Loe raamatut: «Ненужные подробности»

Камчатка

Тоня, возбужденная, красная, бежала, размахивая панамой, и ее маленькие хвостики смешно подпрыгивали и раскачивались из стороны в сторону. Она кричала стоявшему на пристани, еще довольно далеко от нее, Макару: «Мама, мама приехала! Ее отпустили! Все. Все. Она дома!». Макар, сосредоточенный и неулыбчивый, стал вытягивать удочку и засобирался. Подхватил детское пластмассовое ведро с пойманными мальками и двинулся навстречу Тоньке. Макару шесть лет. Он задумчивый, серьезный, обстоятельный. Он все пытается осмыслить и с трудом принимает на веру все новое. «Мама надолго?» – спросил он радостную Тоньку. «Да, говорю же тебе, дурак. Ты что, глухой? – Рассердилась сестра, – На-все-гда!!! Совсем. Ее больше не положат в больницу. Никогда! Доктор так и сказал: все, вы теперь свободны". Тоня утром вместе с отцом ездила в город за матерью и потому все слово в слово слышала, что говорил старый врач с неопрятной седой бородой, желтой около подбородка.

Тоня приплясывала и крутилась. Выхватила у Макара ведро: "Это что такое? Рыбак. Тоже мне. Даже Муха это есть не станет!". Мухой звали чистенькую домашнюю серую кошечку, избирательную в еде и привязанностях. Домой пошли через рынок.

Около одежного ряда Тоня поздоровалась с тетей Машей, та стояла у лотка с ночными сорочками, комбинациями и уродливыми комплектами женского нижнего белья. Развернув голубые широченные панталоны, тетя Маша пыталась взглядом оценить сможет ли она поместиться в их нежное трикотажное нутро. Продавщица тянула их обеими руками в стороны, доказывая тете Маше их безразмерность и качество: "Польские! Рязиночка вишь кака мяканькая!". "Ты че такая прыгучая вся?" – Обернулась тетя Маша, отвлекшись от пантолон. Тонька протараторила на одном дыхании: «Мама приехала. Все. Она будет дома. Ее больше не положат в больницу!". Тетя Маша опустила трусы на прилавок и глаза ее стали большими. Тоня вновь зачастила, будто в оправдание: "Я сама слышала! Сама. Доктор так сказал. Больше, мол, вам у нас делать нечего, поезжайте домой. Маму вылечили!". Она смеялась. Макар скоблил пальцем самодельную удочку и не участвовал в разговоре. Он вообще предпочитал избегать общения со взрослыми, находя для этого самые разнообразные и неожиданные предлоги. "Вот те на", – Тетя, маша смотрела на продавщицу. "Это Рябининские", – качнула она головой на счастливую Тоньку и угрюмого Макара. Продавщица сразу все поняла: "Да не может быть!". "А я тебе о чем? – оживилась тетя Маша – Значит все. Никаких надежд. Не могут вылечить. Че зря койку занимать". "Бедные детки, бедные", – продавщица сворачивала пантолоны и уже убирала их в пакет, заискивающе глядя на тетю Машу, продолжая разговор, но не забывая о своей цели пристроить пантолоны. "Да я еще не решила, беру или нет. Тьфу, бог с тобой. Не могу, так расстроилась. Давай их сюда, беру. Побегу Галке расскажу, и Петровне тоже надо. Пошла". Тоня и Макар стояли рядом, но на них уже никто не обращал внимания. Тетя Маша обернулась и, помахав кульком продавщице, закричала: «Зинка, если не влезу, принесу обратно. Так и знай!».

Тоне неприятно было, что тетки не разделили ее радость от маминого возвращения. Сразу в груди образовался какой-то холодный комочек. Но она не успела осмыслить свои ощущения. Ее окликнули Завьяловы, тетя Наташа и ее муж дядя Гена – он работал сантехником в школе, где училась Тоня. Хотя школа-то в поселке вообще была одна. Старое здание началки, закрытое еще до перестройки уже никто не считал школьным. Завьяловы тоже отреагировали нерадостно на Тонину новость. Они переглянулись между собой и тетя Наташа – продавщица в булочной, что почти у самого Тониного дома, начала, ласково поглаживая Тоню по плечу: "Ничего, деточка. Ничего, все обойдется. Мои хорошие ребятки. Все, все… Вы приходите покушать к нам или зашить, если что надо. Ладно?". Тетя Наташа – такая беленькая, пухлая. всегда пахнущая свежим, только что испеченным хлебом, сама была похожа на булку. И Тонька с Макаром дурачились, спорили – что она за булка с изюмом или с маком.

