– По правде сказать… Видите ли, в чем дело, – лепечет она, перебирая и разглядывая свои кольца. – Я ее никогда не видала. Ее нельзя видеть… у нее, кажется, отнялись ноги… Что-то в этом роде… На нервной почве…
Не глядя на гостя, она чувствует, что он насторожился.
Начинается странный, какой-то бредовый разговор. Он допрашивает, переспрашивает, доискивается. Чудный брат? Прекрасная сестра? Все это хорошо. Но мать-то ведь больна? И почему такая тайна, психопатка?
– О, что вы? Неужели если ноги отнялись, значит, уже психопатка?
– Невропатка, по меньшей мере… А это соседство близкое, – с бледной усмешкой говорит он. – Не бывает дыма без огня, дорогая Вера Филипповна!
Задав еще несколько внезапных вопросов и совсем сбив с толку бедную женщину, он встает и прощается.
У Веры Филипповны горит лицо. Она прикладывает к щекам похолодевшие руки. – Когда же вы к нам?
– Когда позволят дела. Благодарю вас…
«Опять отгородился стенкой!..» – с отчаянием думает хозяйка, выходя на крыльцо.
Маня и Соня уже там. Ждут, недвижно сидя на скамье галерейки.
Через минуту шарабан выезжает за ворота.
«Уехал… Бегло простившись… Ни одного слова… Уж и осторожен же!..» – с горечью думает Соня.
Маня молча большими глазами глядит во тьму.
Что она там видит?
– Да почти решился! – объясняет Вера Филипповна, запершись в кабинете с мужчинами. – «Я, – говорит, – не скрываю своих намерений…» Фу!.. И задал же он мне там баню! Прямо судебный следователь… Недоверчив до чего! На словах ловит. – Она рассказывает все в подробностях.
– И Маню, стало быть, в ненормальности заподозрил? Фу; ты черт! – смеется дядюшка. – Да это у него психоз… Н-да… Скается с ним девчурка. Жаль мне ее. Характер кремень у нашего обскуранта!
– Удивительно жаль! – сердится Вера Филиповна, ходя крупными шагами по комнате. – Первой дамой в уезде будет. Кто она, в сущности? Сандрильона[52]… И вдруг такая блестящая партия!
– Н-ну! От такого «блеска» избави Бог всякую!
– А я-то мечтала, что Соня…
– Нужен он твоей Соне, как прошлогодний снег.
– Этот брак расстроить надо. Маня через год в другого влюбится. А он, видите ли, развода не признает! Не будем губить девочку.
– Да ты с ума сошел, Федя!
Горленко неожиданно багровеет и накидывается на жену.
– От-то баба! Да и ты дурень, Хведор! Либо женится, либо нет… Бабушка на двое сказала… А уж он разводить собрался. Эй, жинка! Держи язык за зубами. Скаемся мы потом с дивчиной! Хоть бы уезжали они обе на свои курсы! – с сердцем говорит он, выходя. И хлопает дверью.
– Маня… Маня… Штейнбах приехал…
Как буря, Соня врывается в светелку. Она задыхается. Она помертвела от сердцебиения.
Маня плакала ночью, и сейчас у нее болит голова. Но тут она поднимается на постели, вся прямая и неподвижная. Словно кукла, в которой дернули пружину. Она с ужасом глядит огромными глазами. Она отказывается верить.
– Зачем? – шепотом спрашивает она.
– Ах, Боже мой! Ну что же ты? Вставай! Иди. Ведь он же для тебя приехал…
– Я не пойду… Не могу…
– Боишься?
Маня молчит. Но лицо отвечает за нее.
– Иди ты… Ради Бога, Соня!.. Иди и скажи ему… Все… Я не могу его видеть…
– Что сказать? Да ты с ума сошла! Разве можно третьему лицу давать такие поручения? Где твоя гордость, наконец? Да разве, в сущности, ты чем-нибудь перед ним виновата? Ну, увлеклась… А теперь полюбила другого… Так и скажи. Только скажи мягче. Если он тебя не разлюбил еще, ему будет больно. Не смей ему делать больно! Слышишь?
– Не могу. Скажи ты.
– Боже мой! Как ты его боишься? Почему? Неужели ты воображаешь, что он унизится до мести? Такой великодушный! И что ты для него? Одна из тысяч! Неужели он не видал таких? Услышит о Нелидове… И вежливо даст ему дорогу… Вот и все! Ну, я иду! А ты одевайся и выходи! И помни, Маня. Оскорблять его не смей! Я отрекусь от тебя, если ты его заденешь.
