Невозвратные дали. Дневники путешествий

Еда – позади. Так! Мы с Женей будем ночь в задней комнате, Андрей и Валерик – в первой, проходной. К морю! В новую незнакомую бухту! Горы теснее, чем в Коктебеле, море еще синей. Новизна – как в детстве! Крутой спуск. Но, его одолев под руку с Андреем, Женя отказывается куда-то идти: тут!

Тут? И только всего? Сесть на камешки? Нет, на это мы с Валериком не согласны! Идти! Куда? В Шаляпинский грот^[79]! Расстаемся. Вправо и вправо берегом по лесенке вверх и – тропинкой, меж крутых камней, извилистой, местами нелегкой, мы спешим. Он – впереди, я – за ним, как шли в Лягушачью, временами молча берясь за протянутую мне руку, пальцы о пальцы, крючок на петлю, мускульная ритмическая помощь, мгновенная, – и снова спешим вперед – он впереди, я – сзади. Я чувствую в нем удивительную радость, что я иду быстро, легко, и может быть, удивление тает уже – так он принял в себя чудо моих 77-и лет, «Оду пешему ходу» Маринину^[80]… Цветаевская порода! От его молчаливого одобрения, сходного с счастьем, я готова еще быстрее, еще легче идти! Но и солнце щедрей, чем везде! Как Валерик прекрасней всех юношей! Море синей Черного, зеленей Средиземного! Скалы – круче шиферных генуэзских, золотых Côte d'Azur^[81], где я семнадцати шла с восемнадцатилетним Борисом… Мы – под горизонтальным навесом скалы. Надписи. Это и есть Шаляпинский грот? Да. Присели. Не хочется! Люди идут куда-то? Пойдем дальше и мы. По тропинке уже, обрыв круче, камни крупнее и скользче. Азарт хода. Идем. Иду. Но я вдруг останавливаюсь. Дальше я не пойду! Нет! До поворота осталось сажени – две, может быть, меньше, но камни тропинки наклонены, держаться совсем не за что, обрыв вертикален и близок! Соображаю вмиг: Валерик встанет у самого края, чтобы меня поддержать – и от страха, что он так стоит, я поскользнусь непременно… вдвоем полетим в море? Разбиваясь о скалы? Нет!

Мое «нет» твердо. Только одну минуту он пробует меня убедить. Не сдаюсь. Мимо нас, пугаясь, цепляясь за неуловимые выступы, медленно идут вперед две, три молодые женщины в трусах и бюстгальтерах, полуголые, загорелые. Не идут, а ползут в крутом наклоне. Бережно уступаю им место, уважая их смелость, за нее стараюсь простить их бесстыдство. Я уже повернула назад. Я никогда не узнаю – он никогда не скажет, и потому я его не спрошу – был ли разочарован во мне Валерик на нашем обратном пути. Что я не дошла так совсем мало, чтобы повернуть за скалу и увидеть и грот, и Царскую бухту^[82], целый маленький новый мир… Он довел меня в нашу бухту, к Жене с Андреем – и пошел один назад – походить по горам.

Что он любит одиночество – я знала. Я только попросила его вернуться до темноты, чтобы я за него не боялась. Он уклончиво обещал, успокаивая. Нет, я забыла! На нашем обратном пути он мне читал стихи…

 
Страдаю безбрежно о светлой воде
У скал голубых Карадага,
Страдаю о самой высокой звезде,
О непостижимости праха.
 
 
Мой слог первороден, и лоб мой высок,
Но я обречен на закланье,
На чистую боль, на болящий висок,
За то, что предутренней ранью
 
 
Страдаю безбрежно о светлой воде
У скал голубых Карадага,
Страдаю о самой высокой звезде
И осознаю себя прахом.
_____
Ты снилась мне
Сегодня.
В полночь,
Как благовеста бой,
Был свят
минор часов…
 
 
Сны, как стихи.
Не все —
Запомнишь.
Тем более
Когда – подряд.
Но этот,
Чуждый эстафет,
Был
В полудреме откровенья
Как бы подспорием к строфе:
«Я помню чудное мгновенье».
____
Я все хотел делить с тобой:
Кусочек неба голубой
(Он мой!),
И мой прибой
Под Карадагскою грядой,
И облака, что чередой
Пророков книги бытия
Уходят в новые края…
 
 
Тогда я руку взял твою,
Сказал: я облака люблю…
 
 
Ты проведи сознанья нить
К созвучью дивному «любить»,
Любить цветную землю глин,
Луны румянящийся блин…
 

Искать камушки! Утоление! Отвлечение. Утешение от всего! Переговариваясь с Андреем и Женей, вспоминая строки только что слышанных стихов, жарко погружаюсь в молчащую красоту камней…

Нас зовут. Откуда?! Сверху. Мужской голос. А, Андрей догадался! Тот, кто нас вез сюда. Наш шофер.