Тоня отодвинулась на шаг от Завьяловых: «Да все хорошо. Маму вылечили, доктор сказал. Все. теперь мама будет всегда дома». Она была уже не радостная и не вертлявая. Она была испуганная и удивленная таким непониманием знакомых, что у них все хорошо. Что беды их закончились, и теперь они снова будут обычной семьей – ходить по выходным на рынок все вместе, кататься на лодке, и мама снова станет печь пироги с капустой. "Конечно, деточка, конечно все будет хорошо", – заторопилась булочка-тетя Наташа. Она уже спешила поделиться новостью со своей соседкой Валентиной, которую видела ранее разхаживающей вдоль рыбных рядов. Но дядя Гена, наоборот, никуда не торопился. Он достал папиросу, подул на нее, повертел, помусолил и, не глядя на ребят, уверенно удовлетворенный своей прозорливостью заговорил: "Да птенчики, все ясно. Дело-табак. Не могет докторишко вашу мамку вылечить, вот шлет ее домой. Такая болезнь у нее неизлечная".

Тоня поняла, что вот-вот разрыдается: «Неправда! Я сама слышала, сама! Мама дома будет!". Макар тянул сестру за руку. "Будет, будет", – закивал головой дядя Гена, разглядывая так и не начатую папиросу. Макар свернул с рыночной площади на тропинку через маленький лесок. Они шли молча и Тонька, такая веселая с утра, шла молчаливая и притихшая. Макар попытался утешить сестру: «Помнишь, мы читали про девочку, которая долго лежала в больнице? Ее выпустили, когда она совсем была здорова и смогла ходить сама. Врачи никогда не отпустят, если человек еще болеет. Из больницы только здоровых выписывают. Приходят больные, а домой идут здоровые» озвучив свои умозаключения, брат исподлобья взглянул на сестру. «А почему тогда бабушку отпустили домой, и дома она умерла через четыре дня? Значит не вылечили ее!" – накинулась на него Тонька. Макар замолчал. Он не знал, как это объяснить. Он не помнил бабушку совсем, и оттого ему казалось, что даже и не знал ее. Только по фотографиям. Ему было два года, когда бабушки не стало. А ей было 47 лет. Он не мог считать ее бабушкой. Потому что в книжках бабушки старенькие старушки седоволосые упитанные, обязательно в очках. С аккуратными собранными в большой пучок волосами. Со спицами или с вареньем. Еще могут быть с гусями.

А его, Макарова, бабушка на всех фотографиях – тоненькая, с короткой рыжей стрижкой. Такая молодая, что слово «бабушка» даже в голову как-то не приходит. На велосипеде или на качелях. Или с книжкой читает маленькой Тоньке. Везде смеющаяся. Так, будто жизнь ее сплошное веселье. Макар еще не мог этого осознать. А к Тоньке вдруг закралась мысль, что из больницы и выпускают либо совсем здоровых, либо совсем больных, когда уже не могут вылечить. Но у мамы не может так быть. Мама поправилась. Это точно. Тонька решила для себя, что на этой мысли она и остановится.