Ее шаги звучат по лестнице. Так быстро-быстро…
Маня сидит на постели, сгорбившись, спрятав лицо в руках. Плечи ее дрожат мелкой дрожью.
Почему она думала, что этой встречи уже не будет?
– Здравствуйте, Марк Александрович! Куда же вы пропали? – развязно спрашивает Соня, стоя перед Штейнбахом, задыхающаяся, с пятнами на лице.
Вера Филипповна, красная и смущенная, быстро встает.
– Соня, займи дорогого гостя. Мне по хозяйству надо… Вы, конечно, останетесь пить чай? Сейчас подают… Извините… На минутку…
«Позорно бежала», – думает Соня.
– Пойдемте в парк… Здесь душно! – говорит она, опять меняясь в лице.
«О, какие у него глаза! Они глядят прямо в душу…»
Она спешит вперед.
– А Маня… Мария… Сергеевна выйдет?
Его голос дрожит. И у Сони падает сердце. – Да, конечно… У нее, кажется, голова болит…
– Но она выйдет все-таки? – вкрадчиво допрашивает он.
– Да-да… Потом… Не сейчас… Ах, зачем вы так Долго не были! Она так ждала вас. Она так страна! Ах, не глядите на меня, ради Бога! Я ничего больше не скажу…
Они молча сходят по ступенькам террасы. Под липами парка темно и тихо. Они одни.
– Сядем здесь, – нежно говорит Соня.
И опять робко поднимает голову и смотрит на любимое лицо. Как оно бледно!
Соня опускает голову. Она чуть не плачет. Он говорит сквозь зубы, как бы с трудом.
– Что случилось?
– Ах! Ради Бога, не спрашивайте! Спросите ее… Я вам ничего не скажу…
Но не проходит минуты, как она уже все рассказала. О знакомстве с Нелидовым. Об этом обоюдном увлечении. О разговоре его с Верой Филипповной. Рассказала собственные впечатления. И догадки о том, что он сделает предложение. Непременно сделает. Он слишком влюблен…
Об одном, конечно, ни намека. О тайне, открытой Маней… Но почему ей все время кажется, что он догадался сам?
Он слушает, опершись на колени локтями и держась за голову. Лица его не видно. Они сидят в липовой аллее, еще густой и зеленой. Но под ногами их умирают золотые листья осени.
«Как его надежды, – думает Соня. – Вот он глядит на них… Что он думает? Что он чувствует? Почему молчит?»
– Зачем вы уехали? – горестно говорит она. – Если б вы были здесь, она бы вас не забыла.
– Вы думаете? – странным звуком срывается У него. – Я не мог остаться, Софья Васильевна. У меня была больна дочь. Марья Сергеевна это знала.
Он поднимает голову. Он кажется спокойным. «Может быть, он вовсе уж не так любил ее?…»
– А когда Нелидов был здесь в последний раз?
– Нелидов?… Постойте!.. Неделю назад… Да… Да… Ровно восемь дней назад.
Штейнбах встает. Как он взволнован! Почему? О? делает несколько быстрых, порывистых шагов. И опять садится.
– А ее не удивляет такое. странное отсутствие?
– Всех нас удивляет. Всех! Она плачет по ночам. А днем сидит в беседке и глядит на дорогу. Она ужасно изменилась. Похудела… Подурнела даже… Ах! Я ничего хорошего не жду от этого увлечения.
– Отчего же? Он женится… Вы должны желать ей счастья…
Он улыбается. Ах, эта улыбка! Покорная, скорбная. Как у Розы. Улыбка фаталиста. Улыбка еврея. Соне опять хочется плакать.
– Да, по логике, конечно… Но ведь у нас, женщин, нет логики. Я терпеть не могу Нелидова. Мне кажется, он счастья ей не даст. Он не умеет любить.
– Но вы же сказали, что он влюблен?
– Да… но… тут, должно быть, есть разница… Любить и быть влюбленным. Маня тоже говорит, что он не умеет любить.
– Почему она так думает? – Трость, на которую он опирается, глубоко вонзается в землю. Только легкий трепет в голосе выдает его чувство.
– Когда она любила вас, она смеялась и щебетала целыми днями… И плясала… Теперь она плачет… С вами она была бы счастливее…
Соня вдруг ярко краснеет. Но отступать поздно.
Он тихонько берет ее руку и подносит к губам.
Соня замирает от счастья.
Маленькая пауза. Трость Штейнбаха нервно, криво чертит что-то на влажной земле. Вдруг он поднимает голову. И Соня видит, что лицо его странно изменилось.
