Ненависть
За несколько часов до смерти мать начала дико кричать от ставшей непереносимой боли… Наверное, опухоль, доедавшая все последние месяцы её поджелудочную, лопнула и разлила свой жгучий яд внутри ссохшегося, почти мумифицированного тела. Отец, заслышав этот непрекращающийся предсмертный крик, просто оделся и ушёл из дома. Не для того, чтобы позвать на помощь фельдшера, не для того, чтобы принести и сделать уже последний обезболивающий укол, не для того, чтобы хоть как-то облегчить огненную муку жены. Нет. Он просто ушёл. В свою вахтёрскую будку на территории колхозных гаражей. Там он затопил буржуйку, выпил водки и благополучно завалился спать.
После его ухода Валюшка со Светкой ещё долго сидели под кухонным столом. Изо всех сил зажав ладонями уши, они обе кричали в голос, чтобы слышать себя, а не мать. Слышать мать было страшно, очень страшно, так, что худенькие девчоночьи тела под тонкими платьицами немели от ужаса. Казалось, что кричит весь мир, что началась война, что мать ранена, что у неё оторвало взрывом ногу… много чего казалось. Пойти посмотреть на неё ни Валюшка, ни Светка не решались. В спальне было темно. И там, в этой темноте, кричал уже не человек, там кричало, выло, скулило истерзанное, изорванное, изглоданное всей своей прожитой жизнью незнакомое существо…
* * *
– Он тебе такой же отец, как и мне! – рубила Светка, тряся на руках орущего от голода годовалого сына и помешивая кашу в алюминиевом ковшичке.
– Он мне не отец… – процедила сквозь зубы Валя.
– Ну, тогда и мне он никто! – легко отрезала сестра и так же легко и ловко скинула ковшичек с огня на стол, даже не прихватив его горячую ручку тряпкой. – В конце концов, есть социальные службы…
– У них очередь… да и не хотят они к нему… ты же знаешь, на что он похож стал?… – Валя тяжело опустилась на табуретку около стола, так и не сняв пальто.
– А это не моё дело! Они обязаны! А у меня вон – второй на подходе, – скороговорила Светка, успевая поддевать кашу, дуть на неё и совать в разинутый клюв сына.
– Если есть родственники, то ничего они не обязаны, – бессильно возразила Валя, понимая, что пришла она к сестре зря. Она могла бы объяснять, что только устроилась на хорошую работу, что Виталика надо водить на массаж и в бассейн, что муж уходит в рейс неделя через неделю и не на кого тогда оставить дом… Но она и сама знала, что слова эти только напрасно сотрясут воздух и не заденут Светкиной совести. Да и что с неё возьмёшь? Один все руки оттянул. Новое пузо на нос лезет… Валя даже не стала говорить, что всего лишь хотела просить сестру забирать из школы Виталика в те дни, когда ей надо будет уезжать туда, к этому человеку. Она ничего не стала говорить, потому что сейчас между ними была невидимая, но совершенно непроницаемая стена. А у неё совсем не было сил ломиться сквозь эту стену.
Двадцать пять лет прошло с того зимнего морозного дня, когда их маму похоронили и девчонок взяла на воспитание родная тётка. Отца они больше не видели. Никогда. Он не приезжал, не помогал деньгами и никак не интересовался их жизнью. Где-то пил, гулял, мотался по свету. Девчонки забыли, что у них был когда-то отец, забыли, как он выглядел, но глубоко внутри по-прежнему носили сгусток ужаса и памяти о ком-то страшном и опасном, присутствовавшем в их детстве и терзавшем их худенькую измождённую маму… С годами эта память осела так глубоко, так запорошилась песчинками времени и других событий, что всё стало казаться дурным сном, не более… И вот – звонок оттуда, почти из небытия: звонили из областной больницы, назвали имя, фамилию, диагноз, «больной нуждается в постоянном уходе, вы – родственник, обязаны забрать»…
Только тогда она поняла, что тот человек ещё жив. Валя как в тумане была, всё делала на автомате: приехали, забрали, отвезли… Оказывается, и жил он всё это время в соседнем районе, и дом у него там был, и хозяйство, и сожительница…
Очнулась Валя в тот вечер в холодном неуютном и совершенно чужом доме, оставленная один на один с человеком-овощем, лежащим на узенькой кровати. Только что была суета, люди, разговоры. Громче и больше всех, как всегда, говорила Светка. И в одно мгновение все испарились. У Вали в руках остались пакеты с одноразовыми шприцами, ампулами и таблетками, на полу горой лежали упаковки с пелёнками и памперсами. Кругом грязь, рваные газеты, пустые коробки, разбросанные вещи, вешалки-плечики – это сожительница в спешке ретировалась с места счастливой семейной жизни.
