Loe raamatut: «Грим»

Font:

* * *

Моим родителями

Часть 1
Роман

1

От влажной черной земли разило сыростью и мертвыми цветами. Так пахнут подвалы развалившихся домов, бетонные плиты – вечные саркофаги побежденной зеленой жизни, обветренные, в трещинках подушечки лап, первые осенние заморозки и сраженные влагой и временем церковные потолочные балки. Запах оседал на коже, лип к ней, забивался в поры, даже теперь, когда Роман воткнул лопату в землю рядом со свежей насыпью и отошел на несколько шагов. Глядя на кусок перекопанного газона, выделяющийся неровным темным прямоугольником, он подумал о том, что нужно будет высадить здесь какое-нибудь растение. Всем хочется, чтобы могилы друзей выглядели достойно, вырыты ли они в потемках души или позади дома.

Рассвет разлил по земле голубой туман и влагу. Взглянув на свои руки с грязными полукружьями ногтей, Роман самому себе напомнил холодный труп, разве что по-прежнему дышал, пусть и хрипло. Он поднял с земли потертый ошейник, который не решился закопать вместе с телом. Пустыми глазами поглядел на свежую могилку. Роман дрожал, но не замечал холода. Он ничего не замечал. Запустив пальцы в засаленные на затылке волосы, Роман поморщился и заставил себя вернуться в дом.

Он провозился дольше, чем предполагал. Ему едва хватило времени принять душ, сменить одежду и сделать несколько глотков неприятного кофе. Привычный строгий костюм-тройка, галстук – сегодня темно-синий, привычный запах туалетной воды – не слишком навязчивый, но ощутимый. Привычный уставший взгляд, который уже вряд ли кого-то удивит.

Ядовитый свет дневных ламп неприятно обжигал глаза. Роман любил раннее утро, но сегодня ему пришлось предстать перед коллегами несобранным, как будто уязвимым, и это нервировало его.

– Доброе утро, босс! Сегодня прибудет судья по делу тех психов, Марчеков. Отправить его прямиком к вам, или пусть сначала переговорит с консультантом по делу? – Грэг Мортен словно материализовался из воздуха в дверном проеме. Эта способность хоть и приносила временами пользу, но невероятно раздражала Романа. Как и сам секретарь, втиснутый в слишком узкий для него пиджак, зеленоватый джемпер и галстук цвета запекшейся крови.

– Судья Ноа Фальк?

– Я думал, вы в курсе… – Грэг замялся и бросился изучать папку в своих руках с нездоровым интересом. – В последний момент дело отдали Форсбергу.

Внешне Романа мог выдать лишь резкий вдох, и только. Однако Грэг не зря прятал глаза. Ни для кого в конторе не было секретом, как люто Роман ненавидит судью Форсберга, и что Форсберг сделает все, лишь бы до последнего оттянуть встречу тет-а-тет с ним.

– Отправь к консультанту. Если останутся вопросы, он знает, где меня найти.

По пути в кабинет Роман надеялся, что больше никто из коллег в данную минуту не спешит сообщить ему очередную «приятную» новость. В лифте между пятым и шестым этажами стены пошли ходуном. Он прижал к вискам прохладные пальцы, привычно зажмурившись. Порывшись в сумке, поспешно вытряхнул из флакона две таблетки и проглотил их как раз перед тем, как двери с тихим щелчком разъехались, впустив его в привычный пустой коридор. Таблетки царапнули горло, и Роман хмыкнул, размышляя, должно ли его радовать то, что это ощущение стало непривычным, или ему следовало огорчиться, что оно снова присутствует.

Кто-то зажег свет в его кабинете.

– Теодора?

В холодном утреннем свете тонкие руки выглядели фарфоровыми. Хотя Роман тут же отмел это сравнение. Сила, заключенная в обманчиво хрупких запястьях и пальцах, никогда не будет иметь ничего общего с ломкой обожженной глиной. Теодора Холл с готовностью обернулась на голос, но приветливая улыбка растаяла так же быстро, как ночной иней на стекле с восходом солнца.

– Здравствуй! Я хотела поговорить с тобой о деле Марчеков, надеюсь, ничего, что решила подождать здесь?

