началась дождливая холодная осень, и всё стало окончательно ясно. Софи соскучилась, безумно соскучилась и больше ждать не хотела. Париж зазвучал в ней неожиданно сильно, как звучит флажолет, отвечая на взятый гитарный аккорд. Огромный неуютный и БЕСприютный город, такой чужой, даже враждебный зимой – осточертел. Но главное, она совсем остыла к «отцу». Ей был не нужен нежданный, нежеланный ребёнок и, без сомнения, это «он» во всём виноват. Он её уговорил! Он запугал её, что никогда вообще не будет детей! Пускай расхлёбывает теперь, тем более по этим их советским законам всё равно не дадут малыша увезти в Париж, так не оставаться же здесь жить насовсем? И пусть она – безответственная бестолочь, пусть! Пусть раньше надо было думать. Ну что ж! Ей еще не и двадцати, и если кто-то их них ДОЛЖЕН был думать, то «он». И потому своим папе и маме она просто ничего не сказала.
Когда Софи, оформив наскоро документы и купив на всю оставшуюся наличность бесчисленное множество детских вещичек в магазине «Берёзка», наскоро поцеловала Алекса и «отца», села в самолёт и через несколько часов приземлилась в «Орли», малышу исполнилось ровно пять месяцев и одиннадцать дней…
Алекс, тряхнул головой. Однажды он решил не касаться этого больше и не рассказывать никому, ни одной душе. Об Искии, об отце… вот и Володьке не рассказал… И что теперь?
Он, который, казалось, был готов ко всему, бесспорно, остолбенел. Однако, это ведь, к несчастью, не всё. Она ж сказала:
– Ты скрываешься», да? – Бьянка, по-своему истолковав его молчание, снова заговорила. – Конечно, больно, я понимаю. Ты приезжал сюда в детстве каждый год, это тоже твоя родная земля. Ты хотел бы наверняка вернуться сюда как победитель, как и подобает потомку славного рода, а тебе не повезло и продолжает пока не везти. Но подожди. Всё ещё переменится, я уверена…
– Ох, это ты подожди. Скажи, ты знаешь, что со мной случилось потом?
– Мой дорогой, кое-что мне известно, но, не до конца. Видишь ли, всё моё семейство зажужжало, как улей, как проведало, что ты тут и я встречаюсь с тобой. Я должна ещё тебе признаться, что мой дядя в Неаполе известный юрист. Он навёл справки и разведал, что мог.
– Нет, ты мне объясни, как ты не испугалась? Они тебе, без сомнения, сказали, что я бандит и в человека стрелял?
– Во-первых, они знают много больше, чем ты думаешь. А во-вторых, моя прабабка была женой генуэзского пирата. Я думаю, кровь сказывается, что тут удивительного?
– Черт знает что! Не только папа – бандит, но и у мамы есть пираты в роду! Да что у нас за дети будут тогда? – возмутился Алекс. Но загорелые руки сначала зажали ему рот, затем обвили его шею и начали гладить мощные мускулистые плечи. Шелковистые чёрные волосы, пахнущие морем и цветами лимона закрыли от него солнечные лучи, а любимый голос сказал:
– У нас будут самые лучшие дети на свете, я тебе обещаю. От настоящей любви просто не бывает других!
Глава 37
Дорога от Лукашки на выселки Телячье давала крюк. Сытая лошадка, впряжённая в телегу, завернула за скотомогильник и потрусила по привычному следу. Дядя Яшка и тётка Люба Тугие щёлкали подсолнухи, сидя на сене, вели неспешно беседу и глядели на вечернюю зорю. Закат уже окрасил небо, и верхушки деревьев запылали на горизонте. Белый крупный пёс с жёлтыми подпалинами чистых дворянских кровей поспешал за лошадкой, иногда, правда, отвлекаясь. Уткнув чёрный влажный нос в землю, он делал короткие рейды, чтобы разобраться на месте, что за норка на пути повстречалась, или обследовать свежий след зайца. Дорога впереди раздваивалась как буква «у» – одна ветка уходила через карьер на райцентр, другая вела прямо к дяди Яшиной избе. Яшка с Любой расторговались и направлялись домой. Они возили в соседние деревни дачникам молоко, творог и яйца, и те тоже не оставались в долгу – всегда можно договориться, и привезут из города, что нужно. Дома поджидал старший сын, бессемейный немой и кроткий столяр и плотник Коля. На возу лежали буханки хлеба, колбаса, конфеты и сушки.
Прошло ещё четверть часа. Дядя Яшка соскочил на землю размять ноги и пошёл рядом, когда Люба, оглянувшись, спросила:
– Яш, ты Белку не видел? Трусила то впереди, то за нами. И сгинула куда-то.
– Найдётся, куда она денется, твоя любимица, – махнул он рукой и хотел снова забраться на воз.
– Дурная она, за нами опять увязалась, охотиться норовит за птенцами, слётков ловит. А дома щенок. Кто его будет кормить? Вот вчера за Дружком усвистала, малой пи-и-ишшит и… постой, Яша, она лает, слышишь? И скулит, да как-то неладно. Ну-ка давай посмотрим, может с ней, и правда, стряслось что, лапу, к примеру, повредила?
