Loe raamatut: «Всяк бежит за своим светлячком», lehekülg 4

8

 
Ветер! Дударь он и строгаль,
И хват, и мот, и он же сатана…
 

Егор Исаев

Никуда я не опаздывал. Никуда не спешил. Так зачем тогда врал девчонишке? А разве иначе отлепишь её?

Никуда не торопясь, шатался я из улочки в улочку, что полого падали к реке.

Мне нравилось кружить по незнакомым тихим местам…

Часа два выбродил по кривым, немощёным дорожкам, изрядно уходил ноги. Уж верно, за глупою головою и ногам плохо.

Припал я в тенёчке на чужой лавке и задумайся.

Сейчас душа на покое. Странно… А к ночи снова беги в дворянское собрание?

А не попробовать ли тут поискать койку? До перевода? А так чего без пути слоняться?

И стал я спрашивать, стал навяливаться в жильцы.

На удивленье, во многих домах берут, только все как сговорились: платёж под перёд. Одно и слышишь: под перёд! под перёд!!

Разозлился я, в одном дворе и бухни:

– Это ж несправедливо! На заводе вам платят наперёд? Или та же картошка родит вам до посадки?

Мужик сострадательно покивал:

– Ну-у… Сразу видать, делали тебя наспех, а сделали на смех… Таких блинохватов и за двойную цену не дёржим! – и захлопнул калитку.

В соседнем дворе молодой бас торжественно пел:

 
– Сидел Ермак, объятый дамой,
На диком бреге Иртыша!..
 

Не найду угол, так хоть, может, увижу живого Ермака с его дамой, и я постучался в соседнюю калитку.

Мне откинул засов неунывака толстун. Примерно моих лет, в кости поразбежистей, ростом удачливей. Мне он глянулся с первого глаза. Возле таких людей всегда хорошо. Ты ещё и рта не раскрыл, а он уже душу нараспашку, цветёт улыбкой шире ворот.

– Проходи. Чеши ко мне фокстротом! У нас без чинов. Не бойси бобика, хозяин на цепи! – грохает себя в грудь.

– У вас не сдают угол?

Он степенно, державно обвёл загорелой твёрдой рукой – был он бос, в майке, в синем трико – богатую хоромину, сущую крепость в глубине великолепного сада, довольно хмыкнул:

– Таковские офигительные райские уголки, мой ненаглядик, без боя не сдают. Особенно, ёксель-моксель, таким дегенералам, как ты…

Я потускнел. Поискал глазами калитку.

Малый, плутовато посмеиваясь, жёстко взял меня под локоть, повёл в беседку.

Сел на скамейку, усадил меня рядом.

– Сиди, дух, и спокойно, – указал на полное спелой вишни решето на столике, – занимайся делом. У нас без дела нельзя… Ты чего жмуришься, как майский сифилисок? Ты кончай думать. Тебе сегодня всё равно боль никуда не катить колёса, искать нечего. Ты уже набрёл, что надобится. Я подмогу… Положись на меня, обижен не будешь! Посиди… А то один да один весь день… Скучища… Депресняк придавил… Понимаешь, вчера отмечали именины соседского кошенёнка. До того наотмечался, до того нагондурасился, что сегодня в работу не сгодился. Кидали лобастого⁷⁸ за лобастым, кидали, кидали, кидали… Столько литро-градусов на каждый героический хохотальник⁷⁹ пало – ни в одной сказке сказать, ни пером подписать!.. Хор-р-рошененько поиграли в литрбол. Ты не увлекаешься?

– Жирный прочерк.