– Хотите рыбного супа? – кричит он. – Свежего! С хлебом! Сейчас принесу! С товарищем сейчас наварили!

Слышим звуки: полупрыжков, полушагов – едет к нам рыбный суп. Смеясь, насыщаясь, радуясь дружеству и нежданности, поедаем самодельный холостяцкий удивительно вкусный суп, заедаем ломтями свежего белого хлеба, огорчаясь (я – как бы о сыне, о внучках), что Валерика нет!

Небо, холодает земля. Его нет!

Женя увлеклась беседой с нас везшим и нас кормившим; бывавшим за границей по делам новосветских вин. Отзываюсь и я, услыхав названья парижских улиц. Но через весь уют странного вечера, интерес к собеседнику – тоска и страх за Валерика всё растут. Уж луна! Страх борет негодование – как мог он на так долго уйти, оставить, предпочесть одиночество – дружбе, и, зная, что я беспокоюсь, боюсь за него в горах… Значит, он – бессердечен? А вдруг – он не вернется? Вдруг с ним что-то случилось? И мы не можем помочь…

Я уже вне себя. Должно быть, мой вид несчастен, потому что и Женя, и Андрей меня успокаивают: сейчас придет! От луны в горах светло, ему всё видно, он молодой, легкий, бывалый, умеет ходить по горам! Ну, увлекся, далеко зашел, спешит… Это слово меня ударяет: спешит по таким тропинкам, по каким мы с ним шли! Жизнь померкла. Луна, залившая голубым блеском бухту, жестока и насильственна. Что в ней проку, если его нет, если неизвестно, что с человеком. Господи, спаси его, Ты Один можешь!

Мы идем домой, я молюсь. Андрей пытается развеселить, сколько раз он бывал в таких переделках… Женя – ласкова. Она понимает меня. В наших комнатах горит электричество. Вот тут мы так весело пили днем чай… Как это давно!

Вечер без него, с незнаньем, что с ним – бесконечен. Нет, мужская душа – потемки! Женщина не могла бы уйти на так долго, так заставить тревожиться! Они – из другой породы камней… Мы вышли с Женей походить перед домом. Пики гор пламенели в лунном свете. Я кончала молитву св. Пантелеймону^[83]. Шелест шагов, тень.

Женя, сжав мою руку, насмешливо, нежно, все вместе:

– Вот он, Твой Валерик…

Господи, Ты услышал! С нежнейшей улыбкой наклоняется ко мне лицо целого и невредимого моего мальчика. Золотые глаза с сыновней, братской, с волшебной нежностью на меня глядят. Сжав мне руку:

– Я далеко зашел. Было чудно в горах! Я купался. Я очень спешил назад!..

– Ужин позади. Нет, Женя не пойдет ни на какую лунную прогулку!

– Устала! Идите одни!

– Нет, Женечка, ты пойдешь… Потому что не идти – это свинство! Ты пойми: Новый Свет, еще в прошлом году собирались…

Темные, как самая темная ночь, глаза Женины почти так хороши, как в юности. Даром что наши лица – в морщинах! Ей доступны человеческие чувства! Сдается.

