Loe raamatut: «Выход за предел», lehekülg 11

– Это понятно, Сафрон, что-то еще украли? – спросил Виктор Александрович.

– Да, конечно, но картины – это главное, а там еще по мелочи: золотые украшения, монеты разного достоинства, старинное серебро, клавир XIX века, малахитовую шкатулку, предположительно, елизаветинской эпохи и ряд предметов, исторической ценности не представляющих, – промолвил Сафрон, вздохнул и замолк.

– Значит, говоришь, по мелочи? Убивают, дорогой Сафрон, еще за более мелкие мелочи, за шапку норковую могут убить – дадут по кумполу в подворотне и ку-ку, – проговорил Виктор Александрович и обратился к старшему: – Игорь, а подрамники с гвоздиками тоже унесли?

– Унесли, Виктор, профи здесь побывали, видно, что готовились и пасли его долго, – ответил старший.

– Как приблизительно долго? – спросил Виктор Александрович.

– Ну, год, полгода. Минимум, месяц, – ответил тот.

– Вот завтра и начнем с этого, Сафрон. Приезжай в контору пораньше, напишешь заяву и т. д., – сказал Виктор Александрович и поднялся.

Все встали и направились к выходу.

– Ну, а здесь, Сафрон Евдокимович, по-прежнему ничего не трогать, место преступления, сам понимаешь. До завтра, – строго проговорил Виктор Александрович, и эксперты ушли.

Утром Сафрон был на Лубянке.

– Ты знаешь, друг Сафрон, начальство выслушало мой доклад и сказало, что тебя за такое увлечение искусством надо самого сажать. Вот такое мнение. Хотя я с ним не согласен. Но начальство есть начальство – ему виднее. И чтобы дело запустить в разработку, тебе придется подписать вот эту бумажку, – и он протянул отксеренный экземпляр Сафрону.

Сафрон бегло прочитал предложенный документ, отодвинул его и задумался.

– Думай не думай, а подписывать придется, – сказал тихо Виктор Александрович.

– То есть они хотят, чтобы я стал внештатным сотрудником-экспертом вашей организации, так, что ли? – спросил Сафрон.

– Да, в нашей организации умеют заинтересовать специалистов твоего уровня.

– Это что же, я стучать должен буду? – спросил Сафрон.

– Зачем же стучать, таких желающих стучать и без тебя много. Помогать надо, сотрудничать, – проговорил опять тихо Виктор Александрович.

– А если нет? – спросил Сафрон.

– На нет и суда нет. Если нет – иди в милицию, пусть они и заводят дело. Помогут, как могут, – ответил Виктор.

– Так мне что же и удостоверение выдадут? – криво ухмыльнувшись, спросил Сафрон.

– Зачем же удостоверение. Тебя и так все знают, ты же у нас знаменитость, – улыбнувшись, ответил Виктор Александрович.

А Сафрон подумал про себя: «Может, это разводка какая, сами же хлопнули квартиру, сами же и „искать“ будут, а потом все найдут и в музей отдадут: коллекционер Опетов пожертвовал».

Виктор Александрович глядел на него, не отводя взгляда: – Сафрон, по-другому не получится, чудес же не бывает. Фирма веников не вяжет.

– Фирма делает гробы. На какой срок подписывается эта бумага? – продолжил присказку и спросил Сафрон.

– Да наши соглашения бессрочны, Сафрон. Пожизнены, пока наш мир стоит, – ответил Виктор Александрович.

Сафрон тогда не знал, что стоять этому миру осталось недолго, да и никто не знал. Он мучительно думал, что делать, и понимал, что без этого ведомства в данном случае не обойтись. И он подписал бумагу, потом его долго расспрашивали обо всем, а потом он ушел.

Через неделю его пригласили в КГБ – контору глубокого бурения, как тогда шутили. Виктор Александрович разложил перед ним на столе три фотографии, на одной из которых красовалась Светлана.

– Знаешь кого из них? – спросил Виктор.

– Вот это Светлана из Киева. А этого, похожего на актера Стриженова, я видел на выставке импрессионистов месяц назад. И кажется, в ресторане «Метрополь» после выставки, уж больно запоминающаяся внешность.