– Молодчун, пионэрио! При поступлении в рай учтётся. А я грешноват, маненько балуюсь литрболом… А вчера, слышь, так наигрались, что опупело… критицки уставились с соседом друг в дружку, насмотреться не можем. Дурак с дураком сходился, друг на друга дивился! Воззираем друг на дружку и молчим. Сказать нечего-с… В красный тупик заехали. Именинник только один воркочет, об ноги наши под столом трётся. И возговорил я тогда тост про великое молчание. Всякое, говорю, бывает в жизни, иногда и в компании наступает тишина. Сидят люди, смотрят друг на друга, глазами вращают, а сказать ничего не могут. Но не будем бояться молчания, оно – невидимая связующая нить, взаимное проникновение наших душ. Так выпьем же за молчаливое слияние света в наших сердцах!.. И игра полилась дальше. Кончилось тем, что я не пожелал отбывать от соседа через ширинку.⁸⁰ Далеко! – кричу. – Мы пойдём совсемуще другим путём! – по-вождярски ору. – Нехоженым!.. Неезженым!.. Небеганым!.. Неписаным!.. Некаканым!.. Прошил одним тычком плеча локалку⁸¹ в заборе, и я уже у себя в поместье. Вот так устроили с соседом праздничек кошенёнку. Посиди. Дай потрепаться. Дай пары спустить… У нас с тобой родство… Ещё два месячишка назад, как ты сейчас, вломился я в эту царёву дачу, спросил твоими словами. Мне, как видишь, в этой крепости сдали на пробу уголочек, а тебе не сдадут. Не только тут, а во всем честном секторе. Даю справку… Я частный наш сектор навеличиваю честным. Так вот, во всём честном секторе!

– Почему?

– Фу-фу!.. – парень глянул на меня вприщур. – Тонкая штучка… Помолчи, заверни крантик. Всё поясню… Оттопырь локаторы, ушки с макушки, и зорко слушай. Тут в каждом теремке понапихано молодых цыпок, как поганок на лужайке в урожайный год. Ты сулишь им копейки за койку, а они в горячке решают, можно ли этому незваному варягу сунуть под метёлочку всё, что добыли за всю честную жизнь. Секёшь? Они ж смотрят на тебя не как на квартиранта, а как на надёжного, на верного же-ни-ха, на од-но-ман-дат-ни-ка для своей угрявой Машки или там Глашки! Наконец как на будущего хозяюшку всего имения! Все-е-е-е-его! Нет, да ты секёшь? Ну? Ра-азный ведь угол подъезда к проблеме. У них квартирант – это вид, видимость, а суть – жених. А с твоими данными, мурик, лучше не соваться. Тебе, бухенвальдский крепыш, дешевле выпасть из игры. Ты не обижайся, я от чистоты сердца, в качестве совета… Не-е, ты на сегодняшний день не сватач!

– Да не собираюсь я жениться!

