Loe raamatut: «Жизнь в цвете хаки. Анна и Федор»

Предисловие

Моей семье.

Это не развлекательное чтиво, а история, полностью основанная на реальных событиях и подтвержденная документальными фактами. Это проза для старшего поколения, кто увлечен трудами Шолохова, Булгакова, Бондарева, Шукшина, кто читает драматическую литературу и интересуется послевоенным временем, кто не уходит от реальности в фантастические выдумки и любовные утехи. Но эта история и для молодых умов будет к размышлению о временах их прародителей, о которых не все делятся. В этой истории суровая правда жизни, израненные и истощенные безвыходностью судьбы, безумное самопожертвование ради чужих интересов и прихотей, реальное место, которое помню и я сама, и мои родные. Выдумки здесь практически нет. Имена и названия сохранены.

С немалыми силами и надрывом историю нашего рода написала моя мама, которой уже за 70. Поэтому я с благодарностью оживила повесть на просторах Интернета. Пусть не увидят ее многие, пусть нет здесь пикантных откровенностей, которыми насыщены современные любовные романы, но это жизнь, прошлое многих советских людей: своя романтика, драматизм, страсти человеческие… Думаю, серьезный читатель проведет время с пользой.

С глубоким уважением, Ана Ховская.

Теги

#коварные герои, #несгибаемые героини, #всеобъемлющая любовь и ненависть

Начало

Знаю, когда-нибудь с берега

Давнего прошлого

Ветер весенний ночной

Принесет тебе вздох от меня.

Ты погляди, ты погляди,

Ты погляди, не осталось ли

Что-нибудь после меня…

Р. Тагор

Федор Сварыгин ехал в поезде, который тащился, как ему казалось, очень медленно по бескрайним казахским степям, мимо гор, мелких речушек, редких поселений. Был апрель 1947 года, а он только что возвращался домой.

Война закончилась, а его еще два года мотало по фронтовым дорогам: то на Западе охранял железнодорожные составы, то в Белоруссии был при комендатуре. Где-то попал в такую заваруху, вспоминать о том никогда не хотелось: был рад, что живым выкрутился. Ему сообщили, что в штаб армии ушло представление о награждении за отличие по службе. Но пока суд да дело, парень демобилизовался. Награда, как говорят сегодня, не нашла своего героя. Но он и не переживал об этом: жив, ну и ладно. Когда вернулся, ему исполнилось уже двадцать три. Скучая по матери, по своему поселку, радовался, как ребенок, когда прибыл, наконец, домой.

Поселок был таким же, как он его и оставил, когда уходил в армию, а оттуда на фронт. В окружении гор, полей он был таким родным, что душа радовалась при виде этих красот. Домики в поселке были разные: и мазанки с глиняной крышей, и под шифером (у тех, кто побогаче). Пока никто не ставил новых капитальных строений, да и то сказать, война зацепила многие семьи – кто вернулся инвалидом, кого еще не могли дождаться с фронтов, а кто уже никогда не вернется в родные места: пал смертью храбрых в неизвестных краях. Федор с радостью смотрел, как с пастбищ, покрытых молодой травой, возвращалось стадо, как хозяйки и ребятишки встречали коров. В их усадьбе тоже было две молодые телки. В небольшом магазине, куда часто пацаном бегал за конфетами, работала та же продавщица. И еще он заметил, что в поселке появилось много чеченцев, немало казахов и переселенцы из России, с Украины, каких большинство.

Дома его ждали. Мать и сестры не знали, куда посадить, чем накормить. Мать заказала в соседнее село вельветку для него: не ходить же в военной гимнастерке. Вельветками называли мужскую блузу из мелкого вельвета или из другой теплой ткани: с карманами, на пуговицах, она была в ходу у сельских мужчин. А девушки, незамужние молодки и вдовы с вызовом уже посматривали на бравого парня.