Мы выходим счастливой ватагой вчетвером, в черные тени домов, гор, в указанное нам зрелище чьего-то очертания на скале, когда луна встанет вон там… Море плещет ритмично и нежно, почти штиль, стоит волшебная лунная ночь. Но Женя и Андрей идут медленно, мы – быстрее, и мы исчезаем за поворотом скалы. Справа – море, глубоко внизу, воздушное от лунного света. Края бухты обнимают его тесным объятьем (в Коктебельском объятье – широко, отпускает на волю)… Слева крутая скала горит лунным блеском. Валерик крепко держит меня под руку. Его голос – глухой, близкий сейчас, слышен мне во всей тонкости интонаций, как бы пронизан лунным лучом. Он рассказывает мне о себе. О Тане, которую он любил с каким-то безумьем – такая любовь не могла длиться, она была обречена на разрыв. Но сразу после нее настало, как бедствие, новое счастье. (Слушаю и понимаю: страсть.) Нонна была хороша… несравненна! Но она не была умна… Но талантлива! (Слушаю, в легком трепете – удивительна мужская душа… Никогда бы не могла любить глупого человека…) Но любовь его к его Нонне врастает в меня весомо, как скала, мимо которой идем. Она была старше его на 15 лет. Замужем. Металась между мужем и ним – он устал ждать. Измучился. И тут, может быть, чтобы найти выход – он согласился стать мужем женщины, с которой учился, она, как он, лечилась в психиатрической больнице и убедила его жениться на ней как спасенье ему и ей. Он весь еще был – с Нонной, но после двух недель теснейшей дружбы с мужем Нонны он потерял пути веры в единство с нею, – а тут был человек, которую он жалел – хоть кому-то сделать добро… Но из брака ничего не вышло, это был ад. Родился мертвый недоношенный ребенок (он не хотел ребенка, она настояла), ее подруги считают его чуть ли не убийцей. Он уходил от жены, не мог с нею быть… Уезжая в конце лета в Крым, он ей сказал, что он с нею расстается. Им предстоит развод.

Я молча сжимаю руку его, как руку заблудившегося ребенка, мне дорога его Таня, и Нонна, и все, кого он любил с юности, но этот надуманный, насильственный брак (к ней, он говорит, не было даже влеченья!) – мне чужд. Этот брак изломал его жизнь! Его душа открыта моей с удивительной тягой. В прозрачности. Растворена в этой лунной ночи. Лицо ангела надо мной! Лунно-белое! Темны темнотой теней, горных теней – глаза! Мы идем назад (море слева, скалы – справа), и снова повернув – море справа, мы встречаемся и расходимся с Андреем и Женей, киваем друг другу и вновь растворяемся в свете луны, как ель над скалой, голубая от лунного света… Через несколько дней Женя о ней написала:

 
Прозрачно-черной и туманно-белой
Была та ночь. Луна, гора и море,
И – дерево: на склоне, осиянно
Взнесенное – в молитвенном безмолвье,
В сознанье чуда, в ожиданье ль чуда…
То дерево – его я не забуду.
Ту елочку – в ночи прозрачно-черной,
В ночи прозрачно-белой – никогда!^[84]
 

Мирно ложимся, встретясь под левой горой, вчетвером войдя в дом, в смежных комнатах: старые девочки в глубине, их стерегут юные мальчики. Луна зашла за гору над потускневшим заливом, окна потухли одно за другим, все спят…

Наутро спор: что лучше – Коктебель, Новый Свет? Мальчикам нравится здесь, мне меж этих гор – тесно, чуждо, парадно, не то – Коктебель вольный, любимый! Увы, Женино мненье не помню. Ближе к ним, кажется. И хоть залив по-новому голубой, расплавясь не в луне, в солнце – Женя и я решаем ехать назад одни, ибо обоим им – по-разному, но равно страстно хочется еще день и ночь – тут. Завтрак – и стережем автобус. Они провожают нас. Валерик дает надписанные мне книжку «Судак», цветные виды местности. Эти надписи будут со мной вместе – просить Бога, чтобы тут без меня ничего не случилось…

Тонкая книжка «Судак» с рисунками Генуэзской башни под горой у моря. Надпись мне:

 
…И имени нежней уста его
Не прошептали, чем «Цветаева»
 

Дорогой Анастасии Ивановне в память искристых дней в Новом Свете.

4 окт. 1971 г. Валерий Исаянц

На открытке генуэзских башен – надпись:

Дорогой Анастасии Ивановне Цветаевой в память блистательной совместной поездки в Новый Свет.

4–5 окт. 1971 г. Валерий Исаянц.

Над этой надписью – четыре строки его стихов:

 
Отрадно грусть свою рассеяв,
Забыться в сутолоке дня…
Длиной в тысячелетье Одиссея
Косая тень преследует меня.
 

1971

Женя меньше, чем я, тревожится об Андрее, но Андрей – разумней! Валерик…

– Это нельзя словами сказать! Как я плыл в закатном луче, навстречу солнцу! Море было такого цвета – нет, это…

– Так пишите – стихи!

Недоуменный, счастливый жест:

– Не пишутся…

Мы вдвоем в Коктебеле, еще раз глотнув головокруженье красот, быстроты вьющейся (ворую из стихов Жени) серпантином дороги… Ширь розовых вод и гор Коктебеля, юность моя, Ты!