– А третьего не видел? – спросил Виктор.

– Нет, – ответил Сафрон.

– Значит, эта Светлана Ивановна Коровушкина, под фамилией которой ты ее поселил в «Метрополе», вовсе и не Светлана Ивановна из Киева. Это Доротея Иосифовна Нельман из Одессы. А этот малый, похожий на Стриженова, – Фебус Георгиевич Макошвили. Его еще «Макашом» кличут в определенных кругах, хоть белобрысенький такой, а грузин. И паспорт на имя Светланы Ивановны Коровушкиной тебе, похоже, подсунули не зря, ох, не зря. Следы запутать хотели. Умный там шибко кто-то, ой, умный. И этот умный, похоже, вот этот третий, которого ты не видел. Богдан Лазаревич Шекельсон. В обиходе – Бодя и Бога, – прервался на время Виктор Александрович Анучин.

– Да, я, кажется, слышал это имя, когда Светлана говорила по телефону, – вспомнил Сафрон.

– Это имя скоро услышит весь Советский Союз, если мы с тобой его не остановим, Сафронушка, – произнес Виктор Александрович.

Сафрона аж несколько покорежила такая фамильярность, но он промолчал.

– Этот Бодя, Сафрон, очень занятная личность. Окончил школу в Одессе с медалью, мединститут там же, тоже с медалью, ординатуру, аспирантуру. Кандидатскую защитил по онкологии, докторскую вроде собирался писать, да вот встретил где-то твою Свету-Дору-Доротею и все послал к чертям: всю науку, всю карьеру, всю медицину, всю прежнюю жизнь – все к чертям! Стал по кабакам с ней кружить. А на кабаки деньги нужны. Так он освоил картежное ремесло, и все катраны тамошние, одесские, поднял, прихлопнул и оставил без бабок. Ну, шпилевые, понятно, к уркам. Так, мол, и так, не по понятиям, приструните сосунка. Урки – к Боде, а он как-то и урок сфалавал. Может, теми же деньгами, а может, головой светлой – кто их знает? Да только в короткое время и урки все стали под ним ходить. Да что урки: и менты, и деловые разные, фарцовщики всех мастей, цеховики, таможня в порту, погранцы, исполкомы, райкомы и обкомы партии разные. Наше ведомство сигнализировало оттуда в центр, да никто не отреагировал. В общем, стал этот светила Бодей Одесским. И в городе у него все схвачено, и в Киеве, да и в Москве, похоже. Вот такая романтическая история, Сафрон, – закончил Виктор Александрович.

Сафрон помолчал, а потом произнес тихо:

– Ну и резюме?

– В порту их надо брать. Шедевры твои там, в порту одесском. Срочно надо брать, не затягивать, а то уйдут они вместе с другими ценностями народными за бугор, а там их ищи-свищи, – закончил Виктор Александрович.

– Ну, так берите, какие проблемы? – произнес Сафрон.

– Берите. Легко сказать – берите. Нужна доказательная база. Данные о похищении шедевров от осведомителей. Время нужно, Сафрон Евдокимович, время. Вот и думаем, сидим, решаем, как лучше, – мрачно сказал Виктор Александрович. – Ты что думаешь, все так просто? Здесь хорошо подумать надо, чтобы за границу-то не уплыло достояние народное, и всех наказать необходимо примерно – этих бандитов-махинаторов, едрить-кудрить.

– Так думайте быстрее, оперативнее, что ли, – проговорил Сафрон, волнуясь.

– Думаем, думаем, не беспокойся, и ты хорошенько подумай, Сафрончик – Арончик, а то ведь уплывет твоя коллекция-то. А сейчас иди. Позже свяжемся, – проговорил Виктор Александрович.

Сложил фотографии в папку и протянул Сафрону руку. Сафрон попрощался и ушел. Вечером ему снова позвонил экспертный друг – Виктор.

– Добрый вечер, Сафрон, не спишь еще? Встретиться бы надо.

– Когда? – спросил Сафрон.

– Да прямо сейчас. Я тут в ресторане «Самоцветы» по служебной надобности, недалеко от тебя, подходи, – и положил трубку.

Сафрон наспех оделся и направился в ресторан пешком. Виктор сидел за столом один, в дальнем углу за сценой.