Федор пока отсыпался, ходил в горы, на студеную речку, на широкий луг. За ним старалась увязаться младшая сестра Настя. Она уже была единственной «медичкой» в деревне. Приезжали по разнарядке врачи в ФАП¹, но, пожив в поселке месяц-другой, уезжали в города или районный центр. А Анастасия была сначала санитаркой, потом сама одолела курс акушерства, педиатрии, помогала всем, кто обращался в больничку, не отказывала в помощи никому ни днем, ни ночью, если вызывали. Ставила уколы, капельницы, банки, которые тогда были в ходу при лечении простуд, принимала роды – словом, была незаменима всюду.

Другие сестры – Ефросинья, Таисия – пока жили вместе с матерью в этом же доме. Домик был неказистым, маленьким. Его строил еще отец, которого Федор почти не помнил. Закладывал отец баньку, но закончить не успел – умер, а другой муж матери поленился – вместо этого выстроил сарай для скота: тоже нужен был в хозяйстве, а баня оставалась в мечтах.

Ефросинья уже была просватана Марком, который жил на другой улице. Фрося любила его, охотно пошла замуж, ждала, пока Марк подремонтирует свой дом. Он готов был забрать молодую жену сразу, но она тянула с переездом: уж очень хотелось ей, чтобы домик был обновлен.

Дело в том, что Марк был прежде женат, от брака у него остался сын – мальчик лет трех. Жена и двое других детей погибли от рук бандитов, которым Марк задолжал денег. Они пришли к нему, когда думали, что он ночует в нынешнюю ночь дома. А Марк, побаиваясь встречи с ними, чаще оставался дежурить на ферме, где работал сторожем с другими мужиками. В тот день его не было дома с утра. Бандиты ворвались с огорода, заперлись изнутри, напугав до смерти жену Марка и детей.

Младший – трехлетний Павлик – юркнул под заслонку в низу печи, где складывают дрова для растопки, и, закрыв глаза от ужаса, затих там. Мужики ждали, когда хозяин вернется, перерыв все в доме в поисках поживы. Жена Марка молилась, чтобы хоть детей не тронули.

Время шло, наступило утро, шел день, а Марк так и не явился домой. Бандиты, видимо, поняв, что он прячется от них, открыли крышку подпола, зарезали его жену, детей – мальчика и девочку – и, положив их головами над подвалом, чтобы кровь стекала туда, ушли, разгромив все, что можно. Двор снаружи был обнесен высоким забором, строений не видно с улицы, поэтому никто из соседей и не подумал, что в усадьбе что-то случилось.

Когда Марк вернулся домой, от ужаса поседел… Жалко ли жену и детей, или чувствуя свою вину за их гибель, или самому было непонятно, как уцелел, только он надолго замолчал. Прежде балагур и пересмешник, любитель пошутить над всеми стал молчуном.

Бандитов тех нашли по его подсказке. Тогда действовал еще закон о смертной казни, всех их расстреляли после приговора суда, потому что за ними числилось не одно это дело. Но Марк долго еще не мог отойти от всего пережитого.

Павлик тоже молчал, но на отца старался не смотреть. Он смутно помнил, что произошло тем вечером, – мал был. Но хорошо запомнил, как орали чужие мужики, спрашивая об отце, как кричали мама и сестра с братом, как бандиты громили все вокруг… И отца боялся, не шел к нему, не ластился, ничего не говорил, не спрашивал. Марк не знал, что делать с малышом, с кем его оставлять, когда уходил на работу. Закутывая в одеяло сверху одежды, уносил ребенка с собой в сторожку.

Шло время. Мальчика увидела как-то Ефросинья, которая некоторое время работала дояркой. Ей была известна вся история с Марком. Она подкармливала их, принося из дома нехитрые заготовки. Уходя домой, она часто забирала с собой Павлика. Он стал привыкать к ней.

Марк понял, что одному ему не справиться, поговорил с ней, а через некоторое время и посватался. Его милостиво приняли в ее семье. В доме за старшего оставался брат – Николай, который уже был женат, имел детей и заканчивал строительство своего угла на другом конце деревни.

Николай тот вернулся с финской войны контуженым и в призыв на Отечественную не попал, а потом из-за какого-то непонятного надрывного кашля. Он и вел переговоры с Марком как старший, как хозяин. А тот тем временем стал заниматься торговлей: скупал у своих поселковских яйца, овечью и козью шерсть – и отвозил это все в район. Он снова стал балагурить, шутить, отошел от несчастья. Павлика же забрала к себе родня погибшей жены.