Ночью стою на белой террасе над голубой ртутью моря. Эту луну видят Валерик с Андреем, беседуют под ней – вчера они в первый раз сблизились за беседой… Явь опрокидывает мечты: когда они вернулись на другой день, узнаем: Андрей спал в комнате, а Валерик, захватив два одеяла, ушел на ночь в пещеру и там, замерзая от осени, камней и луны: «Я почти не спал! Такая ночь! От нее помешаться можно! Я в ней растворился! Море, луна, одиночество, птица кричала…» Полузакрыл глаза, всплеск рук!

Но в 77 – все уже было. Мне Марина о Коле Миронове: «Он природу – Байкал свой – любит не как мы Тарусу и Нерви! Как-то за пределом души…»

В последние дни Коктебеля мы, не дойдя до Библейской долины, где были за год до того, взошли горой к водоему, в этом году полупустому, и видели Максин оживший этюд: замшу и пепел холмов, рыжее горенье на склонах, пики гор на лиловом и золотом, и это все потухало, пока мы спускались – под руку с нашими мальчиками…

Должно быть четвертого (или пятого? да, уже октября) мы простились с Марусей и Максовым домом и вернулись в Старый Крым к Лизе.

 
О ветер, ветер колдовской,
Мой старокрымский ветер!
Ты веешь свежестью морской
И горной высью, и весной,
Ты пахнешь розой и сосной,
Ты всех милей на свете.
Но вдруг срываешься, шальной,
И тучи гонишь пред собой
Ко всем чертям на свете!
Потом, натешась злой игрой,
Внезапно просвистал отбой.
И стихло все. И кончен бой.
И тишь да гладь опять с тобой,
Мой старокрымский ветер!^[85]
 

Лизин дом, где нам рады она и кошки, где Андрей и Валерик с нами, куда приходит чудный и милый нам с Женей Виталик (ее названный внук) – тоже уже родной дом. Уют еды у окна в сад, через тарелки прыгающие коты, радостный лай Наки (Жука уже нет – отдали черного Жука нашего, но – в хороший дом!), и кто, как Лиза, оценит все тонкости пригоршень камней – Жениных, моих, ей привезенных в подарок. Валерик раздаривает свои, Андрей, отболевший ими, – одобряет.

Наш поход на источник св. Пантелеймона за водой (втроем – Валерик, Женя, я) – вечерние холмы, луна, тишина, тихий звук воды, текущей с четвертого века…

Но Валерик рвется еще побыть одному – в Коктебель, там и вещи его в том волшебном саду, куда за ним заходила, он уедет седьмого и вернется десятого – покупается еще. – Хорошо? Встревожась о его плаванье и ночах, о горах и обвалах, сжав сердце, говорю: хорошо… Его взгляд в глаза, рукопожатие, обещанье быть осторожным… Его нет. В ночь на восьмое я пишу стихи^[86] – в первый раз за 28 лет!..

Без Валерика, я с Андреем и Женей идем купить еду, хлеб, рыбу, еще что-то. Идем назад. Андрей варит рыбу и кормит всех нас.

Но девятого мы шлем в Коктебель телеграмму Валерику: час отхода автобуса на Симферополь, еще с ним мы решили поездку в Бахчисарай, Севастополь и Херсонес. (Будем ли мы через год – живы?..) Но зайдет ли он на почту и спросит ли до востребования? День проходит в тревоге. Но наутро! В распахнутой в нетерпении двери, в облаке лая Наки – он почти врывается к нам, и – я первая по пути – не скрывая «приличием» радости встречи, выдавая с головой – соскучился! – наклоняется с беглым полуобъятьем, глаза в глаза. И – к Андрею, и к Жене. Еле попал на автобус! И – на стол – россыпь коктебельских камней, и не только, еще одной бухты! Лизе – Жене – мне!..

А Лиза – россыпь винограда и слив!

День сборов. Мы с Женей стараемся хоть немного уложиться, мы вернемся к 12-му, 13-го надо ехать; 14-го она должна быть в Москве – год со смерти любимого двоюродного брата Бори. Один день с утра в Феодосии, вечером – поезд в Москву.

Мы опоздали на автобус? Или – раздумали ждать? Мы в такси. Бог мне шлет то, чего не дал за жизнь: любящий сын – рядом. (Но – у него есть мать^[87]. Она много меня моложе… Но должно быть, только к не родной матери – нежность и благодарность такие…) Пробую урезонить себя: это потому что – внове ему… Но ненасытность его привязанности, вскользь сказанное «…потому что я – счастлив…» сеют солнечный дождь волшебства на наш день. Добром, лаской сияют темные глаза Женины, а Андрей – это просто ангел! Близость Валерика отплачивает мне за все резкости моего родного сына, за его, в трагичности его судьбы, холод ко мне. Господи! Ты же знаешь – я в 28 отреклась от личной любви, за это, может быть, Ты и даришь – в 77 – Такое!