– А чего ж, братила, в честном секторе пасёшься? Не-ет! Тут закон: угол получает тот, кто подходит как жених. Есть даже негласный стандарт жениха для Его Величества честного сектора. Даю совет пока бесплатно… Чтоб тебе приблизиться к стандарту, надо вытянуть тебя слегка… Надо подрасти на целую голову, надо попросторней размахнуться, разъехаться в плечах, чтоб, извиняюсь, грудинка была метр на метр, как у ломовой лошадки. Чтоб кулачки не мень пудовой гирьки и не мягче. Затерялся где молоток, а тебе гвоздь надобится всадить. Ты а-ах пустым кулачком с махотку – гвоздичек в испуге на аршин вбежал в стенку. Это ж честный сектор! Тут только лошадка и вывезет, и хорошо, если эта лошадка будет с уклоном в слоновью масть. Это в коммунальном бункерочке всё хозяйство может состоять из сухого цветка в горшке да из стаи моли в шкафу. А ту-ут!.. Этакущая картинка! – снова показал он на дом-музей в глубине сада. – Обиходь такую чуду-роскошь. Тута дуршлять⁸² не моги! Тут надо быть бешеным до работы! Шизиком! Вот они и выбирают женишка посправней, потельней… как сжатый, слепленный из теста. Мускуланта подавай, как вон я! Чтоб был битюжок такой. Вол! Им просто битка⁸³ ма-ало… Вот ты ходил, все тебе пели самурайскую песенку с припевом: плата наперёд, плата наперёд. А я ходил… Мне про плату не заикались. Я сам обежал десятка три дворов, всё выбирал, где и музейчик покартинней, и невеста посносней, чтоб этакий аленький цветочек бросался в глаза… Не позывает к той лохнезии, про которую говорят: в окно глянет – конь прянет, на улицу выйдет – собаки три дня лают без продыху, а одна пригляделась, так сбесилась… Надоело в общаге закармливать племенных клопов на убой и подался я в квартиранты. Сразу и жону, и именьице хапнул… Правда, к моей сиделке⁸⁴ есть вопросец… Широкофрматной не назовёшь… Худа, как успенская селёдка…Больно костлявая манилка… Забойной, пухлявой не назовёшь. Ну да… Из костлявой рыбы уха сладка… А балкончик!..⁸⁵ Ах и ах! Не груди – бравые часовые! Сторожевая застава! Потому как, братове, это не груди – двустволка! Зато мордарий… Таким мордарием можно напугать не только ребёнка, но и таракана. Был случай. Один таракан пригляделся и скоропостижно рассыпался на атомы. Аут! А говорят, не все тараканы видят. А ну если б ещё и все видели? Как бы они и жили-то у нас во дворце?.. Конечно, я попрочней таракана… Терплю эти ебалканы… Одначе на том мордарии и глаз… Хоть соломой затыкай… Там бельмо такое сидит!.. А может, ближе к лучшему, не всё моё будет видеть? А?.. Опять же хатулечка, – кивок на дом, – ни в сказке сказать, ни шлангом опи́сать… Скоро экскурсия в зигзагс. На предмет расписки. Тогда я здесь, будьте покойнички, обеими ножками… Осенью в армию. Хорошо уходить, когда знаешь, к чему возвращаться… Шнурки⁸⁶ у неё подержанные, изрядно подтоптаны годами. Готовые руины. Моя у них одна. Улавливаешь, кто я? Во-и-тель!! Хозяин дети́нца!⁸⁷

Малый встал со скамейки, приосанился и, важно пересев в плетёное кресло-качалку, закинул ногу на ногу. Дёрнулся взад-вперёд; кресло, сухо поскрипывая, маятно заходило под ним. С минуту он молчал, собирая, напуская на себя солидность, чинность.

– Хозяин, что чирей: где захотел, там и сел. Всяк хозяин в своём дому большой… А ты что, поступал куда и у тебя на вступительских выскочил перебор в баллах?