Еще одна сестра Сварыгиных – Клавдия тоже была замужем третьим браком и жила со своим семейством неподалеку от родительской усадьбы.

Незамужняя Таисия ждала своего парня с фронта. Но того, видно, как и Федора, мотали военные дороги, и никаких вестей от него не было. Мать обещала ей помочь с покупкой присмотренного небольшого домика на этой же улице, если захочет жить отдельно, но пока свободных денег было мало. На трудодни, начисляемые в колхозе, приходилось содержать еще и Настю, хотя она и сама уже зарабатывала. Огород не приносил должных доходов, урожая хватало только на прокорм. Поэтому все были рады возвращению Федора, надеялись, что тот станет кормильцем и помощником в семье.

Пока Федор осматривался, думал, куда пойти работать в колхозе, мать была спокойна за него: вернулся живой и здоровый, и то счастье. Отца Федор почти не помнил, а мать еще была замужем за Стрижковым, который тоже рано умер, и она больше замуж не выходила. В народе ее звали ведьмой, Стрищихой и… побаивались.

Председатель колхоза вызвал Федора к себе через неделю после его приезда и предложил быть механиком, поскольку знал, что до войны тот разбирался в технике, учился этому на курсах в районе, мог собрать незамысловатые агрегаты для работы на огороде дома, мудрил с машинами в мастерских до призыва в армию. Недолго думая, Федор согласился: техники в колхозе не так много, она требовала ухода и правильного использования. Надо учить мужиков, недавно вернувшихся с войны, подросших пацанов и помогать семье. Начинались полевые работы, рабочих рук не хватало. Раньше все уходило на фронт, теперь же нужно восстанавливать хозяйство. Жизнь продолжалась, и Федор включился в работу.

А молодки уже засматривались на парня, завлекали шутками, нарядами. Подросли девчоночки-малолетки, парней в деревне мало, все больше мужики раненые, постаревшие, больные и подростки. Особенно старалась Мариша, о которой ходили слухи, что она очень сладкая в постели. Федор пока сторонился девчат, ни на одну не обращая внимания.

А вскорости в поселке он увидел новую девушку. Говорили, что она приехала из России, мало показывалась в людных местах, а если появлялась, то только в магазине, где продавались незамысловатые продукты. Быстро купив кое-что, она сразу же уходила домой. Жила, по слухам, у отца.

Дом Зарудных стоял в конце переулка на той же улице, где жила и семья Федора, и в магазин девушка ходила мимо их поместья. Она была красива той особенной нездешней красотой, что уже волновала многих. Стройная, тоненькая, небольшого росточка, с длинной косой пшеничного цвета в красивом платье она проходила неторопливо, поглядывая под ноги, оберегая от камней хорошенькие туфельки. Молодки сельские сразу поняли, что это опасная соперница, и старались по-всякому задеть ее. Но она молча проходила мимо, не отвечая на колкости, на зависть девчат, улыбаясь чему-то своему. Да и таких нарядов, как у нее, не было в поселке ни у одной девушки: платья из какой-то особенной тонкой ткани, блузки с необычной вышивкой, туфельки на невысоком каблучке.

Как-то раз Федор выходил из дома на работу и увидел ее, когда она шла мимо их усадьбы: мельком глянула в его сторону и, не сбавляя шага, так же тихонько прошла дальше. Парень замер на мгновение, потом смутившись, быстро пошел вслед за нею, благо на работу в мастерские ему идти в ту же сторону.

Идя за ней, он разглядывал ее фигурку, косу, что была ниже пояса, красивое платье, стройные ноги в туфельках и не мог понять, чем она его задела. А потом понял, что не было у них в поселке именно такой девушки. Девчата красивые были: и хохотушки, и озорницы, но такой, как она, – нет.

И стал он стараться как можно чаще попадаться ей на глаза, стал оказывать, как говорится, знаки внимания. Хотя никто не учил ухаживать за девчатами, понял, что с этой девушкой нужно быть деликатным. И он постарался. Выбрал случай и ушел с работы, чтобы попасться ей на глаза, когда узнал, что она снова пошла в магазин на соседней улице.