– Ты можешь заходить в любое время.

Серьезные, слегка растерянные карие глаза неотрывно следили за ним. Роман уже знал, какой вопрос она задаст следующим.

– Что-то случилось?

Он заставил себя сосредоточиться. Этого разговора не избежать, если только не выставить Теодору за дверь прямо сейчас. Роман снял очки, положил их на рабочий стол не глядя и тяжело оперся на него.

– Твоя проницательность никогда не перестанет меня удивлять, – сказал он, добавив про себя, что и в покое она его никогда не оставит.

– Значит, пять лет обучения на психологическом факультете и бессчетные годы практики не прошли даром.

– Не представляю тебя в другой профессии.

– Роман?

– Кай умер. Сердечный приступ.

Слова прозвучали ровно, но отняли у него последние силы. Произнести их оказалось равноценным тому, чтобы признать неоспоримую действительность.

– О нет! Ужасно, что это произошло так внезапно… Мне очень, очень жаль.

Оказавшись рядом, она заключила Романа в объятия. Вернее, попыталась это сделать. Он словно в ступоре остался стоять, не пошевелившись, и Теодора, смутившись своего порыва, отступила и неловко скрестила руки.

– Он мог прожить еще не один год, если бы не больное сердце.

– Знаю, как сильно ты любил его. – Голос Теодоры звучал глухо то ли из-за горького сочувствия в нем, то ли таким он долетал до Романа из-за плотной стены скорби.

Скорбь. Наверно, только психи могут найти в ней нечто интригующее, утешающее. Психи и законченные негодяи. Роман был в этом убежден, но никак не мог понять, к какой категории отнести себя. Никого он не любил сильнее, чем Кая, и никто не понимал его так, как Кай, насколько только может понять человека собака. И все же в этой скорби Роман разглядел кое-что утешающее. Он никогда не думал, что способен испытывать боль утраты настолько сильно и отчаянно, что сводит зубы, ломает кости, рвет сухожилия и нервы, точно клыками.

– Роман? – Голос Теодоры прервал поток мыслей, уносящих его куда-то в темную даль. – Может, тебе стоило взять выходной?

– Так плохо выгляжу?

– Вовсе нет, но это не отменяет твоего внутреннего состояния. Тебе… нужно время. Утрата всегда забирает его себе, она лицемерна.

– Не надо психоанализа! Мне не нужно время. Работа отвлекает куда лучше, чем бесцельное валяние на диване, не находишь?

Спор Теодора не продолжила, но на лице явно читалось недовольство. Романа пугала ее способность видеть его насквозь. Однажды она может разглядеть чуть больше, чем следует, и он искренне надеялся, что этот момент произойдет не скоро. Ее упрямый, пытливый взгляд Роман встретил сурово. Обычно такая реакция прекращала психологические копания и заставляла Теодору отбросить врачебные привычки.

– У тебя ко мне какое-то срочное дело?

Она изогнула бровь и не стала отвечать.

– Ты очень рано. Если хотела о чем-то спросить, то я слушаю.

Грубо, но ему вдруг захотелось остаться одному.

– Ты знаешь, что дело семьи Марчек отдали другому судье?

– Грэг Мортен уже порадовал меня новостью. Форсберг? – спросил Роман, с облегчением заметив, что она перешла сразу к делу.

Теодора кивнула:

– Мне все это нравится не больше, чем тебе. Всем известна репутация Форсберга и его отношение к малообеспеченным.

– Ты ведь понимаешь, что здесь бессилен даже я. В состав Государственного Совета Норвегии я пока не вхожу.

Долгий холодный взгляд Теодоры заставил его замолчать.

– Когда тебе больно, ты грубишь.

Роман признал ее правоту, но лишь про себя. Он обошел стол и устало опустился на стул, положил локти на тяжелую темную столешницу, потер брови указательными пальцами.

– Я всего лишь частный адвокат, а не Господь Бог. Я верю Томасу Марчеку так же, как и ты, но не могу предопределить ход его дела.

– Брось, мы оба знаем, что ты можешь хотя бы попытаться!