Яша недовольно скривился, но послушно гаркнул: «Тпру-у» и, бросив на ходу: «Погодь, я щас», свернул с дороги в кусты. Несколько минут раздавался треск веток, собака залилась ещё громче. Потом тётка Любаша услышала свист, ругань и снова лай.
– Любка, привяжи Серого и давай сюды, да рогожу возьми.
Кирилл лежал на боку, из его груди вырывалось слабое хриплое дыхание. Он пробыл на холодной сырой земле День и целую ночь, его рана загноилась, вокруг разлилась нехорошая краснота. Он бредил, и его лихорадочно блестевшие глаза, верно, видели вовсе не двоих крестьян с добродушной заполошной собакой, потому что он всё время твердил:
– Я не нашёл, я даже не знаю – что, почему ты от меня не отстанешь? У меня дочь! Отзы-ы-нь, Пан, сволочь! – вскрикнул он, и попробовал приподняться, но вовремя подоспевший Яша сильными руками удержал Кирилла на месте. Вместе с женой они положили раненого на рогожу и понесли к телеге.
Дома, посовещавшись, Тугие решили утром ехать и просить дачников позвонить в больницу, а пока, помочь, чем сумеют. Тётя Люба продезинфицировала и перевязала рану и начала его поить одной ей известным снадобьем. Раненый весь пылал и опять бредил, но на этот раз уже было не разобрать, что он нёс.
Утром, однако, как это нередко бывает, ему временно полегчало. Он вспомнил, что случилось, понял, где он есть, и умолял никому ничего не сообщать. Он благодарил дядю Яшу, тётке Любе поцеловал её не обученную таким нежностям руку, а потом снова впал в беспамятство до следующего утра. Но Любу Тугую, родившую пятеро детей, испугать было не так легко. Он отписала пасечнику письмишко и послала к нему за свежим прополисом сына, велела мужу истопить как следует баню и стала пользовать болящего по-своему.
И всё же, несмотря на уход, покой, травы, мёдолечение и зверобой добрая неделя прошла, пока он начал просто вставать. Ещё дня три потребовалось, чтобы перестала кружиться голова и он немного окреп. И, наконец, расцеловав Тугих и смастерив им антенну для телека, Кирилл Бисер, переоделся в раздобытые тётей Любой шмотки и уселся с мужской половиной семейства на всё ту же телегу. Они двинулись в объезд мимо райцентра к пригородному шоссе, где Кирилл стал ловить попутку. Он остановил грузовичок, везущий торф, и тот довёз его до Голутвина, откуда Бисер подумал-подумал, и решил на электричке не ехать. Он сел на автобус, затем на другой и так добрался до кольцевой. Через несколько часов след Бисера Кирилл Игнатьевича, гражданина ФРГ, жителя города Мюнхена затерялся в огромном городе, где он родился почти полвека назад, и растаял в тумане.
Базар кипел и переливался всеми цветами спектра. Запахи тоже витали такие, что аппетит у Кати разыгрался всерьёз. Следовало купить овощей, лука, укропа и, пожалуй, корейской морковки. На дачу не стоит тащить этот провиант, но сегодня и перед работой надо поесть, а потом видно будет.
– Синенькие! Берите, даром отдаю! Гладенькие, сладенькие! – голосила полная румяная тётка. Катя протиснулась к прилавку и вдруг сзади кто-то толкнул её под локоть. Она слегка пошатнулась, сделала неловко шажок вбок и на этот раз чуть не упала – прямо под ноги ей склонился мужчина, поднял клеёнчатый блестящий кошелёчек и забубнил хриплым баском.
– Девушка, осторожно. Ударились? Смотрите, вы что-то уронили! Он распрямился. Катя увидела лицо, обросшее седоватой бородкой, но без усов. Его глаза закрывали большие дымчатые очки, на голову до бровей была натянута синяя вязанная шапочка-менингитка. Клетчатая ковбойка, синие рабочие штаны и такая же куртка дополняли скромный неприметный наряд.
– Нет, ничего, – рассеяно сказала Катя, занятая своим. – Но вы ошиблись. Кошелёчек, наверно, кто-то другой…
Закончить фразу ей не пришлось. Мужчина поднял руку, поскреб затылок, дёрнул себя за мочку уха и вдруг приподнял очки. Небо было с утра чистым и ярко синим, и от того глаза пристально и серьёзно глянувшие на Катю, сделались такого же цвета. Катя осеклась, замолчала, а мужчина, не сказав больше ни слова, вложил кошелёк в её руку, повернулся, и смешался с толпой.
– Здравствуйте, будьте добры Анатолия Александровича… Да, спасибо. Что? Это очень, очень срочно! Его спрашивает доктор Сарьян, то есть, я хотела сказать… ах нет, неважно, он поймёт. Толя, здравствуй. Мне необходимо тебе что-то сообщить как можно скорей и совершенно конфиденциально… Да, ужасно волнуюсь, а ещё боюсь сделать неверный шаг, ты меня понимаешь? Да, конечно, знаю. Куда потом? Ещё раз повтори, я записываю. Через три четверти часа… Хорошо, побежала, мне же на метро, а то не успею. Ну, до встречи.
