Loe raamatut: «Пока я спала»

Font:

ISBN 978-5-0064-1884-4

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Вместо предисловия

Я смотрю в окно. Смотрю, не отрываясь, в невидимую точку и гоняю в голове то, что говорит мой врач. Он онколог. С ужасом смотрит на мой результат КТ, и только сейчас я понимаю, как хорошо он ко мне относится, мы давно знакомы, и врач он опытный, и не очерствела, оказывается, его душа, ему правда больно. Тяжелая работа говорить такие вещи.

– Окончательный диагноз ставит только гистология… Да может там ничего и нет, – он вскидывает голову, он волнуется, ему хочется, очень хочется, чтобы все было хорошо. – Как можно скорее надо оперировать.

Бесконечно долгие две недели я собираю анализы и справки. Две недели ада, настоящего ада. Я почти не ем, мне некогда, да я и не могу, это очень-очень страшно так жить. Минус 270 по Цельсию внутри меня, только так можно мгновенно не умереть. Я худею каждый день на два кило, это только подтверждает мой диагноз. Я ни о чем не думаю. В минуты, когда я останавливаюсь хоть на секунду, закрываю глаза и вдруг вижу своё будущее – я не могу дышать, я не могу плакать, не могу идти.

Я не сплю. Этот холодный, медленный, ночной взгляд смерти. Днем он сеет панику, а ночью как будто Вечность рассматривает тебя на прилавке, неторопливо, основательно, примеряясь на предмет покупки.

И всё это время я одна, я совершенно одна.

Вот уже полгода я живу одна, это такая договорная изоляция между мной, моим мужем и моим… но вот кто он мне? Он ведь тоже муж, время, проведенное с ним, конечно, меньшее, чем с первым, но достаточно долгое. Он живет в другой стране, (я синхронный переводчик, и когда работаю там, я подолгу живу с ним), и длится это уже восемь лет, у нас серьезные отношения. Мы ждали, когда вырастет мой сын и уедет учиться, тогда между нами и должно быть всё определено. И вот это время настало, сын уехал, а я не могу ни на что решиться, и я взяла год одиночества и изоляции от обоих для принятия решения. И поэтому я одна.

Я одна. Никто ничего не знает, я никому не сказала, я никогда не ищу сочувствия, со своими эмоциями я справляюсь сама. На всем белом свете только им двоим я озвучила этот диагноз. Знает мой муж Андрей, знает Ханс. Да. Знают двое, они мои самые близкие люди. Да. И никто из них не приехал ко мне, чтобы пройти со мной через ад!

Конечно, мы же договорились, и я ответила им: «Да, конечно справлюсь»…. Ну, Андрей хоть в обиде, ну пусть; но мы же не просто формальные супруги, мы же ещё и близкие люди, мы прожили двадцать шесть лет вместе – и где они, эти годы? Да, он звонит, он спрашивает, он как бы рядом, долг как бы исполнен. Но Ханс… честно говоря, то, что Ханс не приехал, это неожиданно для меня, именно к нему я собиралась уходить… и виза у него есть… я считала, у нас любовь. Я думаю о том, что умри я сейчас, и им обоим будет хорошо, ведь никто из них не проиграет: их соревнование им важнее моей боли, моего адского страха. Почему им меня не жалко? Разве любовь – это не жалость в первую очередь? Мне очень-очень плохо, я закрываю глаза.

– Всё, всё хорошо, – похлопывает меня по руке хирург, я пытаюсь очнуться, но ещё ничего не вижу.

– Операция прошла хорошо, мы вытащили твою опухоль, такая, знаешь, дуля, с куриное яйцо, – он доволен, он смеется, он счастлив, – и знаешь, она не похожа на злой диагноз, это добро, добро, всё, всё поза- ди. Всё хорошо. Спи, спи, пару часов пробудешь здесь.

Мне повезло. Я осталась на этом берегу.