– Привет еще раз, – проговорил Сафрон и протянул Виктору руку.

– Привет-привет и утром два привета, – ответил Виктор Александрович. – Присаживайся, Сафрон. Значит, дело такое: не буду темнить и погружаться в детали, но твой вопрос может решиться очень быстро, без проволочек, а главное, очень результативно. Я подчеркиваю – очень!

Сафрон с интересом посмотрел на него и произнес: «Ну?»

– Ну? Подковы гну, – ответил Виктор Александрович. – Есть заинтересованные люди наверху. На самом верху, Сафрон, которые могут взять твое дело под личный контроль и запустить в разработку немедленно. Это хорошая новость.

– А плохая? – спросил Сафрон.

– Да она не особо и плохая. Тебе придется написать дарственную на имя доверенного лица, того человека, который будут курировать это дело, – очень тихо произнес Виктор Александрович.

– Доверенность на что? – спросил Сафрон тоже тихо.

– На Айвазовского, Крамского, Левитана и Репина, – ответил Виктор еще тише.

– Ничего себе цена, это же полколлекции, – произнес удивленно Сафрон.

– Ну, не полколлекции, не полколлекции. Не надо. А так вообще ничего не получишь. Это же ясно как белый снег, – промолвил, изменив выражение лица, Виктор.

– День, – произнес Сафрон.

– Что? – переспросил Виктор.

– Ясно как белый день, вот что это, Виктор. Это все? – твердо спросил Сафрон.

– Нет, ты же сам сказал на следствии, что у тебя украли еще что-то там по мелочи: золотые украшения какие-то, серебро, монеты, шкатулку там и ряд предметов, не имеющих исторической ценности? – уже спросил Виктор.

– Не представляющих, – произнес Сафрон.

– Что? Не понял, – переспросил Виктор Александрович.

– Не представляющих исторической ценности, Витя, но материальную ценность они все же представляют, и большую, – сказал сухо Сафрон.

– Ну да – так вот, если ты, Сафрон, не будешь тут умничать, то получишь бóльшую, я повторяю, бóльшую часть твоей коллекции, заработанной честным трудом в поте лица, назад. Так что скажешь? – спросил так же сухо и твердо Виктор Александрович.

– Я согласен, – проговорил тихо Сафрон.

– Ну, вот и правильно. Жди новостей и скоро, Сафрон. Ты молодец, и принял правильное решение, – весело проговорил Виктор Александрович, встал, пожал руку Опетову и ушел не рассчитавшись.

– Да уж, молодец среди овец, – подумал Сафрон, подозвал официанта, рассчитался и пошел домой.

Вот так Сафрон Евдокимович Опетов лишился части своей коллекции, не самой слабой части, и не имеющей исторической ценности мелочи. Правда, остальную часть ему вернули и довольно скоро. Уже в середине августа было закрытое судебное заседание, на котором он был терпилой (потерпевшим то есть), а его Клеопатра-Светлана-Дора-Доротея и ко – организованной преступной группой (ОПГ, значит). Их приговорили к показательным срокам, а ему, как уже говорилось, вернули коллекцию. Правосудие восторжествовало. Уже перед самым приездом Василины Сафрон решил избавиться от возможного компромата и нашел в кармане Светланиного шелкового халата малахитовую шкатулку елизаветинской эпохи, а в ней записку: «Прости, Сафрон. Твоя Клеопатра».

Вот обо всем этом и думал Сафрон, лежа в кровати со своей новой, молодой, талантливой и очень симпатичной студенткой Василиной, в которую он по-настоящему был влюблен. И вдруг, неожиданно для себя, он произнес: «Василина, а давай снимем тебе квартиру где-нибудь в Ясенево, поближе к чертановскому лесу. Там воздух хороший – гулять можно и тихо».

– А зачем мне квартира, Сафрон? Все же хорошо: я встретила тебя, и больше ничего на свете мне не нужно. Ты со мной, мама Даша – женщина современная, прогрессивная во всех отношениях. Любит меня, доверяет и ни во что особо не вмешивается. Я так счастлива, я как будто всю свою жизнь жила ожиданием этой встречи с тобой. И вот дождалась. Боже, как же мне хорошо!