Теодора всегда была проповедницей справедливости и воли к активным действиям. Романа это и восхищало, и злило. Она не умела сдаваться. И порой ее упорство выходило всем боком. Теодора видела выход для всех, кроме одного человека. Самой себя. И этого Роман понять не мог. Этот камень преткновения всегда разводил их точно по разным берегам реки. Ее жертвенность и стремление делать все ради других он осуждал. Она же не скрывала своего презрения к его эгоистичным взглядам и холодности, с которой Роман так часто взирал на мир. Они могли прийти к согласию в чем угодно, кроме самого главного – морали.

– Однажды я попытался! Потому что ты настояла. И тогда я тебя послушал. Все помнят, чем это кончилось. Не сомневаюсь, что и ты тоже. И тем не менее ты снова просишь меня о таком?

– Конечно, прошу! – Ей нелегко удавалось держать себя в руках. – Ты избрал помощь людям своей профессией, так соответствуй ей! У тебя есть право на попытку, почему бы просто не воспользоваться им? Какова вообще вероятность, что все пойдет по тому же сценарию? Я скажу тебе: она почти нулевая!

– Ошибка, повторенная дважды, становится выбором.

Теодора бессильно уронила руки, глядя на Романа сверху вниз из-под сошедшихся длинных бровей.

– Может быть. Но это ведь не твой случай.

– Что ты имеешь в виду?

– Не знаешь? Ошибки свойственны людям, Роман. Живым людям. Но ты ни за что не пойдешь на крайности для кого-то, кроме себя.

Роману показалось, что глаза Теодоры заблестели еще выразительнее, но он не успел понять, от гнева или от слез. Со стуком перевернув песочные часы на его столе одним резким движением, она быстрым шагом покинула кабинет и наверняка хлопнула бы дверью, не будь доводчика. Проводив ее взглядом, Роман спрятал лицо в ладонях, тяжело выдохнул и попытался унять жжение в уголках глаз.

* * *

В большинстве офисов здания юридической фирмы «Бенгтссон-Квист Лов» свет уже давно погас. Роман нередко был тем, кто одним из последних покидал кабинет. В конце концов, статус лучшего адвоката к этому попросту обязывал.

В некоторые вечера он был этому даже рад. В такие, как сегодня. Никто, кроме уборщиков, не увидел, как Роман, ссутулившись, покидал здание, глядя куда-то глубоко внутрь себя. Он сразу же завел мотор и механически поехал по привычной трассе. После суеты центра пригород утешал вечерним безмолвием и ленивым спокойствием поздней осени. Автомобиль пронзал тьму бледными лучами фар. Пару раз дорогу перебегали лисы или молодые серны. Они словно не осознавали смертельной опасности, но блеск огней действовал на них гипнотически. Редко моросил дождь, и на улицах, подсвечиваемых рыжими фонарями, не было ни души. Из динамиков лилась негромкая мелодия: Андре Капле. Роман никогда не любил современную музыку, считая ее слишком хаотичной. Беспорядка вокруг ему хватало и без этого.

Он припарковался позади заброшенного магазина зоотоваров. Автомобиль чуть слышно заскрипел тормозами, и Роман в который раз поморщился, пообещав себе исправить это. Из плотной прорезиненной сумки под сиденьем он достал не менее плотный водоотталкивающий плащ, доходивший ему до самых пят, с наглухо застегивающимся воротником. Быстро глянул на экран телефона, чтобы узнать время. Одно голосовое сообщение от Теодоры. Он легко закрыл дверь, надел плащ поверх костюма и натянул перчатки.

Через дорогу от заброшенного магазина, подмигивая грязными окнами из темноты, стоял бар. За ним начинался пустырь – идеальное прибежище равнодушных пьяниц, беглецов и развратников. Из-за плотно прикрытых дверей бара доносился шум громких голосов вперемешку с грохочущей музыкой. Такой «букет» заставил Романа сморщить нос. Через улицу он наблюдал, как едва стоящая на ногах парочка топчется около бара. Одного стошнило прямо на ботинки. Когда спазм прошел и ему заметно полегчало, пара с новыми силами вернулась внутрь, наверняка предвкушая продолжение веселья. Роман ждал. Ему не нужны были свидетели, пусть и не различающие лиц и в большинстве своем дезориентированные.