Дома сразу почувствовалось, что мама дома. Хотя она и лежала, но было оживленно. Шумно. Из-за суетившегося папы. Он пытался приготовить пирог, варил суп и заглядывал в спальню: «Как ты?». Марина понимала, к чему он развел всю эту никому ненужную стряпню. Можно все купить в магазине. Дети уже привыкли за эти полтора года, что мать провела в больнице с короткими перерывами к полуфабрикатам, и любили сосиски и пельмени. И успели отвыкнуть от домашней еды. А сама Марина почти ничего не ела, и муж Павлик отлично знал, что ей ни к чему его кулинарные старания. Павлик не знал, о чем говорить и как говорить с женой, и за бытовыми хлопотами оттягивал их пребывание наедине. «Посиди со мной, Павлуша. Ну ее эту еду!» – попросила Марина. Павлик сел и внутренне напрягся. А Марина так неожиданно для себя самой вдруг засмеялась и сказала: «А помнишь в поезде? Верхняя полка? А? Павлик так обрадовался, тоже засмеялся и поцеловал жену в ладошку. «Ты что тогда обо мне подумал? А? испугался? Наверное решил, та ещё, простипома… Марина улыбалась игриво и заговорщицки, и на ее бывших когда-то пухлыми щеках слабо наметились ямочки, которые так полюбил Павлик, увидев ее в первый раз. Поезд Москва – Петропавловск уже сутки был в пути, когда в Маринино купе сел молодой человек Паша. А ночью Марина забралась к нему на верхнюю полку. Так произошло их знакомство. Паша, молодой геофизик, возвращался домой из командировки в свой маленький рыбацкий поселок. А Марина ехала в гости к подружке-одногруппнице, влекомая романтическими рассказами о полуострове Камчатка.

Они лежали в приятной тесноте и прислушивались к соседнему веселью в ближнем купе. Раздавались неожиданные взрывы хохота, а то над чем смеялись тонуло в шуме стука колес. Потом жанр резко изменился, и пассажиры задорно запели. Слова долетали обрывками. Но частушка, залихвацкая, гортанная, достигла слуха Марины и Паши без помех.

 
– Я лежала с Коленькой
Совершенно голенькой,
Потому что для красы
Я сняла с себя трусы.
 

Марина с Пашей оба дружно прыснули от смеха и уже еле-еле сдерживались, чтобы не разбудить своим хохотом соседей по купе пожилую строгую пару пенсионеров.

Этот ночной смех после беззвучного порывистого секса так породнил их сразу, сблизил, наполнил случайную встречу каким-то особым только им одним понятным смыслом. Как известно, общий смех вообще людей соединяет надежнее, чем общие слезы. И на утро они были уже парой. Вместе завтракали, вместе выбегали на остановках, читали, прижавшись друг другу и стояли у окна в обнимку. А того Коленьку вспоминали с улыбкой – это была их общая маленькая приятная тайна. Даже спустя много лет, прожитых в браке, Павлик любил подколоть Марину: «Я хочу как Коленька…». И оба начинали дружно смеяться как в ту первую ночь, даже если и других поводов для смеха у них не было.

* * *

"Дай мне зеркало, Павлик". Он растеряно на нее посмотрел, как бы выражая взглядом сомнение, надо ли… "Ну дай, дай. Хочу марафет навести перед приходом детей".

Макар смотрел на мать с грустью. Ему сразу бросилось в глаза, какая она худющая. Прозрачная. Руки тонкие, белые. И сеть вен на них, как сплетение маленьких горных речушек на геодезической карте в рабочем кабинете отца. Марина приподнялась и хотела посадить Макара к себе на постель, но не смогла его поднять. С кухни запахло подгоревшим пирогом.

После ужина, когда Павел мыл посуду к нему подошел сзади Макар и тихо, почти шепотом спросил: «Папа, а что у мамы такое корабельное есть?» «Что? – Павел выключил воду и вытер полотенцем руки. Что ты говоришь, сынок? Ты о чем?» – Павел наклонился к Макару и ласково смотрел на него. Он знал что, если суровый молчаливый Макар решился на какой-то вопрос, да еще в такой конфиденциальной обстановке – значит, его это сильно беспокоит.

«Ну, ты по телефону дяде Боре вчера объяснял, почему маму домой отпускают. Ты сказал ему, что у нее корабельное что-то…» – Павлик опустил глаза. Он понял, о чем сын услышал, но не запомнил правильно слова. Паша избегал ситуаций, когда требовалась говорить неправду. И сейчас он не хотел обманывать сына. "Неоперабельное. Сынок, я сказал, что не операбельна… Это… Как тебе объяснить… Такое состояние внутреннего органа, когда операция противопоказана". "А почему?" – Одними губами спросил подавленный Макар. "Ну, это сложно объяснить и сложно понять. Мы же с тобой не врачи. Организм так непросто устроен. И все процессы связаны между собой. И часто, если лечить что-то одно, то есть риск навредить чему-то другому. Примерно так. Понимаешь?". Павлик погладил сына по голове и на него накатила такая волна жалости к собственным детям – беспризорным, временами голодным, не ухоженным. Лишенным материнского, а последнее время и отцовского тепла.