Мой муж, Андрей Ильич

Глава, в которой мы откроем дверь в мое рабочее утро, я с радостью возвращаюсь на работу. Наши утренние свежие приветственные слияния и течения по лифтам и коридорам в свои кабинеты, как восходящие живительные потоки для моего настроения

– Рад тебя видеть, все хорошо, как я и говорил, – Андрей пытается меня обнять. Я уклоняюсь.

Андрей зашел за мной следом в мой кабинет, и это наша первая встреча с Андреем после больницы, с мягкой улыбкой, но молча, не отвечая на его приветствие, я раздеваюсь, а Андрей виновато старается не смотреть мне в глаза.

– Юрий Иванович тебя вызывал, но он будет после обеда, – голос Андрея томный, взгляд с поволокой, так он пытается растопить мой лёд. – Тебя, кажется, в командировку отправляют, точнее не знаю.

Я молчу, поглядываю на него, но молчу.

Он ведет меня к окну, у окна, видимо, романтичнее, берет меня за руку и пытается уравнять нашу вину:

– Тебе, подруга, в свете новых событий придется завязать с Хансом, сама знаешь почему. Наше ведомство…

Андрей должен получить должность начальника нашего отдела, Юрия Ивановича, а в нашей карьере мы с ним как альпинисты в одной связке; всегда, но не сейчас, не в эту минуту. Взглядом я пресекаю этот разговор. «Хорошо, хорошо», – отступая, тоже взглядом, соглашается Андрей. Меняя тему, он теперь виновато смотрит поверх моей головы и покаянно начинает:

– Но это ещё не всё, – Андрей ласково берет меня под руку. – Послушай, у меня к тебе деликатное дело.

Слишком ласково. Я догадываюсь – это опять про его очередную любовницу, искоса бросаю на него острый взгляд. Он картинно отводит глаза, этим и признает вину, и извиняется: видимо, дело очень срочное, собственно, поэтому он меня и дожидался. Да, мне горько поверх горького.

– Да-да, опять. Последний раз, – подтверждая, он понижает голос. – Сама понимаешь в новых условиях это больше невозможно.

Я понимаю, я показываю ему это железным взглядом. Вместо покаяния у него получается суетливость:

– Она психолог и тестирует новобранцев в нашем отделе кадров, ну так вышло, – он закатывает глаза, прищелкивая еще и языком, видимо, в знак особой вины. – Я опрометчиво позволил себе помечтать о… чём-то лишнем. Поговоришь с ней?

Андрей выразительно вращает глазами. Я смотрю на него исподлобья: Андрей старательно зачищает мои и свои «хвосты», как всегда, моими руками.

Что ж, обед у меня занят.

Дело мастера боится

Глава, в которой я даю показательный, образцовый бой. Как преподаватель понимаю, что это ценный учебный материал, и моя подруга Малиновская (встреча с которой вас ждет впереди) могла бы эффективно использовать этот материал на своих дорогущих психологических курсах

Иду на встречу с очередной любовницей Андрея. Опаздываю. Он заказал наш стол в японском ресторане, чтобы я смогла пообедать, – капля мёда. Ресторан прямо за углом, но поторапливаюсь, я хочу поесть до её прихода. Слушать про любовь и жевать как-то неприлично.

Я делаю это не из-за любви к Андрею, и даже не для сохранения большой зарплаты, эта работа дает возможность интересной жизни, потрясающих знакомств. По существу, эта работа и есть смысл и цель моей жизни.

Впервые с просьбой отвадить от него замечтавшуюся подружку Андрей обратился ко мне лет десять назад после одного инцидента.

Тогда связь Андрея вскрылась буквально у меня на глазах, пассия меня в лицо явно не знала, ситуация грозила публичностью и неприятностями по работе, мне удалось все разрулить и покончить с её претензиями. Дома мы не стали об этом говорить. Промолчали, Андрей – виновато и благодарно, я – сердито. Но отчуждения, как ни странно, не произошло. Через какое-то время Андрей выразил действительно искреннее восхищение моему мудрому решению. Наш с ним общественный вес усилился, наше единство стало корпоративным образцом поведения, Андрей гордился мною ещё больше, на этом мы и остановились. «Джеки Кеннеди», – ерничали за моей спиной, донес до меня начальник нашей охраны.