Она обняла его, поцеловала в щеку и положила голову на его грудь. Сафрону тоже было хорошо с ней. Он ощущал ее любовь к себе. Ту первую, чистую любовь, тягу ее к нему. Подлинную, полную доверия, искренности, неумения что-либо скрывать, недоговаривать, умалчивать, притворяться. По сути дела, это и была юная любовь в чистом виде. Но именно – в чистом. А есть еще жизнь, ее заботы, проблемы, тяготы и т. д.

Василина говорила правду. Она, действительно, всю свою жизнь ждала чего-то настоящего, волшебного, сказочного, ждала, когда придет за нею ОН. ОН, который заберет ее куда-то и будет избранным ею. Если говорить уж совсем романтическим языком, литературным, она ждала или принца на белом коне, или капитана дальнего плавания на белой яхте с алыми парусами. Наверное, все девушки в определенном возрасте мечтают о таком и ждут. Все мечтают и ждут, а она вот дождалась. И потому была счастлива без меры.

Но… В жизни всегда есть «но». Сафрон любил ее до конца, искренне и нежно, как только еще одну женщину на свете – итальянку. Но он не то чтобы боялся, что его снова обворуют. Нет, конечно. Во-первых, он установил новую импортную бронированную дверь в квартиру с системой самых современных замков и сигнализацией. Во-вторых, Василину он даже и в меньшем не мог заподозрить. Он ее видел всю без остатка, всю ее чистую, красивую душу. И дело здесь не в подозрительности. Ему нужно было, даже необходимо, жить привычной жизнью. Быть свободным в привычном смысле этого слова. Заниматься тем, что он любит, в любое время. Не быть связанным какими-либо обязательствами, за малым исключением. Ему как воздух был необходим сложившийся уклад его жизни. А Василина немного, совсем чуть-чуть, разрушала, разбивала этот уклад, нарушала, ломала. Вот он и решил снять квартиру – ей и себе для спокойствия.

– Ты должна самостоятельно планировать свое время и добиваться в жизни чего-то, что хочешь. Ты должна научиться самостоятельно вести хозяйство. Ты должна самостоятельно определить для себя – что хорошо, что плохо, – продолжал он философски.

– А зачем мне это, Сафрон. Я просто хочу быть счастливой, быть с тобой. Просто быть с тобой. И это для меня самое главное. Я твоя, и все у меня хо-ро-шо! – по слогам произнесла Василина, улыбаясь.

– А как же учеба в институте, будущая карьера? – спросил он удивленно.

– Ты со мной, а все остальное для меня легко! Вот и вся наука, институт и карьера, вся философия. Я тебя люблю и хочу быть тобой любима, а все остальное неважно, милый, – не поднимая головы с его груди, закончила Василина.

– А мне важно. Мне важно, чтобы ты чего-то добилась в жизни, блистала в свете, чтобы тебе аплодировали в лучших залах мира, – возбужденно добавил Сафрон.

И они незаметно заснули.

Глава 13. Брагин

Все его так и звали – Брагин. Хотя его настоящее имя-отчество было Иван Тимофеевич Кошурников. Открыл его, вначале – для себя, потом – для Москвы, а уж позже – и для всей страны, Сафрон Опетов. На Всероссийской выставке выпускников художественных училищ, которая проводились ежегодно, Сафрон обратил внимание на одну работу. Картина была настолько необычна по композиции, по цвету, по манере письма, что он невольно застыл около нее. Полотно было обрамлено не модным тогда багетом, а рамой из обычных, неструганых реек. К тому же вместе с корой.

Но не рама украшала картину, она лишь дополняла диковинную и все же живую природу русскую. Безусловно, у парня были предшественники великие – и Васнецов, и Суриков, и Врубель, и Ге, да и многие другие. Но был в нем и яркий, самобытный талант – дар Божий. Сафрон связался по телефону с дирекцией Кировского художественного училища, узнал, есть ли у их выпускника Кошурникова Ивана еще работы. Ему ответили, что работ у него много, но вряд ли имеются в наличии. Это еще больше заинтересовало Сафрона. Оказывается, этот самородок с первого курса училища после каждых каникул организовывал в общежитии, где он жил, «персональные выставки». А по прошествии двух недель раздаривал все картины – кому какая понравится.