Павел был ведущим специалистом на сейсмической станции в двадцати километрах от поселка. Он занимал должность заведующего лабораторией. Они занимались ведением сейсмического и геофизического мониторинга твердой Земли, изучали сильные колебания грунта, очаговые процессы землетрясений, разрабатывали и развивали методы и средства сбора, обработки и интерпретации сейсмологических и геофизических данных. Составляли прогноз извержений вулканов Камчатки и передавали данные о сейсмической активности в Институт Вулканологии.

Больница была в районном центре – это сто двадцать километров от поселка, и Павел ездил к жене строго через день. Конечно, при такой жизни ни сил, ни времени на детей не оставалось. Поздно вечером, целуя их сонные головки в постелях, он стыдился своей радости, что дети спят, и он избавлен от необходимости выслушать, как прошел их день. Узнать, почему соседский Юрка сам распилил гипс со сломанной руки, а Тонькина одноклассница – отличница и задавала Светка Горячева, не полюбила двоечника и хулигана Мишку Макарова.

Павел понимал, что не уделяет детям внимания, и тепла достается им от него мало, но он не видел выхода. Не было сил, даже просто физических, а моральных уж точно.

Слава Богу, что на работе никто не докучал с расспросами. Мужики были увлеченные, как говорится, все в работе. Не до болтовни пустой. Геологи народ вообще особый. Каждый занимается своим делом. Один считает, другой измеряет, третий составляет сейсмологический прогноз по этим данным. Этим третьим и был Павел.

Хуже дела обстояли с соседями по дому, школьными учителями, продавцами магазинов, да и всеми местными жителями… Поселок маленький, и скрыться от людского глаза невозможно. Павел знал, что семья их давно на языке у… всех местных.

Вот и вчера, на остановке, уже по пути в город, в больницу за Мариной попалась ему эта тетя Ариша, будь она неладна. И давай расспрашивать, и причмокивать, головой своей седой неопрятной раскачивать из стороны в сторону, охать, ахать, руки заламывать и приговаривать, и за что, мол, беда такая свалилась – дети сироты, мужик брошенный…

Павел молчал. Не вступал в разговор, но чувство такой горечи, такой безысходности и пустоты давило ему на плечи, словно взвалил он на себя здоровый рюкзак с общественным снаряжением и тащил его вверх, пробираясь к перевалу.

У тети Ариши было бельмо на правом глазу. Говорят, в детстве ей брат палкой в глаз попал. Ну, это в точности неизвестно, но в народе говорят, что у кого бельмо, того дьявол пометил – плюнул в глаз. И оттого Тонька старалась обходить тетю Аришу стороной. А та, напротив, не замечала своего необычного глаза и красила его щедро и черной подводкой, и тенями для век, стараясь ничем не обездолить его, и не отделить от здорового.

А Тоня, разглядывая тети Аришино лицо, всякий раз примеряла ее на роль Бабы Яги. Это место в театре было вакантным. "Это ж Баба Яга от Бога – шептала Тонька матери, прижимаясь к ней и крепко ухватившись за руку, – Пластиковый нос, пёстрая косынка, и, пожалуй, весь реквизит! Даже обильная волосатость на лице собственная! – восхищалась она, – да ее на роль Яги с руками-ногами оторвут!". "Ага, точно Яга, и со ступой еще!" – подыгрывал отец. Тонька помнила, как в пять лет отец возил ее в Петропавловск в детский театр на «Гусей-лебедей», и Баба-Яга была там такая, ну, совсем не страшная, а, напротив, юная и нежная выпускница театрального училища и гримеры – халтурщики не слепили из ее персиковой мордашки печеное яблоко. Тонька хотела бояться Ягу и ожидала встречи с ней с оттенком сладкого щемящего ужаса, какой бывает на границе перехода из детства в отрочество. А вместо этого жалела ее, голодную и одинокую, оттого эффект от сказки был обратным, и театр не пленил девочку своим назначением колдовского воздействия на зрителя.