Девушка, как всегда, взяла крупы, макарон, соли и еще кое-что по мелочи, рассчиталась, поблагодарила продавщицу и повернулась, чтобы выйти, но столкнувшись у выхода с Федором, выронила из рук тяжелую холщевую сумку, а тот подхватил на лету.

– Что вы так неосторожно?– ласково улыбнулся парень и открыл дверь, приглашая к выходу.

Молодки в магазине затихли, глядя на происходящее. Девушка смущенно бочком прошла мимо него и протянула руку за сумкой. Федор с улыбкой проговорил:

– Я провожу вас? И сумку понесу, она тяжелая.

Девушка потупилась и тихо проговорила:

– Если вам так хочется, понесите.

И легко повернувшись на каблучках, пошла вдоль улицы. Федор шел рядом и чувствовал, как сладко замирает его сердце.

– Как зовут вас, красавица?

– Аня я,– проговорила девушка и улыбнулась в ответ.– А вы?

И ее улыбка понравилась парню, и голубые глаза ее сияли особенным светом, какого не видел ни у одной из сельских девчат. Сердце ухало в груди, волновалось.

– А я Федор. Вам так идет улыбка, почаще только улыбайтесь!– восхитился он.

Аня посмотрела на него и засмеялась:

– Мы же раньше не встречались, когда вы успели заметить, что мне идет, а что нет?!

– Давайте чаще будем встречаться!?– неожиданно для себя выпалил Федор.– Вы работаете где-то? Надолго к нам?

– Я к отцу приехала. Пока нигде не работаю, осматриваюсь. У вас здесь спокойно, не то, что у нас.

– У вас – это где?

– Я раньше жила в Курской области, там сестра осталась с племянницей. Ее мужа и всех других мужиков и пацанов, которые были в селе, расстреляли фашисты, когда заняли район. Когда я вернулась в село, Маня сказала, что отец живет в Казахстане, там тепло, хлебный край. Поезжай, мол, туда и будь с отцом, еще сказала: «Я тебе ничего дать не смогу, сама видишь, все разгромлено, разграблено, ни домов толком не осталось, ни работы. А мы с дочкой как-то будем перебиваться». Мама наша умерла, когда я была совсем маленькой. Я и уехала… Наскребли денег на дорогу. Ехала на поезде через Москву, все смотрела, какая кругом разруха… А здесь войны и не было… Я ее так боюсь, войну… бомбы, мины… снаряды… Чужие солдаты… А вы были на войне?

– Да,– ответил Федор, удивляясь услышанному,– недавно демобилизовался. А откуда вы вернулись в село, если жили, как говорите, в Курской области вместе с сестрой?

– А меня со всеми другими девчатами и молодыми женщинами угоняли в Германию. Ночью загребли, это случилось в октябре 42-го года, подняли с постели, даже не дали времени на сборы теплых вещей, так с тем, что наскоро схватила в узел, погрузили в машины и увезли на станцию в Голофеевку, загнали в вагоны и привезли в Дрезден в трудовой лагерь. В вагоне было душно, тесно, ни пить, ни есть не давали, а ехали долго. Когда всех заставили выходить из вагона, в котором когда-то возили скот, не все смогли выйти: так ослабли, что и стоять не могли, а женщин двадцать вообще оказались мертвыми. В Германии была года полтора в трудовом лагере, поселили нас в бараке, кругом деревянные настилы, как нары. Ни укрыться чем-то, кроме как своей одеждой, которую смогли захватить из дома.