– Простите… Я не совсем понял вас… Когда же день свадьбы?
– Свадь-ба? О ней никто и не говорит…
– А! – коротко срывается у него. – Но почему же… тогда…
– Он ужасно странный, этот Нелидов. Мама говорит, что он хочет съездить в Москву, навести справки… видеть мать Мани… Говорила я вам сейчас, что у Мани мать нервнобольная? Или забыла? Ах, право, у меня голова кругом идет!
– Я этого не знал.
Трость Штейнбаха делает зигзаг и опять судорожно вонзается в землю.
– Да… Да… Я припоминаю теперь, что говорили даже, будто она душевнобольная. Я это слышала еще в гимназии. А в детстве у Мани был страшный припадок с судорогами. Ее хотели исключить тогда. Но это между нами, господин Штейнбах! Ради Бога! Маня сама, кажется, не знает ничего о матери. А может быть, это сплетни! Но Нелидов хочет жениться на здоровой девушке, из нормальной семьи. И вот почему он медлит сделать предложение. Ради Бога, не проговоритесь Мане! Она и так страдает. Ах! Вон она идет!
Они оба встают разом. Ни кровинки нет в лице Штейнбаха. Сощурившись и сжав губы скорбного рта, остро и мрачно глядит он на женскую фигуру, которая идет по дорожке.
– Милый господин Штейнбах! Простите ей, если она будет резка с вами. У нее, оказывается, такие больные нервы… Она такая несчастная… Не обращайте внимания на ее слова…
Она идет, почти бежит в другую аллею.
И вот они опять вместе. Опять рядом. Но чужие на этот раз. Совсем.
Он низко склоняется перед нею, сняв панаму. Как будто видит ее в первый раз. Лицо его непроницаем.
Она враждебно подает ему руку. Пальцы ее инертны. Она беспощадна, как может быть беспощадна только женщина, полюбившая другого, тяготящаяся ненужным ей теперь чувством. Она садится поодаль, опустив ресницы. Кровь то приливает, то отлива от щек. Она никогда, кажется, не решится взглянуть ему в глаза. Неужели это он целовал ее всю? Неужели он… Ей стыдно вспоминать сейчас, рядом с ним, эти интимные, жгучие картины, которыми она бредила еще месяц назад. О, если б ничего не было…
Но почему он молчит? Очевидно, Соня уже подготовила почву. Тем лучше! Объяснений не надо! Никаких намеков на прошлое. Он ей так противен, что она, кажется, закричит от отвращения, если он дотронется до нее.
Но он и не думает дотрагиваться… Чужой и далекий, он холодно щурится, как бы изучая ее лицо.
– Софья Васильевна говорила, что вы хвораете. Вы действительно изменились. Что с вами, Мария Сергеевна?
«Неужели разочаровался? Неужели так подурнела?…» – Маня разом теряет остаток самообладания.
– Нет… Почему вы думаете?… Я здорова… У меня только голова болит… Но я… очень счастлива… Да… Здорова и счастлива! – говорит она с вызовом.
И в первый раз враждебно и прямо глядит в его лицо.
Его губы кривятся.
– Я очень рад за вас… Поздравляю!
Он отводит глаза и чертит что-то тростью на влажной земле.
Маня не этого ждала, конечно. Она сбоку с любопытством смотрит на него. «Противный. Противный… – говорит она себе. – Чужой… Чужой…»
Но все глядит на его профиль. Все подмечает невольно. Загорел. Похудел… Очень бледен. Совсем как слоновая кость цвет его кожи. Бледные уши. Прозрачные синеватые веки. «Противный!.. Как могла его любить? Но ресницы хороши… Длинные, черные… эти брови… Да… Он красив… Что бы там ни говорил Нелидов, – он красавец… У него интересное лицо… Жуткое… Но с чем он меня поздравляет? Что он знает?»
Внезапно он поднимает голову. И взгляды их встречаются. Маня краснеет, отворачивается. И тут же сердится на себя.
Мгновенно она впадает в какое-то нервное состояние. Равнодушие Штейнбаха кажется ей странным. Дерзким. Разлюбил? Охладел? Разочаровался?
– Вы давно вернулись из-за границы? – спрашивает она с деланным спокойствием. – Вам было весело? Там интересно жить? Там красивые женщины? Вена – веселый город? Правда?
Она бьет носком по земле. Покусывая набалдашник трости, Штейнбах глядит на ее туфельки и колени. Она краснеет до слез и прячет ногу.