* * *

Уже неделю как Марина была дома и неспешно втягивалась в свое брошенное хозяйство, как однажды в среду после обеда к ним в квартиру позвонила женщина, молодая, «расфуфыренная», как сразу мысленно охарактеризовала ее Маринка, с немыслимым начесом из белых волос в стиле восьмидесятых и на высоких каблуках. В белых джинсах, таких узких, что половой орган был обтянут демонстративно вызывающе и топорщился, как и не женский вроде.

В поселке так никто не одевался – все ходили в простой удобной одежде в соответствии с природными условиями, а каблуки были просто невозможны ввиду отсутствия асфальтированных дорог.

Вокруг незнакомки тошнотворной, тяжелой завесой стоял запах дешевых духов и только недавно выкуренных таких же дешевых сигарет.

Марина улыбнулась: «Вам кого?». "Я к Павлу. А вы кто?".

Марина растерялась, но что-то подсказало ей, что признаваться, что она жена не следует. "Я Павликова сестра, из города приехала помочь ему и племянникам". Тетка сразу расслабилась: «А, ну понятно. Я же знаю, что жена-то в больнице. Давно и надолго", – причмокнула языком она в веселой оптимистичной гримасе. "Мне тетя Шура все рассказывает", – затараторила незнакомка, уже протискиваясь в квартиру и оглядываясь по сторонам, – Все про вашего Павлика, какой он замечательный, и как ему тяжело… Трешка у них, да? Ух ты! – погладила она рукой завороженная огромным серебристым холодильником с двумя дверьми-распашонками как у шкафа, – Японский да?" – И глаза ее заблестели. Да-а… Муж любит жену здоровую, а сестру богатую…» подытожила толстуха. Ужимки и телодвижения выдавали ее нетерпение поскорее вписаться в этот «симпатичный интерьерчик».

* * *

Марина опустилась на табурет и молча следила за гостьей, которая в экскурсионном порядке знакомилась с Марининым и Павликовым жилищем. У Марины снова потянуло живот, и такой знакомый и отвратительный приступ тошноты напомнил о ее болезни. "А дети у них как? Послушные? – Прервала гостья Маринины раздумья. "Дети у них послушные", – тихо печальным эхом отозвалась Марина. А вы, что, собственно, хотели у Павлика узнать? Вы по какому вопросу? – Марина взяла себя в руки, готовясь к наступлению, что вам надо?".

"Я? – Удивилась незнакомка, – Как что? Мужик один, брошенный – ему нужна женская рука, уют, тепло. Тетя Шура говорит, его мигом женят, не успеешь глазом моргнуть! Он перспективный, глядишь, в город переберется, да и сейчас зарплата хорошая, непьющий", – тараторила толстуха. Хоть незнакомка и не была толстой, такой, пухленькой, скорее, но на фоне Марининой худобы воспринималась не иначе как жиртрест.

* * *

Павел был завидным женихом. Марина, так поглощенная своим здоровьем, а, скорее, нездоровьем, все эти последние восемнадцать месяцев совершенно упустила из вида Павла. Она не думала о нем, как о чем-то переменчивом. Павел был фигурой постоянно присутствующей. Стационарным, так сказать, пациентом. И что он мог куда-либо исчезнуть – это совсем не приходило в голову. Павел всегда был под рукой. А они, оказывается, его уже делят между собой. Как воронье. Шкуру неубитого медведя. Кому достанутся ее золотой Павел, серебристый холодильник и, как нагрузка при такой очевидной награде, двое детей? Марина закипала. Медленно, как самовар. Ее всю колотило: "Меня уже похоронили. Меня нет уже. Нет». Из подмышки потекла струйка пота.

* * *

Она не знала никаких молитв и не умела молиться, но, подойдя к образу Николая Угодника, стала шептать приговаривать, быстро, скороговоркой, торопливо, прося обо всем, что сейчас так ей нужно. Она всхлипывала и по-деревенски приговаривала: «Миленький, ну, пожалуйста, сделай так, прошу тебя, очень о-очень…".

Николай Угодник смотрел понимающе. Марине показалось, что он ей моргнул глазами, давая понять, что просьбы ее услышаны и будут приняты и рассмотрены. Марина испугалась, попятилась от иконы, но быстро справилась с вдруг непонятно откуда явившимся страхом, и забормотала: "Показалось…мне. Спасибо, милый".