Именно после этого случая мы с Андреем стали образцовой семьей в нашем ведомстве.

«Не важно, что произошло, важно, как ты из этого вывернулся», – всегда говорил наш преподаватель корпоративной этики.

Захожу в ресторан с твердым намерением заказать себе рюмочку сакэ.

Эту зовут …, не знаю. Впрочем, зачем мне её имя. Вон она, идет, ищет меня глазами, изображает победительницу. Эта – психолог, сейчас продемонстрирует мастерство владения собой и искусство подсознательного влияния на контрагента. Будет бороться со мной как профессионал, ну что же, давай.

Андрей точно описал её, мой муж – мастер слова. Он вообще молодец, он умён, а это, по существу, главное в мужчинах. Андрей – эстет, он любит красивое, это редкость, на самом деле, в мужчинах. Я усмехаюсь: за его любовниц никогда не было стыдно. Ладно, послушаем эту.

– Анастасия? – она начала с изображения независимости.

– Анастасия Андреевна, – терпеливо, как преподаватель, уточняю я.

– Ах, да, конечно, извините, – теперь изображает учтивость.

Наклоном головы принимаю извинения. Молчу. Держу паузу. Чем больше артист, тем больше пауза.

– Илона, – протягивает руку.

Я киваю и только:

– Андрей Ильич передал мне вашу просьбу о встрече.

Она не ожидала такого поворота, Андрей, и я точно это знаю, сказал ей ровно обратное; и, не давая ей возразить:

– Я вас внимательно слушаю, – не знаю, почему я вдруг стала нашим солидным Юрием Ивановичем, тщательно исследующим возникшую в отделе проблему. Я объективна, я независима, я справедлива.

Она полностью дезориентирована. Я только не сказала ей «деточка» голосом Фаины Раневской. Чего угодно она ожидала, только не этого. Признаться, и для меня это новое в моем репертуаре.

Да она и не деточка, ей бы уже пора быть замужем. Ага, именно об этом она и заводит свою тщательно спланированную речь. Говорит она ритмично, повышая, понижая голос, используя и мимику, и жестикуляцию, где надо помогая и телом, достаточно, кстати, крупным, новая мода?

Грудь выглядит искусственной, слишком круглая, о, да и четкие белые линии под нижним краем густо накрашенных ресниц выдают подтяжку века, а она ещё молода, рано начала, детка, плохо кончишь. Я стараюсь не терять нить её монолога, где надо серьезно киваю, она убеждает меня, что наш брак давно фикция, и пора бы мне включить совесть и уступить такого гарного кобеля другим для улучшения демографической ситуации в стране, например, ей. Это в двух словах, её речь достаточно пространна и изобилует психологическими терминами. Я ловлю себя на том, что совсем не ревную и не злюсь, будто лично ко мне ситуация не имеет никакого отношения. Я защищаю Андрея, как защищала бы сына или брата. Мне надоедает её слушать:

– Я вас поняла. Ваша проблема в том, что Андрей Ильич не снимает презерватив. Вы хотите, чтобы я его об этом попросила? – спрашиваю как врач пациента, как налоговый инспектор молодого бухгалтера, ничего личного, только дело.

Она в шоке. Очнулась. Моргает глазами:

– Он опасается… – пытается вступить она на высокой ноте, но мне наскучило её слушать:

– Успокойтесь, ничего он не опасается, он просто не хочет вас больше видеть. Не прикрывайтесь материнским инстинктом, дело совсем в другом. Андрей Ильич – известный и великий мастер видеть прекрасное в любом предмете и искренне восхищаться им. Он открывает красоту, очищает её и выставляет в самом выгодном свете, как опытный галерейщик, на всеобщее обозрение. Общее восхищение доходит до самого объекта, и сам он, наконец-то, восхищается собой, ощущая своё всемогущество. Объект чувствует себя всемогущим! Богом. Богиней. Бриллиантом в короне.