Человек-овощ дрогнул веками и что-то просипел. Потом едва заметно шевельнул рукой. Валя смотрела на него тупо и недвижно. Нужно было сделать шаг к нему, нужно было понять, что он хочет, исполнить его просьбу. Но внезапно она почувствовала, что в этой захламлённой комнате их всё-таки трое: рядом с ней, плечо к плечу, плотной тенью стояла Ненависть. Она вышагнула из Вали, из того давно задавленного в памяти мрака, и встала рядом как единственная опора и поддержка.
Человек снова что-то попытался просипеть. Валя резко бросила из рук на пол пакеты с лекарствами и выбежала прочь, на чёрную, продуваемую февральским ветром улицу…
И начались эти полгода. Валя в эти полгода не жила. Она пребывала в коме. Её чувства были отключены: ни боли, ни голода, ни страха, ни тоски, ни горя, ни любви, ни каких-то желаний. Даже тактильные ощущения притупились. Острое стало не таким острым, и она легко могла обрезаться или уколоться. Горячее стало не таким горячим, и она легко могла обжечься. Вкус еды сделался пресным, и ела она только чтобы поддерживать функции организма. Притупились запахи, кроме самых едких и отвратительных. От таких начинала нестерпимо болеть голова. Чужие прикосновения и ласку мужа она принимала с равнодушием, как манекен. Валя сильно похудела, у неё секлись и выпадали волосы, слоились ногти. На уговоры, крики, обвинения, мольбы и просьбы близких «взять себя в руки» она реагировала одинаково молча и бесстрастно. На работе поначалу взяла отпуск за свой счёт, надеясь, что за месяц уж точно найдётся сиделка. Но и одна, и другая женщина, согласившиеся было помогать, ушли на первой же неделе: слишком тяжёлый больной, ходит под себя, кричит… Вале пришлось уволиться, и дни её сделались одинаково беспросветными. Да она и не видела дней. Полярная ночь опустилась на всё, что раньше было светлым, любимым, дорогим, единственно правильным и необходимым. Мир вокруг стал для неё бесконечным тяжёлым сновидением. Вале даже казалось, что глаза её закрыты, а видит и слышит она происходящее прямо через череп, каким-то внутренним слухом и зрением.
Она каждый день моталась на автобусе в соседний район, в тот дом. Жить она там не могла. Там было ощущение могилы, словно заживо похоронили. Там всё время смердило. А потому болела голова. Там Валя всегда что-то мыла, стирала, убирала, выносила, выливала, перестилала, вытирала, обмывала, смазывала, колола, кормила, переодевала. Она уже давно была надорвана: ворочала в одиночку сухое жёлтое тело, которое, по виду, не должно было весить ничего, но на деле весило, как железобетонная плита. От этой тяжести отнимались руки, не гнулась спина. Как Валя всё это делала? Кто ей помогал? Сестра приехала один раз и сбежала через час, оставив на столе пару тысячных купюр. Муж возвращался из рейса усталый, раздражённый, хотел видеть жену дома и в хорошем настроении. Сын жил у бабушки, скучал, задавал вопросы, обижался и плакал. А расстраиваться ему никак нельзя… Бабушка-свекровь ворчала, что Валя угробит себя ради этого чёрта, что на сына и на родной дом ей наплевать. Кто помогал? Только она – верная, надёжная подруга Ненависть давала нечеловеческую силу и выносливость, звериное терпение и выдержку. И Валя выдерживала. Всё. Кроме одного. Она не выносила, когда тот начинал орать: тонко, тоскливо, пронзительно. В её кожу тогда словно миллионы иголок впивались. Крик сверлил Валин мозг и заполнял черепную коробку стремительно и полно, как несущийся поток воды заполняет любое полое пространство перед собой. Она подходила к нему и начинала бить по губам. Он кричал громче и тоньше, она била сильнее. На его синих губах появлялась кровь, из бессильных истончившихся век текли крупные слезы… Тогда она прекращала, выбегала на двор, громко и загнанно дышала, трудно втягивая внутрь воздух, который усмирял сердцебиение, охлаждал голову и возвращал в состояние так необходимой ей душевной комы. И тогда она закрывала дом, шла на станцию и ехала домой, чтобы утром опять вернуться сюда.