В церкви было тепло и по-домашнему уютно. Не хотелось выходить на ветреную промозглую улицу. Близость океана. Ветер.

Марина пошла через парк. На аллее было пустынно. Около памятника воинам-морякам сидела девочка лет пятнадцати на складном маленьком стульчике. Она продавала книги, которые были разложены у нее на желтой столовой клеенке. Книги были старые, неинтересные и неопрятного вида. "Ремонт своими руками" Ермакова… – "О дебютном начале" Минц – «Тимур и его команда»… Не было никакой связи в этом книжном наборе. Чем увлекались их хозяева и что читали?.. Марина понимала, что ей ничего не надо из этого набора, но все никак не могла отойти и стояла, читая названия и авторов, и вдруг поняла, почему она тут остановилась, глаза ее вычитывали, а рука уже потянулась к книге, которую девочка уже протирала рукой от пыли с готовностью передать Марине и надеждой, что обратно она уже не ляжет на желтую клеенку. Это была толстая книга. Жизнь и творчество Лермонтова. П. А. Висковатый.

Марина только притронулась к ней, как сразу же почувствовала, что уйдет домой с этим томом. У нее всегда были особые взаимоотношения с Лермонтовым. И дело было даже не в особой любви к поэту и его творчеству – Лермонтов всегда являлся неким знаком в судьбе Марины. Предвестником перемен и проводником в какую-то дальнейшую жизнь. У Марины закружилась голова – он умер в 27. Этот знак, ранняя гибель… Нет, нет, этот рубеж уже пройден.

Девочка все это время тихо приговаривала: «Тетечка, купите книжечку вы не смотрите что она толстая, она интересная вам будет». Марина усмотрела какой-то укор в этом коротком ВАМ. «Тетенька, я все задешево отдаю. Мама умерла мы с братом вдвоем. А меня на работу обещали только к осени устроить». Марина полезла в кошелек и достала две бордовые купюры: «Спасибо тебе, девочка». Девочка раскрыла широко глаза и покраснела. Марина уже прижимала Лермонтова к груди и прятала кошелек. «Тетенька, много это, очень много. Книжки все по 100 рублев. Правда». «Бери, бери, как тебя…?». «Таня». «Да, Танечка. Почти что Тонечка, только а и о поменяли так, описались будто… – все мысленно разговаривала сама с собой Марина, – бери, Таня, и иди домой. Сегодня ветрено, продует тебя. А мама отчего умерла? Девочка оживилась. Видно было, что историю эту она повторяет уже не первый раз. А они с дядей Гришей выпили много, пришел дядя Сережа… Он к маме приходил часто… А дядя Сережа тоже выпимши был. Они подрались с дядей Гришей из-за мамы. А мама защищать стала дядю Гришу, а дядя Сережа схватил нож… Мама капусту перед их приходом начала резать – квасить пора уже…». Подробности драки тонули в Маринином сознании… Ножом, дядя Сережа… Не дядю Гришу, а бедную маму… Марина кивала, кивала головой. «Иди, Танечка, домой, береги себя и братика». Марина шла медленно, держа тяжелого Лермонтова под мышкой, и почему-то у нее настроение улучшилось, как услышала она эту историю про драку дяди Гриши с дядей Сережей. Никакого знака тут нет, мама умерла от… Марина подбирала слова, ну, это называется в криминальной хронике несчастный случай… А не от болезни тяжелой… А Лермонтов, он с детства меня к себя как магнит притягивал. И даже не стихи его, а он сам…

* * *

Вечером Марина рассказывала Павлу про девочку около памятника с книгами, про Лермонтова и про видящиеся ей знаки:

– «Мама очень хотела пристроить меня в этот цековский садик. Надо было пройти тестирование, на котором меня завалили на первом же вопросе. Была такая картинка: женщина с седыми волосами держит в руках тонкие острые палочки и что-то крутит ими у себя на коленях. Сейчас я бы, конечно, догадалась, что она вяжет, но тогда…

У меня не было седоволосых бабушек, и ни одна из них не держала спицы в руках отродясь. У обеих были портнихи, домработницы и кухарки. Одна была женой известного ученого – квартира в старом доме, в самом центре, высокие потолки с лепниной, вдоль стен от пола до потолка рядами запыленные корешки томов, на широкой кожаной двери табличка: здесь живет профессор Шамарин. А вторая – жена дипломата. Ее я ни разу не видела без каблука и шиньона.