Аня даже остановилась, замолкла, потому что перед глазами встала картина, как женщин, которые раньше жили, увозили на работу куда-то. Приезжали они поздно, падали от усталости. Девушка думала, что и их тоже будут увозить на огороды, в горы, камни носить, как других. Прибывшие ранее рассказывали, что кого-то помоложе и покрасивее отбирали из бараков и уводили к коменданту, оттуда их приносили и бросали на пол, остальные помогали им подняться на лежаки. Кто-то из женщин говорил, что их там насиловали, били, если не подчинялись. Ужас душил, сил не было переживать это, будущее виделось кошмаром. Но говорить об этом Федору не решилась, не представляя, как он к этому отнесется: ведь она была в том пекле со всеми вместе, с ней могло произойти самое страшное. Но Бог миловал: не успело произойти ужасного… Все время, пока она была в лагере, старалась закутываться в теплый платок до бровей и не смотреть никому в глаза, горбиться (так научила старая женщина, жившая в лагере уже год). Но, что можно говорить об этом тем, кому не выпала такая судьба… Анна не стала выдавать эти думы, до сих пор мучающие ее. «И зачем я ему это рассказываю? Он же совсем чужой человек, а я доверяюсь…» Очнувшись, она поглядела на парня и смутилась, замолчала совсем.

– А что потом, Аня? Расскажите, не бойтесь меня, я тоже всякое видел,– тронул ее за плечо Федор.

Поколебавшись, она продолжила:

– Ни спать, ни есть толком нельзя было. Я же совсем молодая, мне было только неполных шестнадцать лет. Нас всех делили по баракам по национальности, мы, русские, жили отдельно, остальные в других бараках. Переводчик перед строем кричал, что все приехали работать на благо Германии, чтобы быстрее закончилась война. Но мы же знали, что в тех чужих краях помогали фашистам. Они же нас за людей не считали. Но мы – некоторые из нас – не успели толком обжиться в бараках, где вновь прибывших заставляли чистить, застилать лежаки новой соломой, пока на работы за пределы лагеря не отправляли. А потом стали возить на расчистку железнодорожных путей, подметать и чистить улицы Дрездена. А летом работали в немецких селах на огородах. Запомнила села Клеге, Шенберг, Лаубен, другие еще. А через полтора года одни бауэры – это мы так их называли – отобрали нас на работу к себе в усадьбу около Кессельдорфа. Там я научилась шить, вышивать, делали хорошую одежду для немцев. Хозяева были добрыми к нам. Не обижали, кормили неплохо, работу мою ценили и радовались, когда что-то новое вышивала. Была в мастерской, где и другие девушки работали. А потом нас освободили наши и отправили на Родину, где каждый жил до войны. Такая жизнь у меня… Теперь я боюсь громких звуков, пугаюсь ночи, все кажется: скоро снова налетят самолеты и начнется бомбежка… Это такой ужас… Эти взрывы, свист бомб… И до сих пор не могу спокойно спать, кажется, что не высыпаюсь из-за этого, сил не бывает днем…

Когда они проходили по своей улице мимо дома Клавдии, Федор увидел удивленные глаза сестры, которая выливала воду из таза на улицу. Ему показалось, что она как-то ехидно усмехнулась.

– Удивительная история… Не встречал таких, как вы… Даже не знаю, что и сказать… А как у отца вам живется? Я его плохо знаю, он же до войны поселился у нас… А его жена, выходит, не мать вам?

Анна знала со слов сестры Мани, что отец убил их мать… Маму звали Ирина Афанасьевна. Она только родила ее, Аню, а он еще раньше завел себе полюбовницу и решил избавиться от жены. Сестра говорила, что он задушил маму в гневе, когда та упрекнула его в измене. Маня не сумела помешать ему, он откинул ее в сторону, когда та бросилась на него сзади. А брата Сергея дома не оказалось, где-то гулял с пацанами. И соседи опоздали помочь. А после тюрьмы отца выслали из России в Казахстан. И Сергея, и полюбовницу, которая ждала его из заключения, забрал с собой, когда отправляли на поселение. Но не говорить же об этом совершенно чужому человеку.

– Я выросла с семьей сестры, с их дочкой. Отец еще раньше уехал из нашего села. А потом началась война… А перед войной он написал ей, что поселился здесь, в вашем поселке. Прислал немного денег.

– А с отцом живет еще и сын? Он ваш брат? Сергей, кажется? У него семья есть, дети… Вам там не тесно? Как приняли вас?– заволновался Федор.

– Да, тесновато. Но мы живем с отцом и мачехой отдельно от семьи брата. Там же на усадьбе два дома, хотя их так с натяжкой можно назвать. Домишки… Две комнатки и кухонька у нас, а у них три небольших. Сплю на русской печке. Тепло. Не обижают. Семья брата не особенно приветлива, но куда мне деваться, раз уж я здесь. Обживусь, на работу пойду.