О, как я красноречива, надо бы все это записать, у меня, похоже, открылся новый талант.

– Да-да, внутренняя богиня, я в курсе…

– Да никакая вы уже не богиня, ни внутренняя, ни внешняя. Вы не восхищаете его больше, вы просто отвлекаете его от любимого хобби. Он уже восхищается другой. Богиня уже другая, следующая. Кстати, моложе вас лет на десять. Может вам с ней лучше поговорить? Всё-таки именно с ней вы в одной категории.

Про следующую богиню это спонтанная выдумка, мне вдруг захотелось укрепить статус Андрея на этом поприще.

Почему-то она потеряла интерес к беседе. Ну, я не буду настаивать, тем более что я собираюсь уходить:

– Чем дольше вы боретесь за него, тем с большим минусом вы уйдете. Уходить надо в зените и уносить эту тиару всемогущества в полном сиянии, а не потускневшим старым стеклом.

Я даю ей дельный совет, странно, что она не благодарит меня. Я оплачиваю картой свой обед, мне пора на работу.

– До свидания! – на прощание дерзко поднимает она голову. – И думаю, оно у нас еще будет!

Я усмехаюсь, мало тебе? Хорошо, сейчас добавлю.

Обручальное кольцо – не простое украшение

Глава, из которой ясно, что мы с Андреем – команда, мы два бойца, два альпиниста в одной связке.

Андрея устраивает моя терпимость и толерантность, которую он опробовал первый раз ещё в институте. Тот первый раз я, занятая новорожденным сыном, и не заметила, я узнала о нём гораздо позже, когда вскрылась уже вторая его измена. Я пережила это относительно легко только потому, что в этот момент сильно влюбилась, сыну исполнилось семь лет, он пошел в школу, а я вышла в люди. Даже развод не пугал меня тогда, меня вообще мало интересовали мои семейные отношения в тот момент. А возможно та влюбленность стала моим ответом на измену? Это был реванш: даже не ему, а самой себе, я должна была доказать, что могу прожить и без него, и без него хватит мне любви и признания. Он мне показал, что я не единственная, так пусть и сам знает – он не один на белом свете. Меня спасла тогда моя врожденная кошачья способность в падении вывернуться и приземлиться на 4 лапы, мой поразительный инстинкт самосохранения, удивляющий порой даже меня саму. «Сохранить себя саму, во-первых, все остальное – как получится», – так говорила моя бабушка. Так или иначе я тогда не только выжила, но еще и победила, Андрей сильно обеспокоился и надолго прижал хвост.

Мое девичье эго, моя сексуальность тогда свернулись в максимально устойчивую фигуру – шар – и образовали вокруг себя непроходимый лабиринт с неразличимым снаружи входом, капсулировались автономно, и это оказалось очень удобно, неуязвимость тренировала я с тех пор с упорством олимпийского чемпиона. Тяжелый удар обратила я в пользу для себя. Первый раз тогда сказала я себе: «Ты справилась, ты молодец›.

Те годы, когда мы жили без романов с обеих сторон, мы жили очень дружно, даже счастливо, пожалуй, мы заново были влюблены друг в друга. У нас был наш сын, мы любили его больше себя самих, мы не могли на него насмотреться, и любовь к нему была для нас самая важная любовь, мы охраняли ее с Андреем крепче нашей любви друг к другу, собственно она и была нашей любовью друг к другу. Мы с Андреем оба научены управлять своими эмоциями еще на этапе их формирования, это очень сложный навык, но мы вместе учились и овладели им, мы с Андреем – непобедимая команда, это мы с ним это ни на что не променяем. Не могу сказать, что сейчас мне не чувствительна ревность, но я умею с ней справляться.