Что греха таить? Каждое утро, подходя к этому месту, она представляла только одно: вот она входит, раздевается, проходит в комнату, подходит к узкой кровати, и этот человек больше не дышит. Его больше нет. Всё закончилось. Она подробно представляла, как вызовет «скорую», полицию, как тщательно в последний раз вымоет дом, как закроет его и навсегда уйдёт отсюда, чтобы никогда-никогда больше не возвращаться.
И она входила в дом, подходила к кровати и смотрела на него: человек-овощ дышал, открывал глаза, сипел. Он жил. И ей некуда было от него деваться.
Иногда, очень редко, муж соглашался съездить помочь. Тогда он всю дорогу промывал Вале мозги. Она молча соглашалась с каждым его словом, потому что и сама долго не понимала, зачем взвалила на себя этот крест, который никто нести не захотел. Больше всех надо? Самая правильная? Двужильная? Святая? Хочет показать, какая она хорошая, а все вокруг сволочи равнодушные? Но это общие слова. Ей такого много наговорили… Валя долго копалась в себе и не сразу, но уловила один ясный и дьявольски жестокий мотив: ей нужно видеть всю низость его человеческого падения, его унижение, как он лежит в своих испражнениях, в пролежнях, бессильный, сломленный старик, и знать, что есть Бог и есть отмщение. Когда эти мысли завладевали Валей, Ненависть улыбалась и обнимала её крепко-крепко. Но оставалась маленькая неясность: если ей, Вале, нужно только отмщение и справедливость, зачем она не бросит этого человека догнивать в его чудовищном смрадном одиночестве? Зачем она всё делает наоборот, ежедневно возвращая его к нормальной человеческой жизни, насколько таковая возможна в его состоянии и положении? Ответа не было.
Через полгода муж ультимативно заявил, что она «должна бросить всю эту дурь» или он с ней разведётся. Валя промолчала и утром снова уехала туда. Вечером дома никого не было. Муж собрал вещи и ушёл к своей матери, где всё это время жил сын. Но хватило его ненадолго: вернулся выпивший уже на второй день. Уговаривал, орал, тряс Валю за плечи, бил посуду, раздолбал об пол табурет, плакал, просил очнуться… Потом вдруг наклонился близко-близко к её лицу и выдохнул вместе с тяжёлым перегаром:
– А хочешь, я его убью? Достаточно подушкой прикрыть, и только…
Валя отшатнулась от мужа, увидела вдруг его остекленевшие незнакомые глаза, убрала руку, которой тот неосознанно и очень сильно сдавил её колено. И только смогла выдавить:
– Иди спать…
Нет, не намерений мужа она испугалась. Она в этот момент в его глазах разглядела себя: как стояла всего неделю назад над тем именно так, с подушкой, как долго и внимательно рассматривала его отвратительную кожу, просечённую чёрными морщинами, тусклые редкие волосы, колючки щетины на подбородке, вздрагивающие, до прозрачности тонкие веки, и особенно долго смотрела на острый, с трясущейся куриной кожицей кадык и глубокую ямку под ним… Ненависть настойчиво повторяла: «Давай! Сделай!» Но кто-то тогда же тихо выдохнул: «Не надо… прошу тебя…» Она вздрогнула и оглянулась. И отшвырнула подушку…
И кормила потом этого с ложечки, не видя сквозь качающуюся на ресницах линзу слёз, что не попадает в безвольно обвисший рот и каша размазывается по его лицу.