Мы Симферополь пролетаем, еле видя его, только меняем такси: в Бахчисарай! (Не была в Симферополе с 23-х с Валей^[88], больным, любимым… Тут – его операция, мысли о смерти с ним, если… Тут было «Кафе сердечное (ый?)»… Не те улицы, не те дома, все прошло! Его нет на свете…

В Бахчисарае ищем адрес – остановиться – тщетно: художница – звала, ждет^[89]. Но, спутав улицы Восточную с Восстания, – едем по кривым – вверх-вниз, улочкам Бахчисарая по второму адресу и находим его, отпустив такси, пешком. Поэтессы (соотечественницы Валерика!) армянки Марии Альбовой^[90] нет дома, будет вечером. Заносим наш огромный рюкзак к соседям и – налегке – в Музей^[91]. Тип мечети. Тут был гарем. Восстановлены его комнаты. Восковые куклы в натуральную величину, наложницы хана: любимая (русская, в кокошнике с жемчугом) и еще 300 их жило где-то там, в комнатушках. Сердце полно: вот когда бы я сюда ворвалась с войсками, хана – в плен, их – на волю! Но не с кем поделиться этим нежданным азартом – Валерик пошел бродить отдельно от нас, разглядывает стены, убранство мавританского стиля, хочет побыть – один; моя тоска – жгучей. Бедные женщины, оне^[92]! (Бедные – мы… Непонятное мужское сердце!)

Мы у «Бахчисарайского фонтана»^[93]. С Валериком, вчетвером.

Но жизнь мчится. Пачки видов Бахчисарая, на них нежные надписи, уют обеда вчетвером в местной столовой, сидим с Женей, мальчики нам несут тарелки со снедью, в стаканах питье…

Над Бахчисараем – с Пушкиным, Мариной, Лжедмитрием и стихами Марины о них – синяя ночь, обрывок луны зашел за гарем, кривые улицы – лунны. Альбовой всё нет, и мы бродим, смешав мальчиков – Женя с Валериком, я – с Андреем, говорим, говорим… Решаем зайти все в кино. Ждем начала его под шелковицей? На скамье. Лунные тени… Жизнь летит, сердце замерло тоской о прошлом. Я не видела фильма (может, спала?).

Альбова приняла нас, но четверых устроить не смогла, дала адрес близкой гостиницы. Мальчики, попрощавшись, ушли.

Поэтесса, Армении дочь, накормив, уложила нас на диванах с горой подушек под картинами, портретами и стихами. У нее тоже страсть к кошкам. И уже стоит ночь.

 
Синяя магия сна.
Черный уснувший буйвол.
Медленно падает с нас
Мантия белой тоски.
Ночь без просыпу и дна
Так упоительно лунна…
Черный на синем зрачок.
Черный уснувший буйвол.
Оцепененье влечет.
Только минуты близки
Света, что выплеснет, рьян,
С рыжим проснувшимся хрипом…
«Улица. Ночь. Египет»
Мартирос Сарьян.^[94]
 

На утренней, солнечной узкой улице Бахчисарая мы сели в автобус на Севастополь. Я не помню особенностей пути. Но когда на автобусной площади знаменитого города, дважды героя, – где я не была с одиннадцати лет, Марине – тринадцать, с еще живой мамой, с папой… – Андрей и Женя никак не могли решиться, ехать ли нам в гостиницу или идти за женщиной, звавшей к себе на квартиру (я держала нейтралитет, чтоб не спорить, хотела ж (как и Валерик – в гостиницу, чтоб свободней!) – я увидела в первый раз моего – сына? внука? кого? – в раздражении. Озираясь, как затравленный, он сверкал глазами, насмешничал, возмущался. Я ласково успокаивала, звала в юмор: не всё ли равно, только бы все миром. Андрей в азарте спора, чтоб убедить Женю, стал рыцарски на одно колено, и, смеясь, Женя сдалась. Потеряв время, поехали на край города на автобусе (а говорила женщина – рядом), и там, вместо обещанных комнат, женщина рассовала нас с вещами, меж комнат с людьми. Был и юмор: «одного из парней» – с собой в комнату. Мы с Женей, смеясь, матерински не согласились, и наших мальчиков запихали вместе, но в проходную.