Вдруг как бы с вытянутыми руками она падает с башни вниз. Такое у нее чувство. Она оборачивается к нему всем корпусом. Глаза ее пылают. Она уже потеряла себя.
– Зачем вы молчите? – резко, почти грубо кричит она. – Что вы этим хотите сказать? Зачем вы меня мучаете? Чего вы от меня ждете?
Он не глядит. Он слушает жадно, стараясь понять. Его ноздри трепещут.
– Я жду, когда вы мне расскажете… о вашем счастье…
– Я?… Вам?..
У нее перехватывает горло.
– Разве я не заслужил вашего доверия?
– Зачем? – в непонятном страхе шепчет она. – Зачем вам знать?
Его глаза холодны и непроницаемы. Он незаметно пожимает плечами.
– Странный вопрос. Если вы изменились, то ведь я остался тем же…
– Молчите! – Она поднимает руку. – Ни слова о прошлом! Его нет… Слышите? Его нет!.. И вы я смеете говорить со мной таким тоном!
Она забывает о том, что была оскорблена его равнодушием. Сейчас намек на его любовь кажется ей самой страшной обидой.
– Да, да… Запрещаю! Или вы думаете, что виноваты передо мною? Вы думаете, что я когда-нибудь прощу вам… мои слезы, – хочет она добавить, но сдерживается. И спрашивает резко, с ненавистью: – Почему вы так долго не возвращались? Я не верю в болезнь вашей дочери. Слышите? Все это была ложь…
– Моя дочь умерла.
Маня молча глядит. В зрачках ее ужас.
Они долго молчат. В парке глубокая тишина. Только издали с огорода доносится пение Мелашки. Яблоко тут, в фруктовом саду, глухо стучит, падая в траву.
Вдруг Штейнбах поднимает голову. Он пристально смотрит на Маню. Потом тихонько берет ее руку.
Она бледнеет. Память чувств ярка. Ее не усыпить. Прикосновение его так робко… Но нервы дрогнули и заныли блаженно и жутко… И прошлое встает из бездны, куда сбросила его рука Нелидова.
– Вы меня ждали, Маня? – спрашивает он чуть слышно.
– Да… Я вас ждала…
– Вы слишком долго меня ждали, – с горечью говорит он, – Жизнь не ждет.
Сердце ее падает. Боже мой! Опять хаос в душе? Опять? Зачем ей жаль его? Не надо жалеть!
– Вы ничего мне не писали… Ни одной строчки… Я думала, что я забыта… Я думала…
– Я ничего не забываю! – перебивает он глухо, со сдержанной страстью. – Я не умею забывать… Но что стал бы я писать вам? Слова любви, которые могли попасть в чужие руки и выдать нашу тайну? Думал, что вы верите в меня. Я считал таким важным и глубоким то, что возникло между нами…
Она в ужасе встает.
– Молчите! Молчите!..
– Не бойтесь меня, Маня! И не старайтесь оправдываться. Вы ни в чем не виноваты передо мной. Цветы должны были расти там, где ступила ваша нога. Вам суждено засыпать с улыбкой и просыпаться с радостью. А я дал вам слезы и страдания. Я один виноват…
Она садится, обессилев мгновенно. И бессознательным жестом закрывает лицо.
«Любит… Любит… Любит, как прежде!..» – бьет в ее виски… звенит в ушах, стучит в мозгу. И у нее уже нет ненависти. Нет отвращения. Страшное безволие. Знакомое чувство… И это безумное, забытое влечение, опьянявшее ее когда-то… Да… да… От него дрожит ее тело… Зачем оно проснулось? Из какой бездны оно встало? Оно вызвано его голосом, взглядом, одним прикосновением руки. Так скоро? Так легко? Но ведь не его она любит… Любила все эти дни… Не о нем мечтала… Не его ждала… Лицо Нелидова встает перед нею. Надменное, с презрительной гримасой…
– Ма-а-ня!.. Ча-ай пить! – издали несется голос Сони.
Она содрогается. Она как будто очнулась от кошмара.
«Нет… Это надо кончить! Надо вызвать разрыв… Оскорбить его! Нам нельзя встречаться!..»
Она отодвигается и поправляет волосы. Он видит, что руки ее дрожат.
– Соня, конечно, сказала вам все, – говорит она каким-то глухим голосом, не поднимая ресниц. – Я люблю другого. И вы сами понимаете, Марк…
Она вдруг останавливается. Она забыла.
– Александрыч, – подсказывает он тихонько, глядя на нее снизу вверх и прижимая к щеке набалдашник трости.