* * *
Первого сентября Валя вместе со свекровью провожали Виталика в школу. Муж был в рейсе. И туда она поехала только после обеда. Шла от станции к тому дому через парк медленно и согбенно.
Осень в этом году пришла рано – часто дождило, листва зажелтилась ещё в конце августа, говорили, что в лесах много грибов. А они всей семьёй любили тихую охоту. Виталик радовался каждой сыроежке, прибегал показывать, возбужденно заикаясь, рассказывал, где и кого видел. Муж, умиротворённый, бродил с корзиной по знакомым укромным уголкам, выискивая белые. Сама Валя была непритязательна и собирала всё подряд. И какие это были счастливые дни!
Валя подошла к детской площадке. Из-за сырой погоды никто сегодня сюда не пришёл. Да и во всём парке она встретила только двух собачников, вынужденно прогуливавшихся со своими питомцами. На сиденьях качелей и на скамеечках стояли лужицы воды, прилипли жёлтые берёзовые листики. Валя присела на бортик песочницы, даже не подстелив ничего под себя. Ей было всё равно – промокнет она или нет. Замёрзнет или нет. Удивительно, но за все полгода она ни разу не простыла, не заболела, если не считать вечно ноющей спины и рук. Закованная, словно в латы, в скорбное бесчувствие, Валя не позволила себе раскиснуть. Ни разу за эти полгода. Вот только сейчас минуточку она посидит здесь и пойдёт дальше этой выученной до каждой выбоины дорогой, ведущей в ад.
Валя сидела так пять минут, десять, полчаса. Её плечи опускались всё ниже, ниже, уже почти складываясь вместе, вся она сгорбилась, согнулась под не видимой никому тяжестью. Сжав в тугой узел холодные пальцы рук, она тихо подрагивала и покачивалась. На спину и плечи её капал дождь. Сетка около ног упала, из неё выкатились яблоки. Она смотрела на их красные глянцевые бока, не моргая, пока не услышала стон – сначала тихий, едва различимый, потом громкий и протяжный. И она не сразу поняла, что стон исходит из её надорванного нутра, что это в ней стенает душа.
– Господи… не могу я больше… не могу я, Боженька, нет моих сил никаких, миленький… – шептала она, – нет у меня сил… нет у меня сил… больше нет у меня сил! – Голос её постепенно рос, голос звал, кричал, молил, смешиваясь с рыданиями и жуткими нотками почти звериного воя. – Господи, прости меня, помоги мне, Господи, Боже ты мо-о-ой! Помоги мне, прости меня, Господи! Пожалуйста!!! Я не могу больше. Я сама умру… я умру… я умру-у!!!.. Помилуй ты меня! Его помилуй! Помилуй и отпусти!!! Отпусти… меня отпусти, его отпусти. Пусть он уйдёт уже, Господи-и-и!!!!! Или пусть выздоровеет тогда!!! Пусть он уйдёт! Прибери его, Господи!!! Или выздоровеет!!!.. Меня отпусти, я так больше не могу… жить так больше не могу я! Не хочу!!! Нет моих силуше-ек! Боженька милостивы-ы-ый!.. У меня все боли-и-ит! Я вся умерла уже! Там всё внутри у меня болит… всё мёртвое внутри-то у меня! Всё выгорело! Всё выболело!.. А-а-а-а!.. Не живу я, Господи!!! Ну услышь ты меня! Пожалуйста, сделай что-нибудь!!! Что-нибу-удь!.. Пожалуйста… Пожалуйста-а-а…
Уже в потёмках, еле волоча ноги, Валя добрела до того дома. Долго не могла попасть ключом в замок – руки не слушались, дрожали. Долго раздевалась в коридоре, продолжая тяжело всхлипывать, вытирая и вытирая ползущие по щекам слёзы. Их было не остановить. Много их накопилось за эти полгода…
Она шагнула в полумрак комнаты, включила свет и, хватаясь за стену, сползла вниз.