Маленький садик в уступах, дощатый скворешник уборной, от него – вид на город. Но, умывшись, уже не терпит более ничего Валерик: «Пока Евгения Филипповна отдохнет и соберется с Андреем – едемте в Херсонес! Встреча с ними у входа в Музей!»

Жене было душно в комнате, и она устала. Я распахнула окно, спросила, когда их ждать, сказала о плане Валерика – и мы уже летим с горы…

Автобусный путь! В «русскую Помпею!», как когда-то мальпосты и омнибусы, в век шарманок и музыкальных шкатулок, ты везешь нас, автобус, через весь грохот города – в тишину старины… Мы идем, Старость и Молодость, остатки женской души и расцвет – мужской, мимо каменно-известковых стен – туда, где синеют покой и прохлада. (Так стрелка компаса знает, где Север…) Я не думала, что это так близко! Из одного Царства Истории, Русской – в Историю Греции^[95]… Херсонес!

– Мы проходим меж низких стен, домов редеющих – кончаются – кончились, и на повороте Валерик мне говорит:

– Мы потом зайдем к одному моему другу, здесь живущему за виллой Боргезе, у площади (я забыла иностранное слово).

– Хорошо, – отвечаю я рассеянно, радостно, не все ли равно куда, к кому… Если ему так хочется! Перед нами – от белизны мраморной больно глазам! Сердце бьется… На фоне светло-синего, с растворенной струей зелени посередине – невиданный цвет! моря – две колонны, стройные, и еще там – обломок… и там – колонна, и там… Стоим, занемев. Но рука спутника твердо берет мою, и проходим влево, поворот, лесенка… Он нагнулся: он читает название древней улицы (восстановленное). У фундамента разрушенного дома, сколько ни видит глаз – вправо и влево – чертеж руин^[96]. Лишь вперед – необъятно взгляду – море. Мы сошли на берег. Доведя меня, он останавливается:

– Ничего, если я немного похожу тут – один?

Голос ласков, лишь слова – отдаленные.

– О, конечно!

Легкий прыжок – и он уже вскарабкался на отлогий холм, я вижу его, близящегося к колоннам… Ему жарко. Он снял свитер, тащит его за собой (потеряет?), стройные шея и руки обнажены вокруг синевы майки, черная голова мелькает над развалинами… Грек!

Я лежала, блаженно греясь и отдыхая на удивительного вида камнях: светло-серые, светлее помпейского пепла, и все в мелких ямках, углублениях, точно их грызло чудовище. А подпушка меж них, везде – перламутр: осколки, кусочки раковин, тускло-жемчужных с краем сиянья. Я их набираю – пригоршню. Я погрузилась в это сказочное занятие, откладывая: Валерику, Жене, Лизе… когда легкий шелест камней поднял мне голову.

– Как! Вы?! Вы же хотели один побродить…

Сел рядом.

– Побродил! И – соскучился! – улыбается.

Лег, полежал. Тишина, какой не бывает! Никого.

Взял камни.

– Тут ходило доисторическое чудовище. След когтей… (Подняв на ладони – камни.)

Он, кажется, еще загорел? Чудесная красота Валерикина лица, добрая – мальчишеская? – улыбка… Уже встал.

– Я выкупаюсь, хорошо? И посохну потом на солнце. Я – древний грек… О, я не заболею, не бойтесь!

Здесь, в Греции – он уже плывет, чеканя на морской синеве свой профиль, и мне кажется, это я плыву в синеватой зелени тихих волн, мне прохладно в воде – так мы близки!..

Море, греческое, Херсонесское море, кто опишет Тебя? Слово «малахит» грубо, и цвет – темней. Но оттенок его, раскаляясь далью и солнцем, так отличен от всех морей виденных, что Ты – в дай Бог долгую жизнь плывущего по Тебе Валерика и тот остаток ее, что мне даст Бог – Ты останешься в сердце нерушимо, вечнее и художнически – точнее, чем этот беспомощный осколок стекла, бутылочного синевато-зеленого, что моя рука задумчиво положила на платок, на горку раковин перламутра – чтобы взглянув, – вспомнить?