В ярком прямоугольнике распахнувшейся двери обрисовался силуэт. Не слишком твердо стоящий на ногах мужчина на ходу неуклюже пытался втиснуться в кожаную куртку. Роман наблюдал, как, покинув бар, он закурил, проверил телефон. Холодный свет экрана выхватил из темноты некрасивый профиль, заросший щетиной подбородок и тяжелые, насупленные брови. Кажется, мужчина не очень хорошо понимал, что ему делать дальше, и никак не мог определиться, куда ему идти, глядя то в одну сторону, то в другую. Докурив вторую сигарету, он взглянул на ускользающую в темноту трассу и, поежившись от холода, двинулся к нескольким припаркованным за баром автомобилям.

Это движение послужило Роману сигналом к действию. Он переходил дорогу, ничем не отличаясь от пластичной тени, незримой, неосязаемой, и был так сосредоточен на цели, что не замечал столь же легкую, скрытую в лоне ночи другую тень, куда меньше, но, что казалось бы невозможным, еще темнее. У самого тротуара Роман обернулся и, ничего не увидев в полутьме, разгоняемой одним слабым, мутным от пыли фонарем, продолжил путь. Он не собирался бросать начатое, но впервые его не покидало неприятное чувство, которое появляется, когда кто-то издалека наблюдает и навязчивый взгляд клеится к воротнику и холодит затылок. Перед тем как ускорить шаг и перейти к делу, Роман оглянулся во второй раз, но по-прежнему увидел лишь пустырь и заброшенный магазин на другой стороне улицы. Тьма за кругом света, расчерченного фонарем, стала гуще.

Атли Бернтон сунул руку в карман кожаной куртки, смутно определяя границы времени и места, и уже собирался сесть в автомобиль, как вдруг вспомнил, что хотел достать бутылку воды из багажника. И без того раздраженное горло царапало словно гвоздями после сигаретного дыма. Качающийся, как старый маятник, Бернтон как раз собирался захлопнуть крышку багажника, когда на широкое плечо опустилась чья-то рука, заставив его подпрыгнуть на месте.

– Что вам нужно? – ощетинился Бернтон, или Берн-Сукин Сын, как частенько звали его в местных пабах красноносые и столь же грубые приятели на века (в данном случае век исчислялся дном последней початой бутылки), слишком резко развернулся на нетвердых ногах и врезался поясницей в багажник. В голосе слышался страх. Он лишь упрочил отвращение Романа, которому стоило усилий не усмехнуться в лицо несчастному.

– Не подадите монетку глупому бродяге? Чертовски похолодало, а у меня, знаете, дыра в кармане.

– Сомневаюсь, что одна монета вас согреет, – брезгливо поморщился Берн-Сукин Сын, прочищая горло. Он заметно успокоился, но по-прежнему стоял, с силой вжавшись в машину. Доверия в голосе не прибавилось.

– Ну, с миру по нитке, как говорится.

– Приятель, шел бы ты подальше! Те, кто подкрадывается по ночам, обычно плохо заканчивают.

Роман склонил голову набок и поглядывал на Бернтона из-под упавших на лицо волос. Ему хорошо удавался образ бедного идиота, но больше всего нравилась та часть, где пугливый голодный взгляд сменялся жестоким и осмысленным, прямо как кинокадр.

– Да бросьте, всего несколько крон! Вам парковка в этой дыре дороже обходится. Ночи стали такими длинными…

– Проваливай, козел! Напугал же, рвань паршивая.

Мужчина наконец отклеился от бампера, и в нос Роману ударил тяжелый запах алкоголя, который не следовало бы смешивать еще и с плохим табаком, хотя Атли Бернтон вряд ли довольствовался дешевым. Роман предположил, и весьма верно, что в бардачке он хранит сигареты куда дороже тех, которыми угощал «приятелей на века».

– А знаете, кто еще плохо заканчивает, мистер Бернтон?