Спустив тонкие, мослатые, как у старого коня, ноги на холодный пол, голый отец неуверенно сидел на кровати, придерживаясь руками за спинку стоявшего перед ним стула. От резкого света он быстро заморгал и сделал движение рукой, чтобы прикрыться, но силы его на этом кончились, и он неудобно повалился обратно на кровать, охая и вскрикивая.
Через неделю Светка привезла бойкую сиделку-молдаванку, которую нашла по объявлению. Та, привыкшая зарабатывать деньги таким нелёгким и невесёлым образом, была достаточно крепкой и физически, и психически, чтобы не впадать в ненужную философию. Работала честно, хорошо, ловко, с шуткой-прибауткой. И укольчики, и упражненьица, и покушать, и прибрать…
Обретя такой надёжный тыл, Валя рухнула и две недели провалялась с высоченной температурой, как сказали бы в старину – в нервной горячке.
Когда она в начале октября приехала навестить отца и сиделку, в доме пахло жилым, было очень чисто. Больной сидел в подушках, уже достаточно хорошо шевелил руками, сжимал в слабый кулак пальцы. Взгляд его хоть и был ещё мутным, но сделался осмысленным. Валю он узнал. Проклокотал что-то, повернув голову в её сторону.
Валя в работу сиделки не вмешивалась, побыла немного, слушая её уютное воркованье, выпила чаю. Оставила доброй женщине конверт с зарплатой. Забрала грязное бельё, список продуктов и лекарств и уехала.
Всю обратную дорогу Валя прислушивалась к себе. Внутри было тихо: ни страха, ни отвращения, ни ненависти, ни любви. Просто тихо. Совсем. Всё, что могла, она сделала.
До полного!
Пульс гулко и часто стучал в висках. Туго связанные за спиной руки давно затекли. Кляп во рту не давал ни сглотнуть, ни глубоко вздохнуть. Глаза воспалённо слезились. Из разбитой брови сочилась алая струйка и стекала по лицу на линолеум. Было как-то неправдоподобно тихо, только пульсация крови отдавалась в гудящей голове ритмичными просверками боли. Избитая и связанная Оксана терпеливо лежала на холодном полу киоска АЗС среди осколков стекла и рассыпанных медяков и ждала, когда же, наконец, приедет хоть какая-то машина. Водитель сразу заподозрит неладное, увидев раскуроченную витрину и открытую дверь, поможет ей, развяжет, вызовет полицию… Но напряжённый до предела слух Оксаны не улавливал в глухой зимней ночи ни единого звука. Ни ветерка. Ни скрипа. Ни шагов. Ни такого желанного отдалённого гула мотора автомобиля. Она не могла сказать, сколько времени уже лежит так и сколько ещё сможет вытерпеть. На маленькую заправочную станцию, затерявшуюся в лесу на перекрёстке дорог не первостатейного значения, никто особенно не стремился. А сознание уже начинало мутиться, звон в голове усиливался, пол и стены вокруг, скудно освещённые двумя уличными фонарями, вдруг закачались, поплыли куда-то, а через пару секунд картинка перед глазами свернулась в небольшое круглое чёрное пятно и погасла.
* * *
Муж отговаривал Оксану идти работать на эту АЗС. Место не бойкое, ночные смены, зарплата курам на смех, добираться от дома – целая морока. Вместо напарника или охранника только муляж видеокамеры над окошком кассы да хлипкая решётка во всю витрину, якобы для безопасности. Можно подумать, это кого-то остановит.
Оксана мужа не слушала. Ради заработка она готова была вкалывать хоть на трёх работах. Её устраивало, что дежурить на автозаправочной станции нужно было два через два, а значит, в законные выходные она вполне успевала отработать также два через два в продуктовом киоске, стоящем на площади посреди их родного посёлка. Домашние дела с таким режимом Оксана совсем забросила, а точнее, повесила их на безответного своего мужика. Толя содержал в чистоте и дом, и многочисленную скотину во дворе, и корову сам доил и обихаживал. Делал творог, сыр, масло, выращивал цыплят-бройлеров – всё на продажу. Так что его честный трудовой вклад тоже регулярно пополнял их общую семейную кубышку.