Сафрон все же попросил руководство училища поискать и прислать несколько работ в Москву вместе с автором. Те поискали, поскребли по сусекам и прислали их вместе с Иваном. Сафрон встретил его на Ярославском вокзале столицы и повез к себе домой. Парень среднего роста с волнистыми русыми волосами, в кожаном пальто с поясом и в солдатских ботинках оказался большим оригиналом.

– Иван Брагин, – представился он на вокзале Сафрону, вцепившись в его руку, как в спасательный круг.

– А что, Кошурников – творческий псевдоним, что ли? – удивленно спросил Сафрон.

– Нет, это моя фамилия, а Брагин – прозвище, которое прижилось в училище, – ответил тот.

И по дороге рассказал Сафрону, что он повадился ставить бражку по праздникам в общаге, а она всем пришлась по душе и по вкусу – дешево и сердито. Вот и стали к нему за этой бражкой похаживать и днем и ночью. Ночью – чаще. Так и прозвали его Брагиным. Красиво, говорит, и вкусно. Не то, что «самопляс». Самогон, значит – от него дуреют люди, да и невкусно.

Потом, уже дома у Сафрона, Брагин рассказал, что родился он в Усолье, близ Соликамска с Березниками в Пермской области. С детства любил рисовать букашек всяких, лягушек, рыбок, а братьям и сестрам они очень нравились.

– Бывало, нарисую стрекозу на камыше или кузнечика на травинке, или птичку на веточке, а те ко мне: «Ванька, а куда они полетят, поскачут?» А я и сам не знаю…

Или вот речку нашу, Каму, нарисую. На покосе, будто как она за поворот да за горизонт утекает. А они мне снова: «А куда Кама течет?» В море, отвечаю, все реки в море текут. А вот что Кама наша в Волгу впадает – неправда это. Батя наш рассказывал, что когда плоты с лесом сплавлял, видел, как и Сылва в Каму впадает, и Чусовая, и Белая, и много-много других рек и речушек – все они в Каму впадают, и Волга тоже в Каму впадает, потому как полноводнее Кама-то Волги!

А на сенокос ранехонько вставать надо – часа в три. Потому как далеко идти нужно. Часам к четырем-пяти только и будешь. Близко-то покосы не давали, колхозные все. Вот мы всем семейством и ходили далече, и батя с мамкой, и братья, и сестры, и молодухи – жены старших. Придем да по росе и косим. А как жарко становится – все в тень. Там скатерть-самобранку мамка с сестрами да с молодухами расстелят. Выставят на нее, что бог послал. Поедят все да и лягут, отдыхают. Мы, понятно, поближе к мамке. А от нее молоком пахнет, – грудью малых-то кормила. А от свежескошенной травы – дурман медовый: тоже мамка подстилала, чтобы мягче лежать-то было. Да как затянут песню – раздольную, мелодичную, красивую такую да добрую шибко: даже теплую будто… Тут и прикорнешь, и поспишь малехо. А сквозь сон и песня волшебной становится, ласковой такой, доброй. И голос мамкин, такой далекий-далекий, все ближе, ближе: «Вставайте уж потихоньку, сорванцы мои, помощники дорогие, работать ведь надо, жар-то спал. Вставайте да бегите вон в Каму окунитесь, освежитесь перед работой».

А папка как-то позвал весной – картошку все сажать наладились, да и говорит: «Ванятка, мы тута сами управимся. А ты сбегай в Соликамск. Там, говорят, артель пришла с Вятки, церквы подымать будут. Так ты им покажи зверушек, художества эти свои, может, че путное скажут». А в Соликамске такие дивные храмы стоят, такая сказочная красота небо подпирает и надежду подает людям, радость.

Ну, я и пошел в Соликамск пешочком. Прибился там к той артели, через них и в Вятку попал, Киров ныне. И в училище художественное меня взяли без экзаменов: директора-то артельские знали, да и он – их. Взяли меня в училище, дали общежитие и стипендию назначили. Вот и учился четыре года. А теперь вот распределение получил – на Пермский ремонтный завод художником-оформителем, там квартиру обещают, – рассказывал Иван Брагин Сафрону уже дома, за чаем. А когда развернул холсты привезенные, и Сафрон сам увидел все то, о чем ему Иван поведал. И не только увидел – почувствовал, будто услышал с картин.