– На какую работу с такими маленькими ручками, как у вас? У нас, наверное, швейных нет здесь,– улыбнулся Федор.

– Так где-нибудь пристроюсь,– Аня махнула рукой с какой-то грустью,– работают же девчата. Хоть бы где-нибудь в поле…

– Ну да… Ну да…– шагал рядом Федор, размышляя про себя об этой странной девушке.

– Мы пришли уже, спасибо. Давайте мою сумку. До свидания,– проронила задумчиво Аня.

– Ань, мы можем еще встретиться?

– Ну конечно, я почти каждый день хожу в магазин. То одно надо, то другое – я же и для семьи брата покупаю. Отец дает денег на всех.

– Да, но я работаю днем. Это сегодня прогулялся с вами. А каждый день я так не могу. Давайте вечером встретимся?

– Ну… Не знаю… Я никуда не выхожу… что я своим буду говорить? Куда ухожу?– растерялась девушка, теребя свою пышную косу.

– А надо что-то говорить? Вы же взрослая… Вам нужно познакомиться с нашими сельчанами, вы же собираетесь работать, а сами никого не знаете. Это вас не пугает?

– Хм… Вечером знакомиться?

– Я прошу вас вечером встретиться, вот и познакомимся поближе…– настойчиво уговаривал Федор.

Девушка остановилась в задумчивости. Помолчав немного, она смятенно сказала:

– Наверное, нам не надо встречаться… Ни к чему это… Я ничего не хочу… До свидания.

– Ну почему, Анечка?! Я вас обидел? Что-то не то сказал? Я тысячу раз извиняюсь, если это так!– растерялся Федор, не ожидав такой отповеди.– Я клянусь вам: не обижу ничем. Вы мне понравились, я хочу чаще вас видеть.

– Мы не так и знакомы с вами, чтобы вечером встречаться… Я не могу… Извините… Мне надо идти…

Аня взяла сумку и медленно, сгибаясь от тяжести, пошла к воротам усадьбы.

– Анюта, я все равно буду ждать встречи с вами!– вслед девушке проговорил парень, не надеясь на ответ.

Она оглянулась и покачала головой, махнула свободной рукой и скрылась за калиткой. Федор потоптался на месте, круто развернулся и быстрым шагом поспешил в мастерские, со вздохом усмиряя сердце.

Аня прошла во двор, остановилась у крыльца домика брата, постучала по перилам. Из двери выглянула жена брата – Шура.

– А-а-а… Явилась, не запылилась, наконец-то… Вижу, как ты уже хвостом метешь перед нашими парнями… Не успела приехать, как начала крутить! Жду ее, жду с покупками, а ее, как корова языком слизала! Вертихвостка! Нахлебница! Только тебя не хватало здесь! Давай продукты, гулена, что зенками лупаешь!? Глаза б мои тебя не видели…

– Шура, ты чего? Что я тебе сделала, что ты всегда злишься на меня?– невольно расплакалась Аня.

– Поплачь, ишь ты… пойди папочке пожалуйся, как тебя, сиротинку, обижают здесь… Иди уже отсюда!

На крыльцо вышел Сергей, муж Шуры. Он был совсем глухой, когда отец перед войной после тюрьмы забрал его и увез с собой в поселение. Как и все пацаны, в детстве он был шкодливым, отец часто бил его. Он кричал от боли до посинения, потом, видно, что-то нарушилось в голове или еще что произошло: он в один миг оглох. Сначала немного, потом глухота усилилась, он носил с собой специальную слуховую трубочку, если надо услышать кого-нибудь при разговоре. Отец его и забрал с собой, чтобы легче Мане одной с Аней справляться. Сергей рано женился, поселился в домике в одном дворе с отцом, теперь он жил со своей семьей: у них уже трое детей – Анатолий, Владимир и Вера. Шура и пошла за него только потому, что других уже не дождалась, – никто не сватался, да и мужиков-то не было в поселке.