Сын учился в институте в областном центре, докуда было больше двухсот километров, приезжал редко. Получал стипендию и подрабатывал, а потому с отца с матерью лишних денег не тянул. В общем, жили Оксана с Толей в своё удовольствие. Отремонтировали дом, обустроили водопровод, поставили душевую кабинку, приобрели всю бытовую технику, вплоть до посудомоечной машины. Вроде и на воле, на природе, а условия городские, худо ли? Взяли в кредит новенькую «Ладу». А там Оксана подсуетилась да устроила мужа ещё и почту развозить. Зазвенели в голове у неё золотые червонцы. Размечталась она о заграничных поездках – в Турцию, в Грецию, на Гоа. Толя сначала посмеивался, куда, мол, нам, двум сорокалетним пузырям, по курортам разъезжать, но Оксана его так осадила, что он больше этой темы не касался. С женой, и без того прижимистой и своенравной, что-то происходило.
Так миновал год. Оксана настойчиво стремилась к своей мечте и, дождавшись предновогодних скидок, приобрела тур на две недели в Грецию. Ждать оставалось недолго – в середине марта она будет греться «под солнцем Древней Эллады», как обещал рекламный проспект. Оксана купила две пары тёмных очков, модный купальник и сланцы, а для Толи дурацкие гавайские шорты, сложила покупки в новую пляжную сумку и спрятала до весны.
Скучая в холодных тесных киосках, она листала в телефоне картинки с пляжами, пальмами, загорелыми накачанными парнями… И как-то не думалось, что путёвка эта всего на две недели. Верилось, стоит только попасть в этот рай, и жизнь остановится, закрутится пластинкой с заевшей весёлой мелодией, которую не захочется сменить никогда.
Курорт оказался значительно ближе, чем она могла предположить – на больничной койке в районной больнице…
* * *
В палату вошёл молоденький следователь в погонах лейтенанта. Он вежливо, но равнодушно спросил о самочувствии и присел на стул рядом с кроватью. Оксана пожаловалась на недомогание, и всё же он мягко, но настойчиво повёл допрос.
– Значит, нападавших было двое. Как они выглядели? Одежда? Цвет волос? Особые приметы?
– Ничего особенного. Оба в тёмных куртках, типа кожаных. И перчатки на руках, тоже на вид кожаные. Шапочки вязаные, на глаза так, спустили. Небритые, чернота на подбородках у обоих. Ну, неруси, одним словом, – Оксана потянулась до стакана с водой, стоящего на тумбочке. – А, да, у одного нос такой, кривой был. Наверное, сломан…
– Почему вы решили, что нападавшие были не русской национальности? – следователь услужливо подал ей стакан.
Оксана сделала глоток, поморщилась и ответила хрипло:
– Да разговаривали они как-то… с акцентом.
– Имена называли? Клички?
– Нет. Не помню. Меня как по голове стукнули, я уже ничего не помню.
– По голове – это вы подождите, – резонно заметил лейтенант и, забрав у неё стакан, вернул на тумбочку. – Прежде чем стукнуть вас по голове, они должны были как-то проникнуть в помещение. Итак, повторим. Где-то между полуночью и часом ночи 12 января на территорию АЗС «Нордстрим» по адресу Загородное шоссе, 5 заехала легковая автомашина марки «Жигули» шестой модели белого цвета. Так?
– Так… – ответила Оксана тихо.
– Машина остановилась у стойки номер два. Из неё вышли двое мужчин. Один подошёл к кассе, чтобы оплатить топливо. Где в этот момент находился второй?
– Он вставил пистолет в бензобак, а потом достал сигареты и закурил. Я закричала в окошко, чтобы он отошёл от стойки и выбросил сигарету. Но он не слушался. Второй наклонился в окно, загородил весь обзор, и я того уже не видела.
– Что сказал второй?
– Да что… буркнул «до полного», и всё… Оплатил наличкой. Заправился. Подошёл за сдачей. А пока я отсчитывала, фыркнул из баллончика прямо в лицо. Дальше я уже ничего не соображала…
– И поэтому открыли дверь?