Вот с чем я не умею справляться, так это с желанием выигрывать любой ценой. Ты, жалкая и жадная дурешка, решившая, что так легко можно разбить идеальную семью такого важного ведомства, теперь узнаешь об этом!

Я дошла до работы. Я открываю наши тяжелые двери.

Юрий Иванович, ваш ход

Моих грехов разбор оставьте до поры. Вы оцените красоту игры!

Юрий Иванович, выпучив глаза, застыв, смотрит на меня. Я плачу. Местами рыдаю. Сгорбившись скорбно, всхлипывая сопливо, вытираясь большим, матерчатым носовым платком в сиреневый, вдовий цветочек (Ульяна одолжила мне как-то). Я пришла к нему (хоть он и сам вызвал меня), как к единственному спасителю, защитнику, благодетелю. Повод у меня самый благопристойный: злая искусительница рушит мою семью, рушится двадцать шесть лет безупречного брака двух незаменимых сотрудников такого солидного ведомства.

Юрий Иванович, морально устойчивый, как кулер в коридоре, десять тысяч лет железобетонного супружества в его послужном списке, очень хорошо понимает меня. Я грожу ему своей моментальной смертью от горя, говорю о своей верной и преданной любви к обожаемому мужу, которого обманули и запутали. Я умоляю о помощи, как только может умолять женщина! Ничего сложного, короче. Стандартная схема, я особо ничего не придумывала, Юрию Ивановичу и такое в новинку. Говорю, плачу, горестно прижимаю платок к глазам. Юрий Иванович понимающе и серьезно кивает. В том, что он справится с моей соперницей, я не сомневаюсь ни секунды: Юрий Иванович очень влиятельный человек в нашем мире. Все первые лица сейчас фактически его ученики и протеже. Уволить зарвавшуюся стерву ему совсем не трудно, тем более что «таким» в наших «плотных» рядах не место.

Ей осталось две недели отработки в дальнем корпусе, я не сомневаюсь в этом, всхлипываю и сморкаюсь в платок, шатающейся походкой, заплетая ноги, выхожу из просторного, представительного кабинета Юрия Ивановича. Я в платье с голыми руками, красных туфлях на высоком каблуке для специальных случаев (держу в нижнем ящике письменного стола), ну как такой не помочь?

Дело сделано. Я молодец.

Пока я стою в вечной пробке на нашем мосту

Глава, в которой вы узнаете, что институт – моя вторая работа. И это не просто работа, это наш второй дом

Наш, потому что нас трое: я, Малиновская и Ульяна, моя подружка с детского сада. В институте у нас маленький, но очень уютный кабинет. Этот уют мы собирали все вместе: привозили красивые вещицы из поездок, с любовью подбирали картины, купили хорошую кофемашину, у нас красивые чашки. Мы любим свой кабинет, у нас отличная компания, здесь мы отмечаем хорошее настроение, здесь мы зализываем раны, это наш второй дом. Нас трое.

Все мы замужем давно, прочно, надежно. По-разному, но все счастливы. И у нас у всех одно общее: мы работаем вместе со своими мужьями.

Брак Венеры Малиновской имеет глубокие корни, крепкий ствол и пышную листву. Когда-то сами боги соединили этих мощных людей в супружестве и даровали им великую любовь и великую жизнь. Ее муж, умный и юморной Леонид Михайлович, наш нынешний ректор, на вид такой плюшевый мишка, панда, по существу, стальной и непобедимый.

(Вы же понимаете, что получить один отдельный кабинетик для сотрудников трех разных кафедр можно только под очень высоким покровительством! Я сотрудник кафедры иностранных языков, Ульяна – с кафедры международного права, Малиновская – социолог, а сидим вместе и от всех вдалеке. Чудо).

Венера осталась работать в институте, как только его же и закончила. Её муж уже тут работал, возглавлял кафедру. Под его руководством она стала кандидатом, а потом и доктором наук, написала учебник, который регулярно переиздается.