И Соликамск с дивными белыми храмами… И Усолье его родимое… А вон и отец на покосе – открытое русское лицо, загорелое, в капельках пота. Следом сыновья старшие споро работают литовками – крепкие, надежные. А вон и мамка его в тени деревьев с ватагой ребят помладше: и каравай хлеба нарезанный, и банка молока на расстеленной скатерке. Вон молодухи со старшими сестрами, статные, красивые, вяжут снопы. И Каму великую, чистую и рыбную, увидел Сафрон. И болота клюквенные в следах оленей да медведей, след которых шапкой не накроешь. Тайгу вековую уральскую увидел, с синичкой-сестричкой на ветке кедровой, а рядом вон рябчики любопытные свистят по-вечернему робко. Ветерок рябит по лесному озеру, уставший к ночи. По берегам дрозды причитают испуганно. И глухарь боязливый уходит с опушки за капалухой в лес, а дятел-желна все стонет протяжно, стонет тоскливо… Косач-тетерев с чуфышканьем спустился на ток. За ним другие гусары-черныши, прямо рядом со скрытом (схроном) на поляне уселись. Распустили шикарные лиры-хвосты, токуют, подпрыгивают, крыльями хлопают: «Чуфык-чуфык». Бормочут что-то и дерутся жестоко за первенство. Брови ярко-красные, глаза блестят. И увидел Сафрон весь Урал с седыми лесистыми горами, и Сибирь-матушку, необъятную да не высказанную – со своим Тобольским кремлем. И всю Россию увидел Сафрон на холстах этих. Поднялся, подошел к Ивану, обнял его и проговорил негромко: «Ты, Ваня, приляг пока на диване, отдохни с дороги, а я отъеду ненадолго. Дела, брат, у меня неотложные есть», – и ушел.

Сафрон Евдокимович был вхож во все властные московские кабинеты. С кем надо – поговорил, кого надо – отблагодарил, подмаслил и через неделю выбил для Ивана Кошерникова мастерскую в чердачном помещении трехэтажного дома в Замоскворечье. Помог Брагину обустроиться и ссудил деньгами на первое время.

Сафрон Опетов не был меценатом, он просто очень любил живопись. И очень неплохо разбирался в ней. Он был постоянным посетителем всех художественных выставок, а некоторые из них сам и организовывал. Он мог оценить талант авторов выставляемых работ, их самобытность и мастерство. Но такой дар, как у Брагина, он увидел в первый раз в своей жизни. Такого самородка редчайшего он откроет на такой же выставке провинциальных художников два года спустя. И того молодого парня из Казани будут величать Константин Васильев. Когда он увидит его картину «Человек с филином», не то что не сможет оторваться от картины, он не сможет отойти от нее целый час. Он найдет автора, познакомит его с Ильей Влазуновым, и будет ждать скорого восхождения на национальном художественном небосклоне новой ярчайшей звезды.

Но Илья, безусловно, оценивший талант Кости, отнесется к нему довольно прохладно, – ревность ведь бывает не только в любви. А скоро Константина Васильева не станет на белом свете – он погибнет под Казанью. Так его звезда и закатится, не успев взойти. Он только-только нащупал свою тему, но не успел раскрыться в полную силу своего таланта-дара, оставив после себя четыре-пять по-настоящему гениальных картин. По мнению Сафрона, это «Случайная встреча», «Ожиданье», «Владыка лесов» и первая из них, несомненно, «Человек с филином». Сафрон помог организовать музей Константина Васильева в Казани и в Москве, провел ряд посмертных выставок и все. Хотя в те годы и этого было чрезвычайно много.

А Иван Брагин обустроил свое новое жилище-мастерскую, и в ближайшую субботу надел чистую рубаху, выглаженные брюки, ботинки свои солдатские почистил, подпоясал плащ кожаный и отправился в соседний магазин-гастроном. Купил ящик «Старки», приволок его во двор, где жильцы дома мужского пола играли в домино. Поставил на стол играющих, потом достал из кармана два граненых стакана и тоже поставил на стол. Обвел взглядом оцепеневших, застывших с доминошными костяшками в руках игроков и серьезно произнес: «Здорово, мужики. Я художник с Урала, ваш новый сосед Иван Брагин, будем знакомиться».