– Конечно! – воскликнула Оксана. – Слёзы ручьём, ничего не вижу, не понимаю. Хотела отдышаться… снегом умыться… – утомлённая допросом, она прикрыла глаза. – Может, мы завтра продолжим? Не могу я больше… Давление, наверное…
– Потерпите ещё немного… То есть, вы открыли двери, не понимая, что делаете, и получили удар?
– Да… Это, конечно, глупость моя… – Оксана отвернула лицо и уставилась в окно, за которым плавно падали крупные хлопья снега. – Ударил, наверное, тот, с сигаретой. Он, наверное, за дверью стоял, только я этого не знала… Они и витрину-то разбили специально, чтобы газ быстрее выветрился. Чтобы зайти самим… Ну, в общем, я упала. Связали, угрожали осколком, требовали денег. Вот, руки порезали… Сигаретой жгли. – На глазах её выступили слёзы. – Кассу взломали. Забрали всё, что было. С меня серьги сорвали, кольцо обручальное с пальца сняли, кошелёк из сумочки вытащили, телефон… новый совсем, дорогой. Полотенце в рот засунули и уехали. – Тут она зарыдала в голос. – Обещали уби-ить! Если я в полицию… если обращу-усь!
На громкие звуки в палату прибежала медсестра и сделала следователю замечание.
– Сейчас, ещё немного, – попросил тот. – Номер машины, если запомнили. И какая сумма вчера находилась в помещении АЗС?
– Номер я не разглядела. Не думала ведь… – тяжело всхлипнула потерпевшая и напористо добавила: – А вы вот там, у себя, расскажите, как у нас бабы по ночам одни работают! В лесу, без охраны! Хоть бы камеру настоящую повесили! Экономят на нас, на нашем здоровье! Конечно, жизнь человеческая ничего не стоит!
– Успокойтесь, пожалуйста. Мы вынесем особое постановление на этот счёт, обязательно вынесем. Но и вы, согласитесь, допустили халатность. Открыли дверь, не удостоверившись в безопасности… Так какая сумма была похищена?
– Да начальство больше недели не приезжало кассу снимать! А дачников за новогодние праздники знаете сколько было? Я как раз инкассацию готовила, сегодня утром должны были забрать…
– Просто назовите сумму, – уже в нетерпении повторил следователь.
Получив ответ, он протянул ей протокол на подпись и пожелал выздоровления.
– А Сергей Петрович всё ещё работает?
– Да, – слегка помедлив, ответил следователь уже от дверей. – Начальник отдела.
– Передавайте ему привет. Мы одноклассники!
* * *
Выписали Оксану на следующей неделе. Тяжких повреждений не было, а синяки и ссадины почти зажили.
Толя приехал за ней на машине. Мрачный и молчаливый.
– Ну чего ты? – шутейно ткнула она его в бок. – Всё же хорошо! Отлично просто.
– Да уж… – буркнул муж, не глядя ей в глаза. – В посёлке только и разговоров, что о тебе. Говорят, легко отделалась.
– Пожалели бы лучше…
Муж остановил машину у магазина рядом с автостанцией, скрылся внутри, а Оксана вышла подышать. Морозный воздух бодрил и будоражил, особенно после спёртой, пропахшей лекарствами тесноты больничной палаты. Незаметно для себя Оксана преодолела небольшое расстояние до здания автовокзала и там, на стенде с расписанием и объявлениями, увидела ориентировку на двух своих грабителей. По фотороботам, составленным с её слов, можно было арестовывать каждого второго представителя южной национальности. Усмешка скользнула по её губам: «Ищут соколиков! Всё равно не найдут. Пошуршат-пошуршат, да и закроют дело. Что мы, не знаем, как это бывает у нашей полиции?..»
Толя вышел из магазина с блоком сигарет в руке. Они быстро сели в машину и поехали домой. Всю дорогу никто из них больше не сказал ни слова.
Во вторник Оксану вызвали в межрайонный следственный отдел, где дали ознакомиться с материалами предварительного следствия. Она вцепилась в тоненькую папку и долго, дотошно изучала написанные корявыми почерками протоколы осмотра места происшествия и изъятия улик, постановление о возбуждении уголовного дела по статье 162 ч.3 УК РФ, заключение судебно-медицинской экспертизы, справки, служебные записки, ориентировки… Оказалось, на уши была поставлена не только область. Белые «Жигули» шестой модели с двумя преступниками безуспешно ловили по всей России. Хотя даже ребёнку было понятно, что бандюганы скорее всего избавились от машины, сожгли шмотки, в которых пошли на преступление, а сами залегли на дно в ожидании, пока всё успокоится.