Перемена в голосе Романа заставила мужчину окаменеть. На этот раз страх метил под дых сокрушительным ударом. Прежде, чем Берн – уже даже не уверенный в том, чей он сын, – успел сделать шаг в сторону, темноту забытой стоянки полоснул металлический блеск, и острейшее, тонкое, чуть изогнутое лезвие легко вошло в плоть по рукоятку, словно в масло, нанизав желудок. Глаза Бернтона широко распахнулись, а зрачки расширились так, что серая радужка больше была не видна и глаз казался совсем черным. Так же мягко, не встречая никаких препятствий, лезвие скользнуло вниз, до самого пупка, и, задержавшись ровно на длину одной короткой фразы, выскользнуло, оставляя за собой темно-бурый в плохом свете шлейф.

– Ублюдки, до рези в глазах пересчитывающие доли процентов своего почасового дохода, при этом понятия не имеющие, сколько зубов выпало у младшего сына и сколько синяков на теле дочери-подростка, над которой издеваются в школе, даже не понимая за что: потому что она скромный хороший ребенок или потому, что папу уличили в сутенерстве. Уверен, никто толком и не объяснил ей, что это значит, – ответил Роман на свой же вопрос.

Тщательно вытерев лезвие ножа рубашкой распластанного на земле Бернтона, Роман пошарил по карманам его куртки. Долго искать не пришлось: плотный кошелек из дорогой кожи заметно оттопыривал куртку на груди. Высыпав в ладонь горсть монет разного номинала, Роман с короткой горькой усмешкой взглянул сначала на блеск металла, затем на их несчастливого обладателя. Раскрыв Бернтону рот, он уже собирался всыпать туда кроны. Их было столько, что они забили бы глотку и наверняка выступили бы между челюстями небольшой горкой…

Роман бросил монеты на землю и, развернувшись, беззвучно пошел прочь. Он как раз садился в машину, когда неприятное чувство слежки появилось вновь, во второй раз за все время его ночных поездок. Теперь Роман долго и тщательно вглядывался в темноту. Без толку. Решив, что это лишь очередная притаившаяся лиса или даже лось, Роман привычно взъерошил волосы на затылке и скользнул на переднее сиденье, растворившись так же незаметно, как и появился.

2

В просторной гостиной горела всего одна лампа. Плотно затворенные окна не позволяли ни одному прекрасному, звенящему звуку рояля упорхнуть за пределы дома, настойчиво пряча и сохраняя его лишь для одного человека. Роман играл с закрытыми глазами уже больше часа, и музыка, словно мощный поток воды, смывала все противоречия, вызванные его решениями и действиями. Упорядочивала ход вещей, расставляла по своим местам ценности и блеклый, безликий сор.

Очертания комнаты не сразу приняли четкость, когда он открыл глаза и посмотрел в пространство над блестящей поверхностью рояля. Наступившая тишина резанула слух. Роман опустил взгляд на ноги и вздохнул так, будто смертельно устал. На серых брюках, прямо над коленом, темнело пятнышко крови. Своими очертаниями оно напомнило Роману озеро Рёссватн. Мать часто возила его туда. Было что-то символичное в том, что пятно крови Бернтона похоже на одно из самых ненавистных ему мест. Сдвинув брови, Роман разглядел в этом какую-то неприятную закономерность, словно его путь на неведомой карте уже прочерчен таким же темно-красным маркером – цвета ужасного галстука Грэга Мортена. Поднявшись, он скинул брюки и, натянув другие, домашние, отнес испачканные в ванную. Механически загрузил стиральную машину, забрел в темную кухню и, простояв с минуту, все же зажег свет. Пустая миска Кая привычно поблескивала у его ног. Даже вода по-прежнему на месте. Уши снова резанула тишина, опасная, пустая, как будто она только что настигла его.

