– …это «стандартная строчка и графа в наших же и «всех» же здесь табличных карточках: о состоянии семьи и детей»! – Фыркнул парень и, опустив взгляд на её сжатые руки, от которых медленно, но верно начал исходить и тут же «уходить» свет… с резким металлическим привкусом, накрыл их своими руками и разжал её кисти, сжав их – в и своими же: предотвращая – дальнейшее её опустошение и обезвоживание. – Не она – первая. Не она – последняя!.. Все мы – ему подвергались. Но и только почему-то: если она – то «бедная и несчастная со сломанной судьбой» и «может бить всех и каждого»; а мы, и точно с такой же характеристикой, должны сидеть – «тише воды, ниже травы»! Почему «я» – не могу бить кого-то, м?.. Или хотя бы – «ответить» ей!
– Потому что: ты – не «она». И «я» тебе – запретила! – Сжала его руки ответно брюнетка и опёрлась головой на его левое плечо: теперь смотря на него – из-под полуопущенных своих век и сквозь чёрные же ресницы.
– До поры до времени!.. – Хмыкнул Артём и оставил её маленькие худые ладошки в своей одной левой большой ладони; пока и правой же – вновь полез и за новой же сигаретой. И, проведя все нехилые манипуляции с поиском «одной же правой», сжал, наконец, белую палочку губами и зубами; и с чёрной же зажигалки – прикурил. Убрав затем же её и пачку – на своё-их место. – Я сказал: найду тебя хоть раз… «ещё» раз без сознания – сровняю их с землёй и серебром посыплю. Её… И всю же «её» – шайку-лейку!
– Эх… И как-то всё неправильно – в этом мире!.. – Грустно проговорила Олеся и задумалась. – Он – сходит с ума… «Сошёл»! «Так» – было?.. Или так – «стало»? Девочки – хуже мальчиков… Фиг же поймёшь: кого – бояться; а с кем – и «дружить»!..
– Не ровняй и всех – под одну же гребёнку-линейку! – Посоветовал и «посетовал» в тот же момент брюнет, выдыхая дым и убирая сигарету ото рта. – То, что она – «такая»: не значит, что и «все» – такие. «В семье – не без урода», как говорится! Только ты не бери и это – за привычку: не со всеми мальчиками – можно дружить; и не со всеми девочками – враждовать. То, что и мы с ней тебе так вовремя под руку попались – …
– …«не значит, что и «все» – такие»! – Продолжила-повторила девушка, заслужив тут же его кивок и улыбку сквозь очередные же кольца дыма.
– Ученик превосходит своего учителя!.. – И, отпустив её руки совсем ненадолго, перекинул свою левую руку полностью через её плечи и сжал их снова, но и уже так, чтобы прижимать её к себе, беря в объятия и «под крыло»; вновь затем прикладываясь к сигарете и думая уже о чём-то своём. И посидев ещё немного так и с ним же в тишине, она всё же извернулась и уставилась взглядом в его шею; а и точнее – в татуировку одного из симметричных крыльев. Что и до сих пор же казалось ей странным: ведь и куда логичней было бы «набить» их больше и на спине, дав возможность не только себе, но и богу-дьяволу на груди, объединяющему ещё и руки, тоже «по-» и «летать». Но и спину же его всю и как таковую – она ещё не видела! Да и кому, как не ему, знать – как легко потерять и тяжело вновь обрести их. А «с» головой – и думать не придётся. Буквально! Как и возвращать уже и что-либо. Ведь и у него уже с тем, а и точнее «без», будет – покой и свобода; а «больше» – и не надо. – Соответственно: «ты», как и она…
– Нет… Я – исключение! – Подхватил на лету её мысль Артём, тут же исправляя и одновременно опровергая-подтверждая: как и ещё же – её о нём, но и в её же голове.
– Яс-но!.. Дашь закурить?
– «Дам»!.. – Кивнул он, после чего – отстранил сигарету ото рта и ударил своей левой же рукой, с её руками так же и всё ещё внутри неё, по её же лбу; «слегка», но и с серьёзным и пресекающим на корню любые комментарии, а и тем более «возражения» взглядом. – Сразу же после того, как дам по: губам, затылку и… заднице.
– Не надо!.. – Покачала головой брюнетка и ещё глянула на него взглядом – полным паники и страха; больше и наигранным, но и всё же – со щепоткой реального. – Вот и всё же то вышеперечисленное тобой – болит уже и без «тебя». Спасибо!..
– Ещё пока – не за что!.. – Хохотнул брюнет, выпуская серый же дым губами и носом. – Значит – быстрее дойдёт. Не буди во мне зверя!.. Во-первых, потому что это – недетское зрелище. А во-вторых, потому что… в таком случае – ты хрен меня уже остановишь: и я пойду ловить под горячую руку – всех этих уродов! – И она сглотнула, подтверждая уже и все остальные мысли о нём в своей голове. Пока и он же, в это самое время, развернулся к ней лицом и показал, как в его взгляде полыхнули и прямо-таки «заполыхали» недобрые огоньки, больше похожие и лишь только на языки же «адского пламени». – Хотя и знаешь что… Нет. «Буди»!.. Ведь мне понравилось – «во-вторых».