И все лицо Мани загорается вдруг до корня волос. – Между нами все кончено! – жестко говорит она, упорно глядя на его уши. – Надеюсь, вы сумеете подчиниться моему решению? И уважать мою волю?
– Я разве когда-нибудь не уважал ее? – тихо-тихо спрашивает он.
Сердце ее начинает бурно колотиться в груди.
– Вы отлично понимаете, что я хочу сказать! – нервно кричит она, разом теряя голову. – Вы не смеете стоять у меня на дороге! Вы не смеете просить у меня свиданий. Вы не смеете просить… Ах! Вы отлично знаете, о чем я говорю…
– Отчего же не дать вам удовольствия отказать мне в моих просьбах?
Она вскочила. Туфелька ее бьет по земле.
– Не смейте смеяться! По какому праву?… Я вас ненавижу… Слышите? Вы мне противны… противны… И если вы… не бесчестный человек… вы должны забыть… Вы должны все забыть…
Ее глаза сверкают как алмазы. Она прекрасна. Он жадно глядит на нее снизу вверх. И его тонкие ноздри дрожат.
Их глаза встречаются. И она опять падает духом.
Его веки опускаются… Синеватые, прозрачные веки. Он что-то пишет тростью на земле. И чем больше длится молчание, тем сильнее растет ее тревога.
– Ваша тактика, Мария Сергеевна, мне понятна. Но оскорбить меня вам не удастся! Кто любит, у того нет гордости. И вы напрасно беспокоитесь. Господин Нелидов никогда не узнает о страничке романа в вашем прошлом. Вы ее вырвали. И этого довольно. Остальное касается уже меня. Буду ли я вас любить? Буду ли я помнить о том, что связало наши души и жизни? Какое вам дело до этого? Это останется между нами двумя.
– Да я не хочу никаких тайн между нами! – с отчаянием срывается у нее. – Слышите? Не хочу!
Он быстро, каким-то хищным жестом вскидывает голову и смотрит ей прямо в зрачки. Без тени улыбки, с какой-то странной угрозой. Он говорит тихо и веско:
– «Изменить прошлое бессильны даже боги…»
Краска сбегает с ее лица. Она глядит ему в глаза.
Как глядят в бездонный колодец. И, тяжело дыша, опускает ресницы.
«Что? Что он сказал сейчас?»
– А! Вон он где, наш иностранец! – издали кричит дядюшка и машет рукой.
Он спешит на выручку. Штейнбах встает и идет навстречу. Они останавливаются шагах в двадцати от скамьи. О чем-то говорят.
– Маня… Там тебя звали… Чай пьют… Идешь, что ли?
– Приду, дядюшка… Потом приду…
Они уходят. Их шаги и голоса звучат далеко. Одна…
Она открывает лицо, озирается… Одна. И перед нею на влажном песке четко написанные слова:
МАНЯ БУДЕТ МОЕЮ.
Она смотрит недвижно. Ее сердце стучит.
– Никогда! – говорит она через мгновение. И встает.
– Никогда! – яростно кричит она.
Озирается. И в бешенстве начинает топтать землю и стирать каблуками кривые, острые готические буквы.
Когда она возвращается на террасу, лицо ее пылает. Глаза полны вызова.
– Эге! – подмигивает ей дядюшка из-за самовара.
Она сердито отворачивается. Штейнбах бросает на нее острый, беглый взгляд И продолжает разговор. Дядюшка рассказывает:
– Нелидов говорит, что в лондонской стачке рабочие были побеждены, потому что фабриканты догадались пригласить безработный итальянский пролетариат. Он тогда прямо торжествовал. «Нет, говорил он, – больше рабочего вопроса!»
– Неужели он это серьезно говорил? Боюсь, что он рано торжествует победу. Если б это было так просто…
Шум поднимается за чайным столом.
Начинается бессвязный, как всегда, спор людей, говорящих на разных языках и неспособных понять друг друга. Соня слушает, не сводя глаз со Штейнбаха.
С ним были сейчас преувеличенно любезны. Но, вспомнив, что он открыто выражал свои симпатии социал-демократам во время революции и денег им наверно передал «уйму», Горлено начинает горячиться и говорить неприятности. Дядюшка старается смягчить его резкости. У Веры Филипповны испуганные глаза.
Тогда вмешивается Соня и страстно поддерживает гостя.
«МАНЯ БУДЕТ МОЕЮ…»
Эти буквы как будто не на песке, а в мозгу Мани. Они обжигают ее.