Вернувшись в гостиную с бокалом джина, которого осталось на один глоток, Роман встал у окна, спрятав левую ладонь в карман. Густая морось белесым роем окружала фонарь над воротами. Зелень, не поддавшаяся осени, съежилась, словно предвкушая скорые заморозки. Не было видно ни звезд, ни луны – только темнота и медленно наплывающий туман, как возрождающийся из ничего дух, который грозит обрести безмерную силу, но не плоть. Липкий, бестелесный, совсем как люди, которые его окружают, думал Роман, глядя в окно. Никто из них не представляет ровно никакой ценности. Спроси их о какой-нибудь ерунде, и они рассыплются в пространных речах, будут с важным видом знатоков утверждать, что это – белое, а то – черное. Задай вопрос об их четкой цели, о морали, о личных ценностях, и они замолчат. А те, кто продолжит говорить, наверняка солгут. Они как пустые оболочки, как туман, что застилает землю и скрывает предметы, но на деле оказывается лишь фикцией. Не громадной непроходимой стеной, но пустотой, обладающей лишь одним настоящим талантом – обманывать зрение.

Ему вспомнилась Теодора и ее суровый, упрямый, непонимающий взгляд. Отнес бы он ее к той же жалкой категории людей? Нет… Или возможно… Роман признался, что ему бы этого не хотелось. Но пока он не мог назвать ее смелой, той, кто не лжет себе и, значит, не лжет миру. Наблюдая за тем, как едва различимая в темноте сада ворона прячется в сухих ветвях гортензий, он почувствовал укол обиды, даже разочарования. Почему она отказывается видеть правду?

Отдалившись от окна, он вдруг снова обернулся. Роман ничего не смог рассмотреть, к тому же мешало слабое, но все-таки видимое отражение комнаты и его собственное. В темноте сада никого не было и не могло быть. Теперь никого. Он отогнал мысль, что за ним внимательно наблюдают извне, и, проглотив остатки джина, погасил свет.

* * *

Теодора Холл сидела в кресле и пристально рассматривала пестрый кардиган своей клиентки. Весь в малиновых, бирюзовых и ржавых пятнах, он наводил ее на мысли о коре многолетней, подпорченной сыростью и временем секвойи. Это было красиво, но как-то диссонировало с образом Сюзанны Даль, сидевшей напротив и в который раз тщетно пытавшейся понять причину несовершенства ее отношений с партнером. Из всех пациентов, которые были у нее за время практики в качестве психолога, Теодора сложнее всего переносила сеансы с Сюзанной. И дело было даже не в жуткой манере вести рассказ и подолгу глядеть в пустоту, а в ее точке зрения. Единственном, в чем Сюзанна была непреклонна. Ее убеждения Теодора разделить не могла. Она хотела понять, силилась сделать это из раза в раз, но не могла. Потому что это было именно то убеждение, которое нагоняло на Теодору страх и стыд.

– Ну а что было потом? Вы сказали, вас что-то вывело из равновесия? Можете ли вы сказать, что это было? – Теодора сдержала вздох и попыталась сосредоточиться на внутреннем мире фрекен ¹ Даль, представлявшем для нее нечто сродни торнадо, в котором она силилась рассмотреть подхваченный домик, но никак не могла понять, он это или очередная груда мусора.

– Знаете, чувство такое… как будто выпала из космического корабля, и трос оторвался, а тебя мотыляет в космосе, среди звезд, то еле-еле, то вверх тормашками выворачивает. Вроде красиво вокруг, так, что дух захватывает, но при этом тошнит от такого вращения, – начала Сюзанна, глядя на колени, и несколько кудрявых светлых прядей упали ей на лоб и щеки. Теодора ждала. – Днем случайно узнала, что Т. уволили, так что, скорее всего, он теперь будет заходить совсем редко, и то не ко мне. Спросила себя: какая разница? А сама расстроилась. И сначала даже не поняла, а потом раз – и настроения уже нет. Началось вращение вниз головой.

Теодора молчала. Слова Сюзанне были не нужны, она находилась уже далеко за пределами их слышимости.

– Попыталась понять, что же именно меня расстроило. Ведь он не нравится мне. Нет… не нравится. Но что-то влечет, не внешность и уж точно не привычки или манера общения. Что же? То, что он опытнее меня? Свободнее? То, что относится ко мне с прохладой, но при этом оказывает внимание? Как будто подсекает рыбку. Полагаю, мне льстило его внимание. Все те взгляды, цветы, пусть их было всего два букета, и один из них – в честь дня рождения… Что ж, вероятно, я тщеславна. И теперь, когда я могу лишиться даже этих ничтожных хлебных крошек, я испугалась, расстроилась, обозлилась…

– Что же именно вас разозлило? Вы это выяснили?