Обе пользовались такси и личными водителями, еду «брали» – Марина сделала акцент на этом слове. Тогда так выражались, если речь шла о посещении закрытого распределителя продуктов для советской элиты – академиков и высокопоставленных чиновников.

«Так что образу бабули, штопающей носки внукам, у меня в голове было взяться ну совсем неоткуда, и вопрос я с позором провалила. Маме мягко намекнули, что ваш ребёнок, мол, умственно отстает, и потому не пригоден для нашего элитного сада. Мама была обескуражена. Вообще-то она никогда не любила показушничать, и не очень умела отстаивать свои права, всегда молча удалялась в гордом сознании, что каждый остается при своем мнении, но здесь, видимо, взыграла обида за дочь, и мама решила попытать счастья: «А, может, она стихи почитает? Она много знает! Ну, Мариша!». Марише было три года, и она бодро начала: «Скажи-ка, дядя, ведь недаром…»

Но, тетя меня остановила раздраженно: «Не надо мне вот этого, не надо»! Так начался для меня Лермонтов. В сад не взяли.» Но как это оказалось уже спустя много времени это очень хорошо, что не взяли – что ни делается всё к лучшему, как говорится. Потому что появилась деревенская баба Стеша – появилась в их доме в роли няньки для трехлетней Марины, да так и осталась на всю жизнь в их доме уже на правах родственницы. Умерла баба Стеша в тот год, когда Марина и Павлик женились. Почти на следующий день после свадьбы. Она лежала уже давно. Ходила под себя, ни о каких, конечно, памперсах и одноразовых пеленках тогда никто и не слышал еще. Но ее все любили и ухаживали без раздражения – кто рядом, тот и помоет.

Баба Стеша уже за неделю до бракосочетания стала приговаривать: «Маришка, как бы я тебе не испортила все… Ведь умру, будут похороны вместо свадьбы… Только бы мне протянуть…». Считала все деньки. А как-то вечером Марина зашла посмотреть, а баба Стеша лежит на спине, глаза закрыты, губы подрагивают, сама желтая, будто из церковного воска лицо слеплено, и рот так страшно ввалился, как это бывает в очень глубокой старости перед близкой кончиной. И только слез беззвучных две влажные дорожки к подбородку тянутся. «Стешенька, что с тобой? Что, родная моя? – Марина обнимала старуху и ласково вытирала слезинки, – о чем ты? Что такое?».

«Я, Мариша, боюсь. Вот умру за день до свадьбы, вы, чтобы не отменять – гостей-то сколько, Бог ты мой, аж летят из-за далека! Вы меня свезете в морх и положите там, чтоб готовили, а я, Мариша, – Стеша зарыдала тихо и горько, жалостливо и так беспомощно… – я, Мариша, боюсь покойницкую. Там мертвяки ночью… Я не хочу с ними лежать…». Марина простонала и прилегла рядом со Стешей, обнимая ее двумя руками и гладя ее по голове. «Стешечка! Ну, неужто мы так поступить могли бы? А? Ну куда мы тебя из твоей комнаты? А? Нет… Не бойся. Ты поживешь еще, милая. Кто нянчить будет моих деток, а Стешенька?» – Марина сама не верила в то, что говорила, слезы текли ручьями, от жалости к Стеше сердце рвалось на части. Обе они понимали, что того, как раньше они засыпали вместе, и Стеша поглаживала Маришину маленькую ручку, а та сквозь сон повторяла: «Есе, есе, расскажи…», если Стеша останавливалась передохнуть или придумать новые повороты своих добрых сказочных историй, – этого уже не будет. Никогда. И сейчас они последний раз лежат так близко – молодая расцветающая жизнь в преддверии скорого брака и угасающая прожитая, на пороге такого близкого и неотвратимого конца. «Стеша, ты только дома будешь, никуда не отдадим, клянусь тебе!» – все шептала ей Марина, но Стеша уже ее не слышала, рот приоткрылся, и она спала, дыхание было ровным, слезы высохли, и выражение лица было мирным и успокоенным.