Но, может быть, уже ждут нас Женя с Андреем. Поднимаемся, отрываемся с будто родной земли, отдохнувшие от пути и усталые от испытанного идем вверх, через мертвый город, – о мертвый ли! – в «живой» Херсонес… Но вокруг большого здания Музея (до которого еще мы помедлили у развалин древнего цирка – Валерик легко соскочил в «оркестр», оставив меня на высоком каменном постаменте, подошел, сделал было движение снять меня с него, как ребенка, но я взяла его руку и легко спустилась уступами на дорогу) – у Музея нет Жени с Андреем. Мы всходим по крутой лестнице, и – по музейским залам. Господи, как сходен Твой мир! Выдувать стекло они умели еще тогда? Как в Венеции, как в Помпее… Легкими разводами голубизны и розовости тускло сияют бокалы и вазы… Мелочи женского украшения – как в Египте… Мы не забудем тебя, Херсонес^[97]!

Мы встретились, выходя, с Женей, Андреем и посидели, поджидая их на скамейке Музейского сада.

Мы сидим вчетвером над берегом моря, в развалинах. Вечер. Легкая прохладная лунность. Солнце зашло, окрасив несказанное море. Тишина. Тут мы поужинаем, никуда не пойдем! Хлеб, сыр, грецкие орехи… Из термоса скупое питье, драгоценное, по очереди. И уже начинается – ночь?

Когда мы проходим меж улиц-фундаментов, Валерик говорит:

– Он живет недалеко за виллой Боргезе, – и он называет Римскую площадь… Почему я поняла теперь его шутку? Я ведь и тогда слышала название Рима – но в толк не взяла, что – шутит? Или присутствие других слышащих меня пробудило к трезвости?

«Живой» Херсонес проходим быстро к автобусу, и мы в Севастополе. Но тут различная стремительность шага снова нас делит, и Женя с Андреем не хотят на Университетский бульвар, он – в гору и к Панораме, у них другой план… Расстаемся, повторив адрес нашей квартирной хозяйки, обещая не очень запаздывать.

Темный вечер. Гул большого приморского города. Европейского^[98]. (С этим мы согласились все.) Слава им пережитых войн подымает и нас. Мне будет легче подниматься по довольно крутому шумящему саду. Панорама закрыта. Стоим перед памятником старинного севастопольского героя, читаем его имя. И внезапно выходим вбок под листвой к открывшемуся виду на город: столько огней я не видала нигде! Любуемся. Захватило дыханье. Огневая гора…

– Непременно будем с Вами в Ереване! – голос Валерика ласков и убежден. – Похоже на Ереван! Но там – еще лучше! Выше – величественнее… (Будем? О, непременно… Кто меня оторвет от моего мальчика и его от меня?..)

Я очень хочу его личного счастья, я ему это сказала, я видела на террасе у Макса женщину, его достойную – как бы я ее полюбила! Но на мои слова ему, когда она, растаяв почти виденьем, исчезла, он мне: «Никогда мне не говорите об этом… Это мне совершенно не нужно… Я очень счастлив теперь…» Мы еще видали – сверху же – заводь, гавань со множеством кораблей, вода вокруг них была таинственна и темна и молчала о перенесенных войнах.

Нет, мы еще сошли в Графскую пристань^[99]. (Это было последнее? Или последним волшебством была – Лестница?) Да, может быть. Нет, может быть, нет. Спросить – некого. Решаю – сама!

Мы пробирались на Графскую пристань (я там была с родителями и Мариной в 1905 году^[100]). Вдруг – влево от нас, круто вверх, полускрытая мощной зеленью – нас позвала, остановила нас – Лестница. Мы не могли ее миновать. Это была Лестница в Андерсеновский дом, даже еще торжественней, потому что она была так высока, что она нас – высотой и заманила. Забыв всё на свете, и путь наш, и поздний час, мы вошли, – я почти легко, – откуда взялась пружинность в ногах? – по ее разветвляющемуся разливу. По необычно крутым ступеням. Сердце билось. Было чуть страшно – увлекательно – оглянуться. Мы взошли. И мы оглянулись. Мы стояли высоко над городом, его огнями, деревьями, крышами, под шумом, почти морским, веток, кончавшихся еще выше над нами в исчезнувшем небе. Еле верилось, что мы были внизу. Он сжал мою руку:

– Мы в сказке, да? Постоим еще так, немного… Как не хочется отсюда уходить…

Мы спускались вниз – торжественно, было круто, полутемно. Не от этого! – он же твердо вел меня, я не боялась! – нам не хотелось легко отдать этот дом, эту Лестницу, ведшую к неизвестным людям – может быть, они нас ждали? А мы ушли? Мы их потеряли? Мы изменили – сказке? Мы сходим – вниз?.. Мы вместе и мы идем на Графскую пристань!