В это же самое время Венера начала заниматься астрологией, преуспела в этом, став оракулом всей политической и бизнес-элиты. В миру она астросоциолог Венера Малиновская. Предсказала многие события, заслужила огромный авторитет, заработала кучу денег. Учебник и астрология позволяют Венере Львовне и Леониду Михайловичу безбедно жить на Смоленской.

Она ведет дорогие психологические курсы для высшего управляющего звена, это её сцена, её вечерние спектакли. Дама она корпулентная, фактурная, высокая: царская осанка и взгляд Изиды – один из ее самых популярных образов. Она известная, стильная, Венера – фигура поистине грандиозная.

Муж Ульяны тоже судья, как и она сама. Он готовится к должности председателя суда (ради этого его звания Ульяна жертвует своей карьерой в самом расцвете лет и собирается на пенсию по выслуге). Он самый истый амбассадор супружеской верности. Оплот семейного гнезда. Надежное плечо. Образец мужа, отца, сына. А судя по романтичности Ульяны ещё и хороший любовник, моему опытному глазу это заметно. О нём говорить не принято, он фигура закулисная. Их брак – танк, они крепкая броня друг для друга.

Сегодня у меня нет вечерников, но я еду в институт, Бэлла Аркадьевна, жена нашего Юрия Ивановича, ни с того ни с сего передала мне через него два пригласительных на балет «Щелкунчик» (это, кстати говоря, очень странно, С Бэллой Аркадьевной мы знакомы по работе, но совсем не близки). Спектакль будут снимать для какого-то иностранного канала, так сказать спецпоказ. Племянница Бэллы, юная балерина, выступает. Два места в первом ряду партера. И Юрий Иванович, передавая мне пригласительные, сам отправил меня в командировку в этот же день, так что не пропадать же билетам. Заодно и отвлекусь от рабочего дня.

Балерина

Глава, в которой выяснится, что демону распутства открыты любые двери

– Буду всем говорить, что я балерина!

Ульяна стоит перед нашим волшебным зеркалом и разглаживает воображаемые складки на воображаемой балетной пачке. Зеркало приделано к входной двери ещё, наверное, сотрудниками Молотова (в бытность его главой МИД), и в силу своего «так долго не живут» возраста зеркало подслеповато на оба глаза, оно и свет-то отражает уже с трудом, а о силуэте дает только самое общее представление, скорее воображая его, чем отражая. К тому же Ульяна стоит вплотную к нему, так близко и в нормальное зеркало силуэт не разглядишь, а дальше отодвинуться не получится: наш кабинет ровно три квадратных метра, ровно на три рабочих стола, столько нам выгородили в тупике общего коридора, но зато у нас есть наше любимое огромное окно, в высоту оно те же самые три метра!

Окно светит, старается, как может, тусклым немощным зимним светом точно Ульяне в спину, затуманивая оставшуюся четкость изображения. Прибавить к его усердию такую же муть давно одинокой позабытой лампы под самым пятиметровым потолком, и вот тогда, в принципе… Если рассматривать себя в таком свете и с такой точки обзора, то казаться себе балериной, ну, скажем, допустимо.

– Вот думаю, Одетта я или Одиллия? – Ульяна ощупывает свои ребра как наиболее тонкое место.

Мы с Венерой тоже полны сомнений. Ульяна это чувствует:

– А что?! – разворачивается она к нам для укрепления своей позиции, грациозно упирая тонкие руки в бедра, как в края балетной пачки, и смахивая по ходу локтем верхнюю курсовую с моего стола (поза для неё весьма нехарактерная, это дополнительно настораживает нас). – Только балерина может выйти на пенсию в таком возрасте без ущерба для репутации девушки!

Да! Мы согласны, вот первый островок здравой мысли, мы одобрительно киваем и поддерживаем Ульяну в скользкий час её отчаянного безумия. Но пока молчим на всякий случай, информации для точного диагноза маловато.

– Кому? – терпеливо выясняет Венера. – Кому ты скажешь, что ты балерина?