Глава 38
Свернуть с дорожки, спрятаться среди густых зарослей и дождаться закрытия парка было совсем не трудно. И теперь ей было удобно наблюдать из глубокой ложбины, закрытой со всех сторон. Предусмотрительно захваченная с собой упругая походная пятнистая подушка оказалась донельзя кстати. Плоская фляжка с лимонадом и бутерброды тоже помогали скоротать время. И Бьянка, к собственному удивлению, не заметила, как пролетело полтора часа. Сверху было прекрасно видно, как закрыли кафе на склоне. Оттуда слышалась музыка композитора, создателя этого парка, потом последние посетители понемногу исчезли, облицованные изразцами столики опустели. Официантка и хозяин поболтали немного, распрощались, зазвенели ключами и скрылись за фигурными воротами. Садовник и помощники прошагали по аллеям, окликая припозднившихся гуляющих. Залаяла собака, захныкал малыш и парочка туристов корейцев, сделав несколько снимков напоследок, извинившись, поспешила на выход.
Девушка видела, как смотритель со своими людьми выкурили по сигарете, до неё доносились их голоса, а потом они уселись в машины, заурчали моторы, и шоссе опустело. Она осталась одна. Теперь пришла пора действовать.
Она уговорила Алессандро, что ничем не рискует. Но все же сказать, что она сейчас вообще не волнуется… Ну хорошо, скорей, скоро стемнеет.
Парк «Ла мортелла» лежал перед нею. Он спускался по склону горы террасами вниз и, глядя на разнообразие его чарующей флоры, разбегались глаза. Бьянка быстро пробиралась между тропическими оазисами, уголками камелий, юкки, пальм, агавы и кедров. Она на минутку задержалась перед прекрасной розовой орхидеей и побежала дальше по вымощенными лавой Везувия дорожкам.
Водоём с огромными листьями Виктория Регия, водопад, – так, вот и он – каскад Крокодила. Всюду звенели источники. Роднички струились по диким камням, разбивались на тысячи брызг и играли в лучах заходящего солнца. Огромный папоротник зелёным кружевным веером осенял тут водное ложе, на котором на плотном ковре из листьев лежали соцветия синих водяных лилий. А по камням по направлению к воде полз крокодил. Было бы немного темнее, почему не решить, что настоящий?
Алекс рассказал ей тогда всё по порядку. В табакерке этот Анджей оставил указания. В одной из плотно свёрнутых бумажек было сказано, что надо в «Ла Мортела» искать, и прилагался маршрут. По её мнению, «клад» можно было довольно просто найти. Она немного поборолась и искушением сразу всё рассказать своим, но рассудила, что ещё рановато. Да и любопытство и исследовательский раж подталкивали вперёд.
Что за чудесный всё-таки парк! Цветёт двенадцать месяцев в году, создан на голом месте после извержения вулкана Эпомео, с такой любовью и фантазией украшен парковой скульптурой! Но даже не это самое лучшее тут, самое необыкновенное…
– О, я почти на месте, – оборвала себя Бьянка.
Прямо перед ней журчал фонтан «Солнце», обозначенный на наброске. Господи, теперь она начала волноваться по-настоящему. Что там лежит? Почему они об этом совершенно не думали в последнее время? Хорошо, её же никто не торопит! Ей ничто не грозит, ни одна собака не знает, что она тут, собственно, ищет. Да, в этом всё дело. Бьянка уселась на корточки перед фонтаном и постаралась взять себя в руки.
«Сосредоточься, – велела она себе, – ты ещё не бывала в таких переделках. Итак, что он сказал? Анджей прошептал перед смертью, что в замке – выкуп для Алекса! Что ж, он правда, спрятал там изумруды. А вот дальше он велел постараться. Для него, для старика… и странно даже, только он сказал – для потомства. «Собери и сложи. Найди ключ для Януса!» Человек сказал так и умер. Значит надо сделать, что в наших силах. Ничего, я уже не боюсь. Теперь можно себе признаться, мне казалось, уж не ловушка ли это, и я хотела себя послушать. Внутренний голос в этом парке любви – моей любви, любви этих людей! Нет, я найду, открою, посмотрю, что там есть, а потом додумаю до конца.»
Бьянка встала, подошла к фонтану и наклонилась. К её искреннему удивлению, она быстро нащупала под его основанием там, куда не достигала вода, плоский предмет. Теперь оставалась убраться поскорее из парка, пока сторож не затеет вечерний обход. Она снова побежала по безлюдным дорожкам, но на этот раз уже вверх. Старый кедр словно нарочно разместился рядом с оградой и протянул вперёд толстый сук. Бьянка ловко вскарабкалась на него, бросила свой рюкзак наружу, потом перебралась по ветке сама и легко спрыгнула вниз. Десять минут быстрого шага, и вот она уже уселась за руль, включила зажигание и вскоре скрылась за поворотом.
***
На следующее утро девушка отправилась завершить начатое дело. Предстояло выполнить вторую часть задачи.