К вечеру Ивана знали все жильцы трехэтажного дома, на чердаке которого располагалась мастерская. Потому как остальные мужчины вышли к столу с недостающими стаканами и женщины со скромной закуской. И молодежь подтянулась, и старики. Да и старушки – и те не побрезговали «Старочкой»: «Вот ведь сладенькая-то какая, зараза!» И баян вынесли, и песни попели, и без драки обошлись. Наутро следующего дня мужики-соседи наведались было к Ивану в мастерскую с ответным угощением опохмеляться, да Иван их вежливо отвадил, сказав, что работает, а когда он работает, то не гуляет. Мужики отнеслись к этому с пониманием и ушли за свой столик освежаться: «Пусть работает парень, по всему видно, большой талант в нем обитает, чего мешать-то». Так и повелось – когда работал Иван, к нему никто не наведывался, не мешал. А уж как заканчивал работу, то сам выходил в народ: «Наш-то гулять-то пошел, мужики, бросай доминошки!»

Сафрон Евдокимович, частенько навещавший Брагина, только удивлялся: как же легко и плодотворно тот работает! При этом новые картины не страдали качеством от количества. Все полотна были в единой стилистике, но абсолютно разные по содержанию, неожиданные, непредсказуемые: былинно обворожительны, сказочно красивы, интересны. Когда их накопилось штук за двадцать, Сафрон спросил у Ивана, как бы он назвал экспозицию из этих картин?

– «Шукшинские были», – ответил Иван, – я ведь Василия Макарыча сильно уважаю, наш он мужик, незлобливый, правдивый и веселый. И кино у него такое же – «Калина красная». «Печки-лавочки» и рассказы – тоже. Вот по рассказам-то его и писал, что в голову взбредет. А нынче закончил последнюю и гулять пойду, Сафрон Евдокимович.

– Ты потерпи, Ваня, до вечера, вместе и погуляем, – весело проговорил Сафрон и уехал.

Вечером в дверь мастерской громко постучали.

«Мужики соседские, наверное, почувствовали, что гулять наладился», – подумал Брагин.

Открыл дверь и глазам не поверил. На пороге стоял Василий Макарович Шукшин с мешкообразной сумкой в руке и Сафрон за ним – с саквояжем. Иван растерялся, а Шукшин поставил котомку у порога, протянул ему руку и сказал: «Ну, здорово, летописец былинный, кудесник-затворник. Веди, показывай – Сафрон вон уже все уши про тебя прожужжал, – и, пожав руку, добавил: – Василий».

– Иван, – торопливо представился в ответ Брагин с восхищенной улыбкой.

Потом перевел взгляд на Сафрона и заулыбался во весь рот:

– Ну, спасибо, Сафрон Евдокимович, за нежданную встречу, за радость великую. Конечно, меня чуть кондрашка не стукнул, очень уж неожиданно, но спасибо от всего сердца за очевидность.

– Веди давай, Иван, времени мало, благодарить позже будешь, если будет за что. Я ведь порою-то с норовом и отматерить могу – когда что не так, – перебил Шукшин.

– Проходите, проходите, Василий Макарович, – опомнившись, заговорил Иван и повел гостей в центральную залу. Так он величал застекленную центральную часть своей мастерской. На дворе стоял теплый август. Заходящие лучи солнца мягко освещали помещение.

– Хороший вид у тебя, Иванушка, из окна-то, – проговорил Василий Макарович, глядя в окно.

Через большие витринные стекла была видна древняя замоскворецкая церквушка – как на ладошке, с сиянием золоченых крестов на куполах. Шукшин оторвался от окна и повернулся к картинам, расставленным вдоль освещенной стены на треногах, на пюпитрах, на подставках, на полу и развешенным на стене до самого потолка. Он замер. Сафрон с Иваном молчали. Василий Макарович медленно двинулся вдоль стены вправо, потом обратно – до конца, остановился там и спросил:

– А ты когда с Алтая-то вернулся, Иван?