Низенькая, толстая, неповоротливая, как кубышка, она была намного старше Сергея, злобная сплетница, интриганка. Поэтому и в деревне ее не любили. А за Сергея пошла с умыслом: считала, что у его отца много денег, раз позволил себе купить такую усадьбу по приезде в поселок. Огород, сад, два домика, хозпостройки, хороший просторный двор – все это понравилось Шуре, когда она познакомилась с Сергеем. Несмотря на его глухоту, она терпела его, только всегда ворчала и ругалась на него, называя пнем, глухопаром, но не уходила, надеялась, что отец все же отделит сына и купит им дом побольше, а уж там она развернется. А тут приехала Анна. И Шура, как с ума сошла: злилась без причин, ругалась и ворчала, что теперь никакой жизни ни ей, ни детям не видать. Поэтому и с девушкой так себя поставила и обижала ее, каждый раз выискивая, к чему можно придраться. Сергей не слышал, о чем разговаривали Шура с сестрой, но увидел, что сестра плачет, и сказал:

– Не обращай на нее внимания, Аня, – она всегда такая.

– Да какая она Аня? Нюрка она и есть Нюрка… А то придумали – Аня!– со злостью крикнула Шура, унося продукты в дом.

Аня быстро пошла от их домика к своему. Так больно: ее ни за что обидела совсем чужая тетка.

Она вытерла слезы и постаралась успокоиться, вошла в домик, прибрала все, что купила, ушла на кухоньку, чтобы поставить чай. Отец хмуро глядел на нее, мачеха молчала, как всегда, ни о чем не спрашивала. Девушка чувствовала, что она здесь чужая. Разговор не складывался. Она заварила чай, поставила пиалы на стол, нарезала хлеб, выставила домашнее масло, сахар и рукой показала, что можно почаевничать. Присела сама с края стола и подвинула к себе хлеб.

– Шурка снова ругалась? Не бери в голову – она такая и есть. Всем порядки свои устанавливает. А ты не обращай внимания, позлится и отстанет. И не плачь… Это не поможет. Надо показать ей, что она тебя совсем не интересует. Перебесится со временем. Снова в тягости, а норов не может сдержать. И в кого только такая уродилась: вроде баба как баба, но надо же…– проговорил задумчиво отец, качая головой.

– Как же не обращать внимания, мы все-таки родственники. И я ей ничего не сделала, за что она так меня ненавидит?– тихо проговорила Аня. Помолчав немного, она спросила:– А что такое – в тягости?

Отец с мачехой переглянулись и улыбнулись.

– Скоро снова у нее будет малыш. Ей бы беречь себя, а она… Ну да ладно,– тоже возмущалась Нина Ивановна (так звали мачеху).

– Что о ней толковать… Что увидела в поселке? В магазине есть что-то новенькое?– спросил Филипп Федорович.

Отец далеко из двора не выходил: ноги отказывали, болели суставы. Видно, совсем не сладко было в тюрьме-то. Но Аня об этом не рассуждала, она жалела отца. И он ее не обижал, но больше помалкивал, изредка, как сейчас, вызывая на разговор.

– Да как будто ничего нового, все то же самое. Пиалы там красивые, разные по расцветке. Казахи любят чай из них пить, вы говорили. Мне бы на работу надо куда-то устраиваться, может, в поле где-нибудь что-то делать. Я же не буду дома сидеть все время. Что вы подскажете? А вот парень меня один проводил до дома, сумку поднес, так он сказал, что с такими маленькими ручками меня никто не возьмет никуда. Это правда?

– Что за парень?– спросил отец.

– Да не знаю я его, и никого еще не знаю. Федором зовут.

– Это не Федя ли Сварыгин? Такой высокий? Недавно вернулся с фронта… Он на нашей улице живет, неподалеку от нас. Да ты мимо их усадьбы в магазин ходишь,– сказала Нина Ивановна.

– Не знаю, может, он. Я его не разглядывала толком. Но он не приставал, просто шли, разговаривали, смеялись,– ответила Аня.

– Ну, девушка, уже надо присматриваться к здешним людям. Так и будешь от всех бегать,– спокойно улыбнулась Нина Ивановна.

– Успеет присмотреться, молода еще – так и обидеть могут ни за что, ни про что,– проворчал отец.