– Выскочил…

– У меня тоже… Мои хотели запихнуть меня в морковкину академию.⁸⁸ А мне ни одна академия не нужна. Вплотняжку до самой академии живописи и воняния. Я всю молодую пору летать хотел. Была такая идея-фикус. Разбежался даже забуриться в лётное. Да как-то внечай услыхал, что жизнь пилота прекрасна, как ножка балерины, и коротка, как её юбка. Услыхал и у моей мечты поотвалились крылышки. Скукожился геройка. Думаю, лучше плохо идти, чем хорошо лететь. И переиграл я свои планы, в прошлом году завафлил в университет. Послушай мою байку, как я стучался в университетские врата рая и что из этого стукотка слепилось. Умереть не встать!.. Ну, хорошо, плохо, а лез помалу, на троечках дошатался до устной математики. Вхожу. Здороваюсь. Беру. Читаю. Не нравится. Здороваюсь с билетом. И прощаюсь. Назад кладу. Молчаком. Будто на языке варежка надета. А экзаменаторша тире экзекуторша, длинная, отощалая, – тоскливая жердь в очках – ручками ах! Не торопитесь, не торопитесь! Скоро, мол, делают, так слепо выходит. Подумайте!.. Ладно… Мягкое слово кости ломит. Вежливо беру билет назад. Руки в боки, глаза в потолок. Думаю. Культурно думаю думу без шуму. А она на меня нет-нет да и так печально зыркнет. А я думаю. Не перестаю. Принципиально. Не по билету. По билету думай не думай, конец ясен. Чего нету, того не пощупаешь. Я думаю, как ни о чём не думать. Раз просили не спешить, я не спешу. Вежливый. Всё думаю. Думаю про то, что мне, тупаку, не страшно сойти с ума. Что с моим умищем только в горохе сидеть… Я б, шлепок майонезный, ещё чего подумал. Только тут мне велено отвечать. Я на красоту, без звука кладу на стол билет. Нет, ей мало! Она с вопросцами с разными. Я и на это молчу. Нужны они мне как кенгуру авоська! Ни на какую провокацию не поддаюсь. Мне всё по барабану! Тогда она стук, стук, стук по доске мелком. «Прочтите, пожалуйста, что я написала». Глянул я – чувствую, родные волосики на умной головке круто зашевелились. 2xy²! Это ж почти мат четверной! До полного не хватает одной буковки, похожей на перевёрнутый парашютный куполок. Я её всегда прибавлял. А по науке, выходит, она не нужна, им вдосытку хватает усечённого мата. Бывало, на заборе писнёшь эту непотребщину да дёру. Никто не видь! А тут сама написала, а я вслух принародно читай в университетских стенах. Вот так вузня! Веселенькое разделеньице труда! Чему только и учат!? Ну, делать нечего, я подневольный. Велят, нужно читать. Я сильно боролся с собой, чтоб не сказать с прибавлением. Вспотел, пока прочитал, но Бог миловал, без добавки. Прочитал так: два ху и два вверху. Даже жердь тоскливая прыснула в синеватый кулачок. А мелкий вступительный народишко – готовился с билетами за столами – так те абитурики вообще под столы со смеху чуть не поукатывались. Не понимаю. Что тут смешного? Сушёная вобла и говорит одному за ближним столом: прочтите. Я даже разочаровался. Совсем не по-русски прозвучало: два икс, игрек в квадрате. Вот те новости в ботфортах! Там же ясно написаны две простые наши буквы хэ и у. Так этот хохмарь хэ и у похерил, а откуда-то выцарапал целые слова икс, игрек. Прошу прощения, я таких словесов и не слыхивал. Да… Оказалась она культурная, в демократию поиграла со мной. Сколько, говорит, вам поставить за ваш ответ? Ставьте, говорю, сколько не жалко. Оказалось, двойки ей мне не жалко. Щедрая душа! На том и села моя экзаменационная вузня. Тихо, без кипиша… Так я и не вскочил в университетский поезд… Крантец!.. Гегемонить⁸⁹ не побежал. Нафига генсеку чирик?

– Упа-а! Так ты у нас генсек-с?

– Генсе-екс! Ещё какой генсексище! А чего мелочиться? Перекувыркнулся я на сантехника. В училище, хвала Богу, преподаватели скромней, усечённый мат на доске не пишут, за свою похабщину двоек не лепят… Вот я и подкатил тележку к главному. Манит коронно зацепиться в городе, топай в мою ремеслуху.

Я вытаращился:

– Что я забыл там?

– А! Так ты ещё перебираешь! Так знай-ведай, наш кембридж – конторка прести-ижная. Не какая тебе там манáция…⁹⁰ Сантехник – это тебе не какой-нибудь там токаришка. «Всё течёт, а сантехников не хватает». Работёнка непыльная, даже иногда слегка увлажнённая, с мокрецой, потому как амурки крутишь с бачками, с крантами, с батискафами,⁹¹ с ваннами. Всем известно, что «сантехник каждый день идёт на мокрое дело». И по совместительству крупноденежное. Обходишь квартиры. Собираешь… За год можно на лобастенького⁹² нагрести. Шокин-блю! Отличично! Можно и на такую картиночку нарыть гульденов, – кивает на дом за высокими яблонями, рясно, до сплошной красноты, обсыпанными яблоками с краснобрызгом.

– Я картины не коллекционирую… Однако…

– И я говорю так, под интерес. На этот год, знаю, мест уже тю-тю. Но лично я могу тебе уважить. Своё, учти, отдаю.

– Ка-ак это?