– Да, – неожиданно резко произнесла Сюзанна, вскинув голову. – Думаю, да.

Теодора слегка изогнула бровь, показывая, что ждет ответа, но не торопит.

– Меня разозлило то, что на самом деле Т. ушел потому, что у Чика умерла мать, и теперь тот боится, что не сможет платить за дом, потому что содержала его старуха. Этот Чик… О, ведь он просто отвратителен и даже не понял того жеста, который сделал для него Т.!

– Почему же вы считаете, что Т. поступил неправильно? Ведь вы к этому ведете?

– Да не веду, а говорю прямо! Т. не стоило этого делать, это просто глупость!

– Но ведь Чик нуждался в повышении больше, не находите?

– Будь он хоть на половину так же талантлив и трудолюбив, как Т., что ж, возможно. Вероятно, это можно было принять за добрый жест. Но в случае Чика это просто несусветная глупость! Он этого не заслуживал, а теперь лишь убедится в том, что все должны ему, бесталанному наглецу!

– Не слишком ли вы резки по отношению к тому, кто потерпел утрату, фрекен Даль?

– О, я еще недостаточно резка. Нет в этом ничего хорошего, фрекен Холл. Это просто глупость!

– Понимаю, что уход Т. расстроил вас и…

– Вот, значит, что вы обо мне думаете? – вскинулась Сюзанна, выпрямившись в кресле. – Ревнивая дурочка, злобная маленькая эгоистка. Ну да, эгоистка! Я этого никогда не отрицала. Но злобная ли? Такие неразумные, откровенно глупые жертвы никогда не ведут к добру.

– По-вашему, будет лучше, если все начнут заботиться лишь о себе, эгоистично забывая о нуждах соседа?

– Именно так я и думаю! Не стоит забывать о ценностях. У каждого достойного человека они есть, и он не позволит себе похоронить их. Поощряя беспомощность, глупость, наглость и лень, добра в этом мире больше не станет. Вы не обязаны заботиться обо мне, точно так же, как и я о вас. Но вы просто должны думать о себе. Общество вбило в головы мысли о самопожертвовании, о святой добродетели, только где оно оказывается с такой моралью каждый раз? Я скажу вам: на краю нищеты и голода, у ног бестолкового, наглого, объедающего их правительства. И со слезами, с голодными детьми на руках хлопают глазами и продолжают слушать речи о самопожертвовании, только уже стоя на коленях!

В легких Сюзанны закончился воздух. Она упала на спинку кресла и отвернулась, словно смертельно устала от непонимания. Теодора же в ступоре смотрела на упрямое лицо в обрамлении светлых кудряшек. Ее как будто отчитали, точно это она была в кресле пациента. Отчитали за то, чем она руководствовалась всю жизнь, слепо доверяя родителям, обществу, Богу. Но… им ли она доверяла? И стоило ли это делать так рьяно? Ведь теперь она не может произнести ни слова в свое оправдание. Когда оцепенение ослабло, Теодора почувствовала нарастающую ярость, чего ей, как профессионалу, чувствовать точно не полагалось.

– Как понять, что вы не на своем месте, Теодора?

Голос Сюзанны звучал глухо, примирительно.

– Мы поговорим об этом на следующем сеансе. А до тех пор я предлагаю вам сформулировать свой вариант ответа.

– Вряд ли следующий сеанс состоится. Извините меня, фрекен Холл. Кажется, пока они мне больше не нужны.

Сюзанна поднялась и вдруг показалась Теодоре выше обычного. Пестрый кардиган уже не висел на ней, как на вешалке. Она стояла в нем посреди комнаты так, словно на плечах у нее был военный мундир.

– Вы уверены, Сюзанна? Если я чем-то обидела вас…

– Нет, что вы, – поспешила успокоить Сюзанна. – Я… позвоню вам, если передумаю.