«Нет… Нет… Никогда!.. Бледные уши. Синие веки. Противный… Никогда тебя не любила…»
– О-о! Вот так капиталист! – вспыхивает Горленко. – Как же вы так живете безмятежно?
– Все мы на Везувии живем. В этом есть острая прелесть… Впрочем, на наш век хватит…
– Et aprés nous le dêluge![53] – подхватывает дядюшка.
Штейнбах улыбается.
«Какая циничная, отвратительная улыбка! Как могла я его любить?» – все взвинчивает себя Маня.
– А как же Нелидов говорит?
– Ах, это логика человека, живущего минутой! Логика страуса, прячущего голову под крыло. Здесь нет исторической перспективы.
Опять поднимается шум.
«Как он смеет так говорить о Нелидове? Наглый, самонадеянный жид!..» – думает Маня. И глаза ее сверкают, встречая взгляд Штейнбаха.
Вере Филипповне надоела эта тема. Она наклоняется вперед пышным бюстом.
– Правда ли, что вы продаете Липовку бельгийцам?
– Я? Кто это говорит?
– Ах, все! Все… Вам дают полмиллиона. Мы все знаем.
– Ельники, может быть. Липовку никогда!
И он бросает на Маню долгий взгляд. Лицо ее вспыхивает. Ресницы опускаются.
Она быстро встает и сбегает в сад.
В беседке она прильнула к плетню. Стемнело, Штейнбах еще тут. А Нелидова нет.
«И не надо! Не хочу, чтоб они встречались! Эта встреча будет моим несчастьем», – в суеверном страхе думает она.
Но тоска растет. Нынче вечером восьмой день пошел. Почему он не едет? Ах, эти вопросы в чужих глазах! Эти полуулыбки, которые ищут унизить. Муки ожидания. Но она все забыла бы за один ласковый взгляд!
Он не едет… А грудь так ноет! Так болит сердце…
«Я не хочу страдать. Хочу счастья!..» – кричит ее душа.
Темно. Тоскующая, страдающая, она бредет домой. Она так устала… Боже, как она устала!
На террасе она останавливается внезапно.
У рояля горят свечи. Из открытых окон льются широкие, безбрежные звуки:
На воздушном океане,
Вез руля и без ветрил,
Тихо плавают в тумане
Хори стройные светил.
…
В день томительный несчастья
Ты о них лишь вспомяни,
Будь к земному без участья
И беспечна, как они!
Она поднимает голову и смотрит в черное небо осени. Вон они горят перед нею – далекие, таинственные солнца! Небо говорит с нею загадочным языком, который открыт лишь немногим на земле. Оно говорит о вечности. О мировой душе. О тщете наших страданий. О ценности быстротечного мига…
Падающая звезда чертит огненную линию в черном бархате неба. И гаснет мгновенно.
«Как мы…» – думает Маня.
Странное что-то совершается в ее душе. Замирает тоска. Засыпает печаль. Лицо Нелидова уходит куда-то в серебристый туман. Встает прошлое…
«Которое изменить бессильны даже боги…»
…К тебе я стану прилетать,
Гостить я буду до денницы,
И на шелковые ресницы
Сны золотые навевать.
Звуки льются. Для нее. Они ищут ее в этом мраке. Зовут. Обещают. Что?
О! Она знает теперь. Сладкое забвение обид. Жгучее объятие. Темную бездну наслаждения, в которой тонет сознание.
«Маня будет моею…» – вдруг вспыхивает в ее мозгу.
Но душа не кричит. Душа не протестует.
Она медленно входит и садится у двери.
Сны золотые навевать…
– звучит последняя фраза. Задумчивая, как лунный свет. И все молчат, очарованные.
Дядюшка первый приходит в себя.
– Чародей! – говорит он. – Счастливец! Ничему так не завидую, как вашему голосу! Кто устоит против вас, когда вы поете?
Все окружили рояль. Все настойчиво, восторженно просят еще петь. Еще! Душа так изголодалась от прозы! Даже у Горленко подернулись туманом глаза.
«Он смотрит. Зачем он смотрит?» – думает Маня.
И вся съеживается.
Мрачные, погребальные аккорды Шумана.
Это смерть души. Гибель юности с ее верой и иллюзиями. Это песнь утраченных ценностей. Кто написал такую музыку, тот не мог встретить старость, как Гете, с ясным челом. Тот уже предчувствовал сумерки духа.
Почти шепотом, почти говорком поет Штейнбах слова Гейне:
Я не сержусь… Пусть больно ноет грудь!
Пусть изменила ты!.. Я, право, не сержусь…
Соня вдруг оборачивается и прямо смотрит на Маню.