*
– Допрыгалась дрянь!.. – Рыкнул неожиданно Артём, да и так, что и темноволосую девушку как подбросило, так и отпустило, тут же и парализовав. И прямо на том же самом «лобном» месте, посреди двора, где она и сидела сейчас на коленях: в грязных и подранных тёмно-серых джинсах, побитых белых низких кроссовках и белой же футболке с серым пиджаком поверх, что уже стала и «в цвет» же штанов с «верхней» одеждой, как и «в тон» самого же двора, а и именно – его чёрно-жёлтой же земли с песком и серого же асфальта; так ещё и утирая кровь с лопнувшей губы и разбитого носа – тем самым «его» же платком! Пока и рядом же всё обычным ходом – шла жизнь: журчал небольшой белый гипсовый фонтан, шуршала редкая низкая зелёная трава вместе с небольшим садиком разноцветных цветов у самого входа; а чуть поодаль – шелестели массивные деревья и кустарники, выстроившиеся тёмно-зелёным лесом и за пределами же всё белого бетонного трёхэтажного здания, «дома», огороженного бело-чёрным же железным забором с золотым напылением на фигурках демонов и ангелом с людьми, с чёрными бетонными колоннами и золотыми рамами белых деревянных окон!
Что ж, но и просить о том, чтобы вокруг не собиралась толпа – было и впрямь бесполезно: драки и смерть – всегда как притягивали, так и будут же «притягивать» зевак. Как ни крути, да, но это так! Любое горе – интересней и слаще, захватывающе, чем такое же и «счастье»: ведь и не вызывая зависти и жалости с состраданием, слабости – оно вызывало силу и злорадство. Воззвало, притянув, и в этот раз. И всех же домочадцев! Ну а девушке же и до – лишь оставалось молить да и только о том, чтобы Тёму запрягли где-то, не столько и важно – где, сколько – как и насколько, «на тяжело» и «подольше»! И лучше бы ещё – и «подальше» отсюда. Пусть даже – и в том же всё его любимом спортзале: с тренажёрами. Или на таком же заднем дворе у леса – и с деревянными же брусьями и турниками. Но и эта мечта-мольба – не исполнилась! Ведь и он уже – стоял там! Не в куче народа, окружившей жертву-её, как на ринге и частью, коршунами же, летающей над головой, а частью и гиенами – ходящей вокруг, почти топча и приминая остальных же, чтобы лучше видеть. Он стоял – у входа! Только же и открыв – одну из двух створок белой деревянной входной двери с двумя золотыми большими кольцами. Но и этого же хватило, чтобы разглядеть случившееся: где-то – над всеми, а где-то – и меж ними. Да и просто – услышать и почувствовать. Ощутить – соль и металл, повисшие в воздухе. И сложить: два плюс два. А и точнее вычесть и: один минус один! Упала – не сама: ей помогли! А судя по ранам и уже почти «зацветающим» синякам – «хорошо» помогли. Ну а ему же, в свою очередь, нужно было помочь – им. И в обратку. Ответить. Или одной: «ей». На месте уже разберётся! И, тут же сорвавшись с места, рванул обратно, сметая всё и всех, вся на своём пути – в поисках лишь одной личности, «своей» уже жертвы и именно для «хищника», желающего ответного мяса и такой же крови. Ответных и слёз! Желательно – только на его глазах. Не подпуская – «ту»! Олесю же, что и более-менее же уже привстав и встав, пустилась сразу же вслед за ним, лишь и делая попытки бежать, но и только идя, не быстро, прихрамывая и то и дело: опираясь разбитыми руками на белые же бетонные стены, волоча побитые ноги по светло-бежевому же паркету и под чёрным же, отражающим всё, потолком. Словно бы – и ад уж разверзся! И бездна не только взглянула в бездну, но и поглотила всех и вся, всё, поселившись рядом: уже и не напоминая о себе, между фраз и тонко намекая, говоря, а там и крича прямым текстом: «Я – над вами; и вас – вижу! За всеми – слежу! Всё и всех, в том числе и про «всё» – знаю! Скрупулёзно и дотошно выбираю; и сразу – прибираю!».