Между тем многим водителям белых «Жигулей» потрепали за прошедшую неделю нервы. Под шумок кого-то поймали нетрезвым за рулём, кого-то с просроченными документами или вовсе без оных. Навыписывали сотню-другую штрафов. Тысячи ни в чём не повинных лиц южных национальностей подверглись проверке документов и унизительным обыскам. Попав под волну проверок, не один десяток гастарбайтеров, нелегально находившихся на территории России, отправился в тёплые края, на родину.
Правда, следователь выдвинул предположение, что нападение грабители совершили спонтанно, без всякой подготовки, поскольку оружия при них не было, жертву запугивали осколком стекла, явно не собираясь убивать. Из этого выходило, что преступники не профессионалы, а потому легко могут допустить прокол: например, начать сразу и широко тратить деньги или, вдохновившись лёгким успехом, в скором времени пойти на следующий грабёж. Однако было очевидно, что следствие сразу и надолго зашло в тупик, а в одном из сейфов следственного отдела надёжно поселился очередной «глухарь».
Особо пристальное внимание Оксаны приковал протокол допроса свидетеля Симакова О.Г., водителя автомобиля «Шевроле Нива», обнаружившего потерпевшую в бессознательном состоянии. 12 января в 01.45 он подъехал, чтобы заправиться, но, заметив следы побоища, сразу позвонил в полицию.
Оксана помнила, как, очнувшись, открыла глаза и увидела перед собой перепуганного колобка: спаситель был толстенький, лысенький, кругленький. Он развязал её, посадил к себе в машину и отпаивал чаем из термоса до приезда полиции. За самодеятельность Симаков получил от правоохранительных органов втык, выраженный в нецензурной форме, так как затоптал часть следов и нарушил изначальную картину места происшествия.
– А женщина что, умирать должна? – возмущался спаситель. – Может, вы завтра бы приехали!
– Мы всегда приезжаем вовремя, – спокойно отрезали опера и приступили к своим обязанностям.
Так же внимательно изучила Оксана и протокол осмотра места происшествия, поскольку её сразу отправили в больницу и при этой процедуре она не присутствовала. В документе подробно описывалось состояние помещения АЗС: дверь без следов взлома, разбитая витрина, осколки и мелкие деньги на полу, разбросанные документы, опустошённый кассовый аппарат, опрокинутый стул, обломок силикатного кирпича со следами крови, следы крови на линолеуме, обрывки верёвки, дамская сумочка, вывернутая наизнанку, предметы, выпавшие из неё, и прочее, прочее, прочее… Но, главное, среди вещей, разбросанных на полу, была найдена фирменная заклёпка от джинсов «Wrangler» и окурок сигареты с фильтром «Пётр I». Это были улики: Оксана не носила джинсы фирмы «Wrangler» и не курила «Петра». Всё отправили на экспертизу. И теперь оставалось только ждать результата. Конечно, никто не мог исключить, что и заклёпка, и окурок могли оказаться здесь в другое время и при иных обстоятельствах, например, к её напарнице приезжал ухажёр. И всё-таки это была зацепка.
Ещё в деле была подшита характеристика на «кассира АЗС «Нордстрим» Морозову Оксану Игоревну». Всего несколько строк: «Работает в данной должности два года, показала себя хорошим, старательным, ответственным сотрудником, нареканий не имеет». Стандартная отписка.
Оксана поставила свою подпись на каких-то документах, и её отпустили, пообещав вызвать сразу, как что-то откроется и она понадобится.
В этот же вечер у неё состоялся крайне неприятный разговор с хозяином заправки. Характеристику составлял явно не он. Приехав на своём большом чёрном джипе неприлично поздно, он вызвал Оксану на улицу и грубо отчитал, называя тупой овцой и воровкой. Сказал, что поставит на счётчик, если она не возместит ущерб.