«Вы ни в чем не виноваты предо мною. Цветы должны были расти там, где ступила ваша нога…»
Маня поникает головой.
Он поет:
Ты, как алмаз, блестишь красой своей,
А в сердце ночь, без звезд и без лучей…
Я это знал…
– с горькой покорностью звучит голос. И чуть дрожит иронией. Над собой ли? Над любовью?
Темп ускоряется. Аккорды нарастают, ширятся. Спешат куда-то в страстном порыве… Ввысь… Вдруг крик ужаса и боли:
И видел я, как змеи вились в нем!
Как много мук в сердечке молодом!.
И опять покорный шепот. Нежный и робкий:
Я не сержусь… я не сержусь…
Хаос взымает внезапно в потемневшей душе Мани. Она сидит недвижно, потрясенная голосами, которые звучат со дна. Из самых тайных, сокровенных глубин. Куда зовут они ее? Что они велят ей? Она их слушает, закрыв глаза…
Ах, она знает одно вполне отчетливо и ясно. Его голос – это пламенный луч, который пронзил мрак. Он, как живой, коснулся ее сердца. Это золотой путь, какой месяц зажигает в реке, от одного берега к другому. Он перебросил этот мост к ее душе. И вошел в нее.
«Маня будет моею…» – говорит кто-то там, на темном дне.
И все молчит в ответ.
И ждет.
Крышка рояля хлопнула. Штейнбах встал.
Маня открывает глаза и озирается.
Все окружили рояль. Нет! Нет! Его не пустят. Еще рано. Он только раздразнил всех.
– Безбожно поднять такую массу желаний, мечты – и не удовлетворить ее! – кричит дядюшка.
И кидается к нотам. Он думает о Лике.
Одна Соня молчит.
Но как она глядит на Штейнбаха! «Почему она так глядит?… Неужели же она?… И почему я раньше…»
Болезненная тревога охватывает Маню. Соня мгновенно становится ей неприятной.
– Что-нибудь лирическое. Это именно ваш жанр, – говорит дядюшка, роется в нотах.
– Не надо! Я пою наизусть.
Несколько сильных, отрывистых аккордов в минорном тоне:
Я плакал во сне,
Мне снилось, лежишь ты в могиле.
Проснулся. И долго,
И горькие слезы я лил.
– Ах, этот Гейне! – шепчет дядюшка Соне. – Кто бы мог от еврея ждать такой утонченности души?
А рыдающие звуки льются:
Я плакал во сне.
Мне снилось, ты любишь другого!
О, какой вопль отчаяния? Ревности, больной и жадной… Как будто распахнулись внезапно двери в чертоги чужой души. Чертоги, объятые пожаром. И все глядят туда, потрясенные. С невольным уважением к чужому страданию.
Мгновение тишины. «Проснулся…» – звучит чуть слышно. «И долго… И жгучие слезы я лил…»
Маня стискивает руки. Выпрямившись, она озирает большими глазами все лица. Как бы бессознательно ища помощи… Нет. Все далеки от нее. Все ей чужды. Одна… И этот пламенный луч между ними, который жжет ее душу…
«Путь к счастью, – говорит темный голос со дна. – Ты его знаешь…»
Она низко опускает голову. Короткое, сильное дыхание, как тогда, перед истерикой, вырывается из груди ее.
А Штейнбах поет. Голос его растет, звучит торжеством и страстью. Как удары молота, как слова приговора, тяжко падают аккорды:
Я плакал во сне.
Мне снилось, ты любишь, как прежде…
– Ах! – глухо срывается у Мани. Она встает с безумным лицом, задыхаясь. Вдруг сильно бледнеет. И бросается из комнаты.
А вслед несутся и догоняют ее победные звуки
Проснулся… И долго,
И сладкие слезы я лил…
Она бежит в парк. Дальше и дальше. От этого голоса. От прошлого, которое охватило ее жгучим кольцом.
Но куда уйти от себя?
Хаос взмыл в душе. Взмыл темной, стихийной волной. И в нем утонула ее светлая, высокая любовь…
Она в беседке. Лицом вниз падает на скамью.
Боже! Спаси ее от того, что надвигается, как буря! Где спасенье? Где?
«Почему ты не едешь? – кричит она в темную даль. И со стоном протягивает руки. – Тебя нет со мной! А он тут…»
Она рыдает. От горя? От страха?
Или это счастье переполнило душу? Счастье, от которого дрожит сердце и трепещет каждая жилка тела? О, вздохнуть полной грудью! Хоть на минуту! Так давно не было радости… Она не может без нее жить! Она не хочет!