– А просто… От большого сердца… Тебе к чему училище без общего жития? Ни к чему. Вот я под перёд и подумай про тебя… Передислоцировался я сюда, место своё в общаге не сдал. Официально числюсь там… Взял на гецилло?⁹³ Тут много ума не надо. Два пальца – лоб, два пальца – чёлка… Вполняк хватит… Так вот, подойди на пальчиках к директорию. К Коржову…

Я ужался.

– Что, духарик, труханул? Не боись! Не ссы в компот, там повар ноги моет! Подойди к самому к Коржу и скажи, что ты от меня, от пана Хваталина. Так и так, есть мнение, рекомендовано взять на его место. Не на его, директорское, а на моё, хваталинское. Смотри, не перепутай. Не споткнись. А то язычок споткнётся, а головке достанется. Он у нас ого-онь… А так дядечка с понятием. Сам был сантехником. А вишь, куда выпрыгнул? С заднего колеса взлез на небеса! Делове-ец! «Из грязи – в князи. Вот это связи!» Говорят, он сочинил диссертацию про «действие энергии солнечных лучей на бараньи яйца». Осталось защитить… Бу спок, этот Альдебаран⁹⁴ защитит… В партии окопался… Где-т в каком-то стукбюро бубулькает… У него «на ладонях все линии – партийные»! Постарайся понравиться. Не будь дурогоном. Не спрашивай чего лишку. Не возникай не по теме. Не наживи себе геморрой. Понравишься, этот главнюк те из печёного яйца живого цыплёнка высидит, с камня лыка надерёт. Обязательно возьмёт, место моё отдаст. Ему ж самому интересно поболь учащихся. Конторелла наша в Утюжке. Это самое крупное здание в городе, похоже на утюг коммунизма.⁹⁵ Вход к Коржу от рынка… Ну, сидя на печи генералищем не станешь. Genug⁹⁶ трепаться. Давай в Утюжок! Столби! Чеши фокстротом!

9

Я не червонец, чтобы всем нравиться.

Иван Бунин

По пути к Коржову меня подогревали такие размышлизмы.

На кого ни учись, где потом когда ни работай – всё это ой как призрачно, ой как зыбко да далеко, как-то нереально.

А вот вечер уже близко. Новая ночь на вокзале вполне реальна.

Так чего же сушить голову над завтрашним обедом, если ты сегодня не обедал и наверняка не будешь ужинать? Чего кидаться в небо за журавлём? И с чего отпихивать синичку на блюдечке с каёмочкой?

Главно, втиснуться хоть одной ножкой в общежитие.

А там…

А там, как говорит мама, толкач муку покажет.

Коржов размыто послушал меня, велел зайти через два дня.

Я так и опал духом. Оле-е, это уже хуже. А я думал, уже сегодня буду спать-королевствовать в общежитии.

Перетёрся кое-как на вокзальных перинах, строго в сказанный час подворачиваю к Коржову.

У Коржова опять новостёнка. Загляни завтра.

А завтра этот хорь шлёт на послезавтра.

Ну нет! Край-то будет?

Это куколку сколь хочешь дергай за ниточку да потешайся, а я не куколка, не на забаву бегаю к тебе кланяться.

Стригану-ка я в молодёжную газету!

Это только легко сказать – в газету.

А когда я подлетел на Революции к узкому и поднебесно вытянутому дому, похожему на поставленный на попа пенал, я струсил.

Я целую вечность торчал у двери и боялся войти.

Тем конфузней всё было, что эта дверь вела не только в редакцию. Редакция была на самом верхнем, на пятом, этаже, и весь этот дом был забит самыми разными разностями вплоть до огромного книжного магазина, занимал весь первый этаж. Сразу за входной дверью теснился мрачноватый вестибюль, откуда две двери по бокам вели в магазин, а третья стеклянная дверь вела на серую холодную каменную лестницу, что взлетала вверх.

Я с опаской таращился на входную дверь и никак не мог понять той беззаботности, с какой люди входили и выходили. Как можно, казнился я, так просто, так беспечно, так вот внарошке входить в редакцию?