– А я и не бывал на Алтае, Василий Макарович, – ответил тихо Иван Брагин.

– Да как же не был, Ваня, это же мои родные Сростки, это же Катунь моя, на которой я рыбу ловил, это же мой Алтай – да сказочный какой, необычный!

– Василий Макарович, так у нас в Усолье, на Урале, такая же природа красивая: пышные травы, сочные, как и во всей России, – попытался ответить Иван.

– Ваня, какой Урал, какое Усолье на хрен. Я же тебе говорю, это Сростки мои, где я родился и вырос, Катунь, где я все свое детство босоногое провел. Это Алтай мой неповторимый, Ванечка, а это соседи мои, земляки деревенские, – зашумел Шукшин, повернулся, подошел к Ивану, обхватил его руками. – Я хоть в искусствах этих, живописаниях, ни черта не понимаю, но чую в тебе талант огромный, дар Божий, – потом посмотрел на Сафрона и добавил: – Да, Сафрон, не обманулся ты – в Иване невероятной силищи Дар. Сходи-ка ты, Сафрон Евдокимович, в прихожку, я там где-то авоську на всякий случай приволок. Неси сюда – праздновать будем.

И они все вместе пошли гулять с размахом и от души.

А через час, когда выпили и поговорили о картинах, о родных местах – алтайских, сибирских, уральских, – перешли на другие темы. Говорил, в основном, Василий Макарович. С жаром говорил, с убежденностью. Он по натуре своей и энергии был центром пространства. Где бы ни находился, все начинало двигаться вокруг него, как чаинки в стакане. Часов в девять вечера, не договорив о чем-то, он вдруг спросил:

– А че так тихо-то у тебя, Иван?.

– Так ведь хорошо это, когда тихо да мирно, – ответил Брагин.

– Хорошо, хорошо, Ваня. У тебя что, телефона нет? – опять спросил Шукшин.

– Есть, Василий Макарович, поставили не так давно. Сафрон Евдокимович постарался, – ответил Иван.

– А че никто не звонит? Ну-ка, тащи его сюда, Ваня, – потребовал Василий Макарович.

Иван принес телефон цвета слоновой кости на длинном проводе – тоже Сафрон постарался. Шукшин стал крутить диск, набирая какие-то номера. И через час привезли в мастерскую разную еду из ресторана, спиртные и прохладительные напитки, а заодно и раскладные столы со свежими скатертями, и стулья. А еще через час на этих стульях сидели цыганки в разноцветных платках с бубнами и цыгане в атласных рубахах с гитарами из театра «Ромэн» во главе с худруком Николаем Сличенко и пели задушевные цыганские песни. А на соседних стульях появились, украшая стол, молодые актрисы каких-то театров и кино – симпатичные, озорные, с точеными фигурками под кримпленовыми платьями. А еще через час приехал Андрей Тарковский с двумя очень красивыми девушками, по-видимому, тоже мечтающими стать актрисами. Василий Макарович уже в качестве экскурсовода демонстрировал им картины Ивана, а Брагин без тени смущения сопровождал гостей и толково объяснял, если спрашивали. Атмосфера была праздничная, но не шумная, как отметил про себя Сафрон, наблюдавший за происходящим. В два часа ночи он с Тарковским и барышнями засобирался восвояси, позвав и Шукшина. Но тот отказался.

– Езжайте, ребятки, а мне и здесь хорошо, – ответил он, поглядывая на актрис в кримпленовых платьях.

Они и уехали, а за ними и цыгане со своим предводителем. К утру угомонились, улеглись где попало, а в двенадцатом часу дня Василий Макарович с Иваном уже топали в соседний магазин-гастроном, по выражению Шукшина, за лечебными снадобьями. Проходя мимо большого общего стола во дворе дома, за которым соседские мужики уже играли в домино, освежившись, Иван поздоровался с ними. И Шукшин – тоже. А тех будто зацементировали при виде Василия Макаровича, они не могли даже «мама» сказать, не то что здороваться.

Примерно такая же картина наблюдалась и в магазине-гастрономе. Все: и продавцы, и посетители – словно окаменели. Такая тишина наступила. Слышно было только негромкий разговор Шукшина с Брагиным.