Она садится. Оглядывается в темноте.
Сколько времени прошло? Ночь… В парке ни звука.
Звали ее? Или нет? Уехал он? Или еще здесь?
О, возможно ли, чтоб он уехал? Сейчас? После всего, что он дал ей?
Она озирается. Слушает.
Все кругом дышит прошлым. Эта беседка. Эта скамья. Колдует ночь, запах травы и кустов. Эти липы слышали ее клятвы, его поцелуи… Некуда уйти… Спасенья нет…
На черном фоне неба горят огненные слова:
МАНЯ БУДЕТ МОЕЮ
Она смотрит на них. И смеется радостно.
За плетнем фыркает и глухо топочет лошадь.
Его лошадь? Значит, он простился и уехал?
И вернулся опять…
Как тогда… Вчера? Давно? Ах, не все ли равно? Он тут. Он не мог покинуть ее. Она ждет его… Как тогда… Как вчера?
Все ушло. Приснилось… Все кануло в вечность… Ее слезы… Страдания… Сейчас он войдет… Войдет Радость. Он обнимет… Кто? О! Все равно! Лишь бы упасть в бездну экстаза! В эту черную бездну, откуда звучат ей голоса, которых ослушаться нельзя.
– Наконец!!
Крикнула она это? Или только подумала?
Она дает себя обнять. Лицо ее горит под его поцелуями. Кто? Все равно! Могучими волнами врывается в душу божественная радость. Она пьянит, как вино. Она гасит сознание. Она любит того, кто несет ей эту долгожданную радость.
Она плачет на его груди. И смеется, как в истерике. И гладит его лицо.
– Это ты, Марк! Ты? Наконец… Я ждала тебя… О, как я ждала! Как мне холодно без любви и ласки! Я застыла… Умирала без счастья… Целуй меня горячей! Скажи, что любишь… Дай мне радость! Унеси меня в волшебный мир!
Ночь молчит, притаившись, как загадочный зверь. Недвижны липы, стражи тайн. В смятенной душе вдруг наступает такая странная, светлая тишина…
Ее поймет пилигрим, который шел дни и ночи каменистой пустыней, ища своего бога. И упал, наконец, у желанной цели. Умирающий, но умиротворенный…
– Это любовь, Маня.
– Любовь…
– Все было сном.
– Сном…
– Нас разлучит только смерть!
– Смерть…
Маня сидит на постели в своей светелке. Призрачное лицо зари прильнуло к окнам. И будто спрашивает: «А завтра? Что будет завтра?»
– Не знаю, – вслух говорит Маня. – Не знаю. Через дверь доносятся рыдания.
Кто там за дверью? Плачет кто-то… Ах, Соня… Маня входит и молча садится в ногах. Платье ее отсырело. Коса растрепана. Она медленно плетет ее и смотрит на бледный рассвет. Лицо у нее немое. Непонятное.
Соня разглядывает ее с болью. Отворачивается к стене и рыдает еще сильнее.
Час назад, испуганная отсутствием Мани, она пошла искать ее. В беседке она услыхала шепот, ее невнятный лепет, ее блаженный смех, это ты между ними… Как раненая, она бежала к себе.
Маня молчит. У нее опять лицо и жесты лунатика. Что-то жуткое в этом бесстрастном молчании.
Соня садится на постели, с распухшим лицом, со спутавшимися волосами. Она цепко берет руку Мани, как будто хочет сделать ей больно.
– Ну, объясни ты мне теперь! Ради Бога, объясни! Кого же ты любишь, наконец? Ведь если ты играешь со Штейнбахом?… Это безбожно так лгать!
– Лгать? Разве я лгу?
– Ну, тогда что же? Так целоваться… можно только любя… любя… Понимаешь? Ты, значит, Штейнбаха любишь?
– Я его любила, – звучит загадочный тихий ответ.
– Когда любила?
– Сейчас…
– А теперь? – вскрикивает Соня.
Маня молчит. Она глядит в бездонный колодец своей души. Там темно. Ничье лицо не смотрит на нее из бездны. Тишина и мрак. Надо лечь и заснуть. Наконец тишина!
– Ну, что же ты молчишь?
– Не знаю… Оставь!
– А Нелидова ты любишь?
Маня с усилием вслушивается в эти далекие, ненужные вопросы.
– Я тебя спрашиваю: Нелидова ты разлюбила?
– За что? – звучит странный, неожиданный ответ.
– Я почему знаю, за что? Тебе лучше знать…