Мы прошли мимо левой многометровой стены, где начертаны имена героев второй Севастопольской войны, и я вспомнила – первых. Строки Ростопчиной^[101], которые 65 лет назад тут повторяла тринадцатилетняя Марина:

 
Двенадцать раз луна всходила
И заходила в небесах,
А все осада продолжалась
И поле смерти расширялось
В залитых кровию стенах…^[102]
 

Мы стоим у воды, она тихо плещется о длинные ступени. Справа и слева – огни. Слева – что-то вроде кафе, свет и тени. Мы идем туда. Мы стоим и молчим, лицом к темному морю, в которое окунулось небо, думаем, о своем, каждый. О прошлом? О будущем? О – ком-то?.. Господи, как поздно! Нам нужно идти…

Мы так далеко от дома.

Когда мы, веселые и счастливые, вошли в – может быть, не тот? – трамвай^[103], мы смеемся, как два товарища, остроумие брызжет с губ на забаву слушающим, на нас смотрят, нет у нас сил сдержать смех и погасить остроту обоюдных шуток, они – как рапиры, и их звон опьяняет нас еще более. Кто мы? О чем? И где?..

Но сойдя с автобуса (трамвая?), мы запутались – где та женщина с ее непонятной квартирой? Женя, Андрей ждут нас, – наверное, беспокоятся…

Но смех идет с нами: у ларька, где что-то купили – по коржику (денег всего – на два!) – взрыв смеха! А нас – четверо! А мы – пополам! Не хватает копейки! (Смех валит с ног… Но когда, взяв коржи, обещая завтра копейку (продавщица машет на нас рукой, как на школьников…) и послушав ее, как нам идти «домой», мы через пять минут, потеряв позади ларек и не найдя указанную улицу, понимаем, что запутались прочно, что – заблудились… смех качает нас, как ветер – деревья, и мы уже идем – наугад? Никого. Пусто. Но вот идет человек. Старик. Отвечает. Затем догнав нас – мне:

– А он кто тебе? Сын? Вместе идете? Ну то-то… (стараясь перебороть сомненья) – а то, знаешь, бывает…

Бывает, соглашаемся мы, но, тронутые его заботой, – уверяем, что всё хорошо. И благодарим, поняли: налево – и вверх!

У дома – у равных двух, трех домов – снова берет нас смех: Валерик входит в средний, но лай (а там собак не было!) возвращает его мне, и мы, крадучись, входим в наш дом. Сонная тень отзывается на наш тихий звонок. Входим с карманным фонариком. Его луч падает на Андрея, он – спит? Но корж в руке, и он просыпается, добро.

На цыпочках вхожу в комнату, где спят и Женя, и еще чужая, но мне приходится разбудить Женю. Наконец, в темноте выхожу еще раз – благословить на ночь Валерика, и устало ложусь, в темноте.

Перед тем как расстаться с Севастополем, мы пошли в столовую, вчетвером. Мы завтракали с юмором наверху на автобусной станции.

Отъезд из Севастополя автобусом – а дали два задних места – Женя и Андрей, а мы сидим на одной из передних скамеек.

Я не помню обратный путь. Может быть, спросить у Жени. Может быть, Валерик поехал в Коктебель?

Мы вернулись 12-го, как хотели.

В Старом Крыму, укладываясь, прощаясь с Жениными друзьями, подругами, – прожили еще целый день.

Вечером мы в последний раз легли спать в доме Лизы. Валерика покрыли пальто и кошками (они шли к нему сами), послушав стихи его:

 
С моей бродячей судьбою
Какое сравнится веселье?
Какая тоска надо мною
Взовьется острей и бесцельней?
 
 
Вдали от родных перелесков,
В долинах яшмы и крушины,
В развалах твердынь генуэзских —
Я изнемог от кручины.
 
 
Порою мне люб был рыбачьих
Огней засветившихся вызов,
И стих мой, смятеньем утрачен,
Роднился с умеренным бризом.
 

Поборов сопротивление их, вместе уютно поели.

Андрей согласно шел вместо Валерика ночевать к Виталику, которого Валерик осуждал за его «свободное» обращение со мною и с Женей. В то время как я веселилась с Виталиком, дружно слушая его крайние мнения о поэзии, взволнованный этим Валерик был Женей уложен в соседней комнате на кровать, и она лечила его – пассами^[104], успокаивая его непониманье Виталика.