Уже три года писал я из Насакирали, из своего совхоза, где мы жили, писал в Тбилиси, в «Молодой сталинец». Какие-то мои заметки печатали, выворачивая до неузнаваемости. В них я чаще узнавал лишь свою фамилию. Фамилию, правда, не правили, и она всегда печаталась одинаково, как стоит у меня в паспорте. Уже три года был я связан с газетой. За всё это время ни разу не был ни в одной редакции, не видел ни одного правдашнего журналиста.

И вот…

Я не скажу, что у меня тряслись поджилки, но что холодно было в животе, так это было. У меня всегда выстуживается в животе, когда я чего-то побаиваюсь. И в горле высыхает.

Я затравленно кружил у крылечка перед входом и не мог заставить себя перемахнуть эти три каменные, углаженные до глянца, ступеньки, до того зализанные, зацелованные подошвами, что посредине были стёрты до костей.

По этим ступенькам каждый день ходят они. Они совсем не похожи ни на меня, ни на кого другого в этой толпе. Они совсем из особого теста, и очень ли кинутся они лезть в мою сшибку с Коржовым?

Кто-то, наверное, нечаянно задел меня, ненароком втолкнул в людской поток, туго льющийся в широкие двери. Меня внесло, втёрло в вестибюль.

В вестибюле поток рвался на три ручья, здесь было просторней, свободней.

Примятый к стенке, я обстоятельно огляделся и сделал для себя открытие, что валит народ в общем к книгам в магазин, в боковые двери, а в эту дверь, в дверь прямо и наверх, никто и не толкается.

Неизъяснимой растерянностью опахнуло меня. Вот так да-а… Сюда так-таки никто? Я один?.. Иди кто, я б увязался за компанию. А так… В груди взвенивает, тянет, сосёт и я на всякий случай выкруживаю назад на улицу.

Поторчав на гомонливом тротуаре, я уже уверенней вхожу снова в вестибюль и начинаю следить за своей дверью. Вот кто-то прожёг в неё. Я было дёрнулся за ним, но он скоро пропал в повороте лестницы, и я, увидев, что впереди уже никого нет, остановился.

Промигнуло человека три мимо, лишь потом я насмелился и вприбег подрал себе наверх, боясь оглянуться: иначе не будет пути.

На одном вдохе взлетел я на пятый этаж.

Редакция занимала половину этажа. Дверь с лестничного марша в правую руку.

С минуту помялся я перед нею.

Приоткрыл…

Пусто.

Разгонистый, долгий коридор. Двери на обе руки.

Куда идти?

Я немного подумал и тихонько постучал, верней, поскрёбся ногтем в первую справа дверь.

– Входите, пожалуйста, – позвал мягкий голос.

Я вошёл.

Старушка в сером тёплом платке на плечах портновскими ножницами надрезала по краю конверты.

Перед ней на размашистом столе бугрились два вороха писем. В одном нераспечатанные, в другом уже вскрытые. К вскрытым письмам подколоты редакционные бланки в ладонку величиной. На бланках что-то написано от руки. Крупно, глазасто.

Добрыми, участливыми глазами старушка показала на стул сбоку стола.

– Присаживайтесь. Рассказывайте, с чем пришли, – и отложила ножницы, устало выпрямила спину.

Только я разбежался, старушка ласково положила мне руку на плечо и, извинившись, сказала:

– Я отведу вас… Этим у нас занимается Саша Штанько…

Она взяла меня за локоть, второпи повела по коридору.

Была она одно внимание, отчего показалась мне почему-то больничной нянечкой, а я вдруг почувствовал себя больным, которому без её помощи ни за что не дойти до своей палаты.

Дверь в крайнюю комнату, куда мы шли, была нарастопашку.

Уже с порога старушка в спехе посыпала словами, обращаясь к парню в очках:

– Саша, по твоей части. У товарища беда. Займись сейчас.