Маринина мать решила сразу если Стеша умрет завтра – никому ничего не скажу – отыграем свадьбу, а там уже и можно будет. Что молодым портить праздник.

* * *

Второй конфликт с Лермонтовым возник у Марины в третьем классе, когда в диктанте она написала «Бэла» с одним «л». Это была единственная ошибка, и не такая уж грубая – незнание имени собственного, но вместо ожидаемой пятерки красовалась уверенная 4. Она робко попыталась постоять за себя: «Это же лермонтовское написание!». Учительница Валерия Мироновна язвительно резюмировала на весь класс: «Посмотрите, дети, у нас новый Лермонтов нашелся! Лермонтовское написание, – передразнивала она, – видали! Садись, Лермонтов!». И с этого эпизода она возненавидела девочку.

Но эта неприязнь тоже оказалось впоследствии ей на пользу. После зимних каникул родители перевели её в школу с гуманитарным уклоном. Школа старая, с традициями, уютная в плане атмосферы и с интеллигентным педагогическим составом.

* * *

Предложение руки и сердца Павлик сделал на «Красных воротах», в метро. Но это сейчас они «Красные ворота», а в Маринину юность в начале 90-х станция-то называлась ещё «Лермонтовская».

* * *

Павлик был серьезный и фундаментальный. Из семьи военных. Это объясняло отпечаток нудноватой основательности и отсутствие легкого, «крылатого» поведения. Он и подарки дарил Марине серьезные, практичные, не какую-нибудь билиберду в виде духов и украшений, а термос (первый День рождения), кофемолку (второй), кухонный комбайн, машинку для вязания, видеокамеру, вибромассажер для шеи, пылесос с аквафильтром, и прочие мелкие и крупные бытовые принадлежности. Марину это бесило – она деликатно молчала, но в душе возмущалась. Ну, как, как можно женщине подарить утюг? И какая женщина обрадуется новенькой серебристой бошевской мясорубке в подарок на 8 марта? Такие дамы, безусловно, в меньшинстве. Пожалуй, это был единственный недостаток Павла – отсутствие романтики, полета какой-то безрассудной, бессмысленной легкости, без которой женщина не может ощутить себя женщиной до кончиков ноготков. Но Марина как-то быстро смирилась с этим, убедив себя, что грех Бога гневить, придираясь к таким пустякам.

* * *

Павел вдруг вспомнил Юркин рассказ про китайца. Он стал вспоминать подробности.

С Юркой они вместе работали, он был старше Павлика на семь лет. У Юрки был брат-близнец, с которым они были близки невероятно. Два года назад случилась беда: Юркин брат Гена перенес инсульт и с тех пор сильно сдал. Юрка переживал болезнь брата сильно и говорил, что с ним должно тоже так быть. Все ждал-ждал, удивлялся, почему сам не заболел. Ведь у близнецов всегда такое особое чувствование друг друга, и болезни у них общие, и горе одного другой чувствует, как свое даже на расстоянии.

Благодаря этой братской дружбе Юрка отличался от всех других мужиков-геологов. Тонкий он был и восприимчивый к чужим несчастьям. Потому с ним только Павлик и мог делиться своими проблемами. И он стал расспрашивать Юрку про китайца.

Китаец куда-то пропал, исчез, может, уехал на совсем с Камчатки – никто толком о нем ничего не знал. Но Павел твердо решил, что китаец Марине необходим как воздух, и еще надо такого китайца найти, который имел бы отношение к Лермонтову – это тоже было ясно для него как день. Помог с идеей Юрка. Нашли китайца. Настоящего. Он работал грузчиком на оптовом тряпичном рынке. Те, кто сами торгуют, русский знают вполне прилично, а этот только шмотки разгружает и сортирует по контейнерам. Хозяин его отпускал неохотно, но такое дело выгодное оказалось… Хозяин тоже китаец (рынок просто китайский весь), но хозяин, слишком говорливый и толстый, на роль целителя не годен был. И квартиру для исполнения роли целителя сняли китайцу на улице Лермонтовская. Дом номер 75. Символично и просто – год рождения Марины.