Венера Малиновская хоть и не врач, но специалист весьма опытный: звание доктора наук, публикации, учебник тому бесспорные доказательства. Я сама, хоть и не столь титулованный переводчик, но имела великую честь две её книги по социологии перевести на немецкий и английский языки. Малиновская (а она любит, когда её называют по фамилии) точно знает, что такое кризис среднего возраста, и куда эта кривая может привести.

– Кому ты хочешь сказать, что балерина? – уточняет она симптомы со всей имеющейся у неё деликатностью (надо сказать значительно растраченной за жизнь в академической среде).

Ульяна знает, что броню профессорского опыта не пробить.

– А что?! – тем не менее дерзко настаивает она на своем. – Вдруг я познакомлюсь с молодым человеком? Как я ему скажу, что я на пенсии? Это положит мгновенный конец любому интересу, – запахивает она ажурную кофточку. – Надо говорить, что я балерина, у них такая же ранняя пенсия. Версия, на мой взгляд, правдоподобная!

Сказала и сердито отвернулась к зеркалу: оно-то доброе, не то, что мы. Оно, как старенькая бабушка (сама в молодости тоже балерина), трогательно, слезливо, практически на ощупь, любуется своей прелестной праправнучкой.

– У меня сыну три года, какая я пенсионерка? – доверчиво жалуется она зеркалу-бабушке.

– Младшему! А у старшего свадьба через месяц, – неделикатно напоминает ей Малиновская.

– Ты молодому человеку не говори про сына, вообще про детей ему не говори, ни про мужа, ни про детей… – участливо встреваю я, смягчая командорский голос Малиновской.

– Так! Настя! Опыт свой, светский, богатый, прибереги!

Осекает меня Малиновская каменным взглядом поверх очков: «Мы не будем эту тему развивать, даже ради хорошего стёба!». Малиновская сосредоточенно думает, глядя Ульяне в спину: логика размышлений у пациента не утрачена, степень помешательства ещё не ясна, и продолжает по-своему нащупывать наиболее тонкое место:

– Ты уже кому-нибудь об этом говорила? – мимикрируя под доброе зеркало, ласково спрашивает Малиновская.

Вопрос отнюдь не праздный: ещё бы, сейчас Ульяна – судья районного суда общей юрисдикции, а на пенсию выйдет балериной Большого, такую метаморфозу придется как-то объяснять людям.

Студенты, конечно, само собой разумеется, с восторгом примут эту новость, им она будет означать послабления по всем фронтам, Ульяна – препод вежливый, но беспощадный. Студентам хоть она балерина, хоть оперная певица – им всё пойдет, им лишь бы не учиться.

Ещё стоя к нам спиной, Ульяна выдыхает с легким стоном, она не понята и не принята нами и разочаровывается в нас. Как крылья, опускает Ульяна плечи. Вполоборота оглядывается на нас, смиряясь с нашим присутствием:

– Да, да. Вот и мой муж говорит, что не сойти с ума на пенсии – непростая задача.

– Ой, тьфу-тьфу, – Венера облегченно вздыхает.

– Ладно. – Взмахом ладони отгоняет сны наяву Ульяна. – Хочу пригласить вас в Большой, на балет, отпразднуем моё заявление об увольнении! Полгода и свобода!

Но при слове «свобода» она вдруг вновь вдыхает невидимые нам сладкие духи и взмахивает руками, как крыльями, и мы опять настораживаемся, опять переглядываемся, спрашиваем, на всякий случай, осторожно:

– Выступать будешь?

– Да!

Поворачивается и кидает в нас своим «да», как камнем, и мы наконец окончательно узнаем нашу Ульяну, которая всегда говорила: «Любовь – это про безделье». «Пробезделье», – так у нас и закрепилось.

– А вам куплю два билета в оркестровую яму!

– Уля, не покупай! У меня как раз два и как раз в оркестровую яму, – радостно сообщаю я.

– Но надо три места, – вопрошает Ульяна.

– Не надо. Меня завтра отправляют в командировку и как раз на три дня.