– Конечно, конечно, Анастасия Ивановна! – готовно ответил парень, кладя ручку на недописанный лист. Его край пробовал и не мог поднять плотно тёкший в приоткрытое окно свежий ветерок.

Слово беда, произнесённое старушкой, впервые ясно обозначило лично для меня всё то, что случилось со мной.

Мне стало как-то жалко самого себя.

Я заговорил срывисто, невпопад, и чем дольше я говорил, тем всё чётче видел себя маленьким, совсем ребёнком, всеми обиженного, всеми отвергнутого, загнанного в угол.

Я глянул в пустой угол и совсем ясно увидел мальчика на коленях. Конопатый мальчик, я в детстве, зажав лицо руками, плакал навзрыд.

Я вскрикнул и тоже заплакал.

– Слезы… не оружие… – потерянно прогудел парень, краснея и подсаживая повыше на нос очки. – Успокойтесь… Всё вырулим… Всё выведем на лад…

Я ничего не мог с собой поделать. Слёзы сами собой бежали и бежали.

Наконец я притих, стыдно отвёл лицо в сторону.

– А теперь ногу в стремя! – ободрительно кинул Александр, разом подталкивая к себе телефон, а ко мне стопку бумаги. – Распиши́те, как всё было, а я пока выдам параллельно звоночек этому Коржову.

Несчастный Коржов!

Каких только уничижительных чинов и званий не удостоился он от моего воинственного спасителя. И чинуша. И волокитчик. И бюрократ. И бездушный…

Я смотрел на Александра и смелел его смелостью. Рыцарь без страха и попрёка! Почти мне сверстник, может, года на три всего обогнал, ну чуть похарчистей раздвинулся в плечах, а ты смотри, ничего и никого, ни одной холеры не боится!

«Вот только такие орёлики имеют право работать в редакции и – работают! – воспарил я мыслию. – Они не толпа! Не-ет!»

И действительно, я лишь двоих видел в редакции, Александра и старушку из отдела писем, и оба в очках. У нас вон на весь совхоз один директор носил очки, больше никто, и не потому, наверно, что не надобны, а потому, что не доросли до очков. У совхозных стариков жило такое понятие, что очки – это агрома-адная культурища, особое место в миру, где-то наверху…

Ну, старушка – ладно. Зато Александр, Александр! Почти совсем мне ровня, а в очках!

Похоже, я слишком восторженно пялился ему в рот, отчего он, положив трубку, кисло глянул на меня.

Однако гордовато похвастался:

– До вздрога выстирал этого темнилу Коржика на все бока. Под конец стал как шёлковый. Засуетился, как змея на кочке… Говорит, пускай приходит сегодня же. Думаю, всё выскочит на путь. Давайте достругивайте и живо-два к этому Коржику!

Я почувствовал себя на десятом небе.

Кое-как дострочил, торопливо сунул Александру свой лист.

Я думал, Александр удвинет его в сторону.

А он прочитал тут же. Уважительно подпустил:

– А знаете, у вас есть перо. Так что пишите нам. Это на будущее. И… Конечно, это не моё дело… Скажите, что вас гонит в сантехники?

– Призвание! – дурашливо хохотнул я.

– Тукс-тукс… Если что, где вас искать?

Александр глянул в конец моей писанины, велел указать адрес.

Я весело чиркнул первое, что легло на ум.

Александр в замешательстве поправил очки:

– Это адрес госбанка.

Слышу, стыд плеснул мне краской в лицо. Не ври!

И я покаянно вывалил всю правду про свои вокзальные апартаменты.

– Вот что, – мягко сказал Александр. – Если у Коржова паче чаяния – мимо, звони… Здесь не застанешь – домой. Телефоны сюда и домой, адрес домашний я тебе сейчас запишу… Я предупрежу своих… Переспать, поесть найдётся на первых порах, а там, как говорил слепой, побачим.

Прощались мы мало не друзьями. Александр сказал, чтоб я называл его просто Сашей, чтоб не выкал и взял с меня честное слово, что я в любом случае не пропаду с его горизонта.