Она подхватила вещи с подоконника и направилась к двери, откидывая с лица непослушные волосы. Теодора тоже поднялась и теперь смотрела в спину уходящей девушке со смешанным чувством. Сюзанна остановилась у порога и обернулась:

– Спасибо за все, фрекен Холл. Вы хороший специалист. Лучший, что у меня был. Но не отдавайте себя им… Никогда. Вы для этого слишком хороши.

Не дождавшись ответа, Сюзанна покинула кабинет, неслышно ступая по ковру, плотно прикрыла дверь. Теодора застыла на том самом месте, где провожала девушку глазами. Она жадно хваталась за слова Сюзанны, но с каждой секундой их все громче и настойчивее перекрикивали голоса родителей. Особенно отца. Нет, она должна быть хорошей девочкой. Должна помогать, сострадать, слушать, отдавать. Должна, должна!

Но кому?..

Теодора подошла к широкому оконному проему и опустилась на подоконник. Ее охватили тоскливое одиночество и немая беспомощность, каких она не чувствовала давно. Сумерки обвели город темным контуром, который стал четче виден на фоне разбухших снежных туч. Сыпались первые хлопья. Подступающая темнота пробралась и в глаза, провожающие длинную вереницу машин внизу. Теодора приложила ладонь к стеклу, потом убрала ее и наблюдала за тем, как тает призрачный отпечаток. Терзаемая противоречиями, она твердила себе, что должна сделать выбор. Как можно разобраться в мыслях других, если не способна навести порядок в собственных? Она попыталась представить два четких варианта будущего, разделить возможные решения на черное и белое. И вдруг увидела разделение не на два контрастных цвета, но на двух диаметрально противоположных людей, смотревших на нее с немым вопросом в строгих глазах. Она оказалась между ними. Настало время выбора.

Глядя то на лицо отца, то на лицо Романа, Теодора почувствовала, как вспотели ладони. Ее всегда влекло ко второму. И сидя там, на подоконнике в своем кабинете, она призналась себе не в том, что выбрала черное или белое, но в трусости. Да и как могла она выбрать, если все суждения, мысли и мораль, внушаемые ей с малолетства, развили в ней дальтонизм?

Четверть часа спустя Теодора уже мчалась по шоссе, ругая себя за несобранность и невнимательность, когда вслед неслись возмущенные гудки клаксонов. Она действовала точно с завязанными глазами, но нога упрямо вдавливала педаль газа в пол. Город начал исчезать в темноте позади, прячась за холмом, как если бы уходил под воду. Теодора прибавила скорости.

Когда она выбралась из машины, ступив на мягкую пружинистую землю, медного цвета луна только начала подниматься над далекими шпилями, невидимыми отсюда. Ей пришлось покопаться в поисках фонарика. Старая церковь стояла у подножия холма неосвещенная – сгусток тьмы с проржавевшей крышей, терзаемой всеми ветрами. Ее так и не решились снести. Казалось, к ней вообще никто не осмеливался приближаться, не говоря о том, чтобы ступить под непрочный неф. Это место категорично заклеймили злым, нечистым, хотя когда-то считали святым.

Слушая свое громкое, учащенное дыхание, походящее на хрип, Теодора приблизилась к двери. Потянулась к ручке, застыла. Совсем как тогда. Она вошла внутрь. Замерла посреди загнившего от времени и пустоты нутра здания. Здесь все осталось таким же. Ничего не тронули, не перенесли в новую церковь, построенную уже в городке. Даже позолоченный алтарь остался стоять нелепым памятником древности и ушедшим векам. Он высился посреди сгнившего дерева и полуобвалившегося купола, будто бы гордился своей святой неприкасаемостью, торжествовал над разрушением и скверной. Теодора долго смотрела, как алтарь отражает направленный на него луч фонаря и бросает его к потемневшим от сырости стенам. На них смотреть было просто. Только бы не поднимать взгляд наверх, на балюстрады, не опускать вниз, под ноги. Она поддалась. Посветила вниз.

1.В скандинавских странах форма вежливого упоминания или обращения к незамужней женщине (обычно употребляется перед фамилией или именем).