– Вот именно – ни за что, ни про что… И не будет знать, кто обидчик,– укоризненно молвила мачеха.

– Я пойду в сад, надо обрезать старые ветки, вы говорили мне вчера, откуда начинать,– отодвинула пустую пиалу Аня и встала, чтобы убрать посуду со стола.

– Ну иди, иди, я тоже сейчас приду туда. Не порань руки-то, рукавицы возьми,– напутствовал отец.

Аня вышла из домика, переодев платье, сменив туфельки на легкие тапочки, которые ей сшил отец из голенищ старых кирзовых сапог.

– Ну ты совсем, Филиппушка, девушку смутил… Она же росла без матери, откуда ей знать, что такое в тягости? Она-то и о себе не все знает толком. А ты…– проворчала Нина Ивановна.

– Жалко тебе ее, да, Нина? Конечно, знаю я свою вину, но что теперь поделаешь… Позвал к себе, как будет она жить дальше, что делать, – пока ничего не предскажешь. Но глядеть за нею надо в оба: вишь, какая она красавица?! Так парни и будут возле нее крутиться. Уже один тут как тут. Где один, там и другие, как бы не ославили девку-то,– задумчиво ответил Филипп.

***

День заканчивался. Федор вернулся с работы, умылся, помог сестрам загнать скотину в коровник. Надевая чистую рубашку, увидел, как во двор вошла Клавдия.

– О, сестра, здравствуй, вечер проводить пришла с нами? Проходи, мама в доме, девчата со скотом управляются,– радушно пригласил Федор.

– Да я ненадолго, зашла с тобой поговорить. Ты с кем это сегодня гулял по поселку? Ты хоть знаешь, кто она и откуда здесь появилась? Что она за птица такая?– уперев кулаки в бока, покачиваясь на носочках, ехидно проговорила Клава.

– Ну да, узнал… А что тебе за дело такое, с кем я гуляю?– с неожиданной злостью спросил Федя.

– О, так ты уже гуляешь с нею? И не боишься?– поддела сестра.

– А чего мне бояться… На войне страшнее было, жив остался, как видишь, а здесь такая девушка появилась, почему бы не поговорить с ней, не проводить домой?– он хмуро смотрел на сестру.

– Как чего бояться? Ты же себя ославишь? Она же, знаешь, где была? Немецкая подстилка она!– выпалила Клавдия и поджала губы.

Федор оторопел от такого напора.

– Ты что болтаешь? Ты за этим пришла, чтобы поклепы возводить? Да что ты о войне знаешь? Окопались здесь, в тылу, только замуж и выскакивали за первых попавшихся… Жизни не знаете… А что люди пережили там, в России, кому повезло, кому не совсем…– распалился Федор.

– Ну а ты много знаешь, как я посмотрю. Уже она тебя и охмурить успела?! И когда это случилось? Даже сестру оскорбляешь из-за какой-то там…

– Замолчи, Клавка…– угрожающе проговорил парень.

– А то что – ударишь, прогонишь? Смотрел бы на путных девчат – вон их сколько в поселке. И многие на тебя глаз положили, а ты никого не видишь. Красотку нашел, ишь… Лучше бы к Марише пошел, давно по тебе сохнет, всем спокойнее. Уж та девка свойская, а то нашел себе кралю, как бы беды не вышло,– отворачиваясь от брата с вызовом почти прокричала Клавдия.

– Да что ты привязалась со своими чудачествами? Какой беды? Нашла, кого в пример, – Маришу! Да на ней клейма негде ставить! Чем тебе та девушка не угодила?

– Когда узнаешь, поздно будет, и Шурка ихняя так и говорит: дескать, из-за границы она не просто так сюда попала. А там с немцами водилась…

– Ну все, хватит – поговорили… И перестань мне норов свой показывать… Мать мне нашлась…

– Да… А мать-то тебе ничего не скажет, ты сам должен увидеть…

– Да что я должен и кому – сам разберусь. Иди уже домой, тебя дети ждут, ужином корми. Нечего здесь мне мораль читать,– сердито буркнул Федор, злясь на сестру, на себя, за то, что не может положить конец всем пересудам и защитить девушку, которая так манила к себе.