*
– Просыпайся… – Коснулся левой, и ближе же к себе, руки девушки своей правой Артём и тут же вернул её на чёрный кожаный руль, покрутив головой и слегка размяв шею: стараясь избавиться от тянущего и сжимающего, душащего ощущения чёрной рубашки, застёгнутой на все пуговицы и под самую же голову – от чёрного же галстука. И как бы странно ни выглядело и ни звучало, но первый и, скорее всего, не единственный момент во всей его и жизни же брюнетки рядом – требовал «тотал-блэк» дресс-кода: вместе с чёрными же брюками со стрелками и такими же туфлями на небольшом квадратном каблуке. А осенняя холодная погода – ещё и нашёптывала «в тон» и о чёрном же пальто. Пусть им – и не холодно! Не настолько, во всяком случае, как людям. И они могли – управлять температурой и её же режимом. Но равновесие с балансом и какой-никакой «гармонией» – призывали всё-таки не отличаться и сосуществовать вместе: и уже скорее и именно же – по их образу и подобию; хоть и разве что – бытовому и житейскому. И, не отрывая взгляда от дороги, метаясь им от зеркала к зеркалу и к серому же с белой разметкой дорожному полотну, он изредка бросал взволнованный, но и в то же время строгий взгляд на пассажирку – справа же всё и от него-себя. И иногда, когда уж и совсем уставал держать руки в одном положении, менял их и оставлял одну, облокачиваясь левой на окно, и слева же от себя, держа руль правой; или кладя её – на левое же колено своего компаньона-партнёра же на эту поездку да и в принципе, оглаживая и массируя: особенно в моменты – когда мышцы затекали и она начинала их расправлять, подтрясывая ногами.
– Уже приехали? – Спросила проснувшаяся и размяла уже и свою шею, чуть покрутив головой, затем и вновь же – кутаясь в своё черное «пальто-одеяло», стараясь не выпускать из него тепло: от только недавно окончательно согревшегося внешне тела – при закрытых окнах в чёрном кожаном салоне, включённом обогревателе и окоченевшей буквально душе. Она просто вымерзла – изнутри! Но и всё вытягивала чёрные рукава тёплой толстовки с капюшоном до кончиков пальцев с коротким чёрным же маникюром, в то время как и сам капюшон – натягивала через всю голову с выпрямленными тёмно-каштановыми прядями и почти что утягивала его на самые глаза, скрывая тем самым и верхнюю половину своего лица с чёрными тенями на веках, бежево-серым контурингом на скулах и тёмно-коричневой, почти чёрной, как и её глаза, глянцевой помадой на губах; параллельно же ещё и ноги в чёрных джинсах, заправленных от колен в чёрные ботинки на такой же шнуровке и небольшом квадратном каблуке, время от времени сама, а иногда и с помощью, и благодаря же, Артёма, между снов и явью – растирая своими ладонями.
– Почти подъезжаем… – Хмуро, но и в этот раз уже «сдержанней», ответил он.
– Опять – злишься? – Коснулась тут же уже и его же правой ноги своей левой рукой, высунутой ненадолго из-под пальто, она.
– Да я п… просто не понимаю!.. – Рявкнул брюнет, почти и вновь же срываясь, но и до последнего же, «победного» – удерживая поводья и сдерживая ими свой же порыв: готовый вот-вот же сорваться не только с них, но и с цепей его собственного же ада и рая, не говоря уж и о Земле, в одном – и понестись. – Почему? Зачем?.. Кому это всё – нужно?!
– Всем… – Спокойно и вновь же констатировала факт брюнетка.
– Ну вот пусть тогда эти «все» – и едут к чёрту на куличики! – И, подняв свою правую руку с руля, указал, вроде как, и это же самое направление, на деле же и «их» же всё, указательным пальцем – вперёд. – Мы-то там и каким боком затесались?.. Или меня вырубало на тех моментах, когда вы с ней дружили? Что-то я не припомню такого: ни того, ни другого! Она тебя – унижала. Жизни – не давала… А теперь, когда умерла, всё ещё продолжает мешать жить! Вездесущая баба!.. Даже после смерти – не может ус- и упокоиться.
– Артём! – Осадила его порыв и пыл, наконец, пусть и вновь же только на этот раз, Олеся, сузив свои карие глаза. – Прекрати!.. Об умерших: либо хорошо, либо никак.
– Так ведь и не получается!.. – Хмыкнул названный и ударил ладонями по рулю. – «Умерших». Ну да. Ну да!.. Как бы не так. Да и чего воздух-то зря сотрясать?.. Переродится же! Если её и за все же её слова и действия, как пороки и грехи, сразу и в небытие же не отправят – после суда… и без следствия! Ха!.. Надеюсь, что «да»!.. И зачем вот ты только согласилась? А зачем согласился – и я?.. И как ты меня заставила вообще?!
– Хотя бы – и с уважением: для людей – это чуточку важнее, чем для нас! Пусть её – и отправят на второй круг… Или не отправят. Всё равно!.. Традиции и принципы, Артём! Равновесие и баланс. «Гармония» – между мирами!.. Да и чего ты опять-то всё и заново начинаешь: сам же не пустил меня одну и на такси!..
– Да и правда что!.. – Округлил глаза парень и воззрился на неё глазами, полными шока и какой-то же ещё «своей» внутренней истерики-истерии. – Как я мог и не пустить тебя одну на такси – на кладбище. Одну. На такси и… На кладбище!.. Карл. У нас – явные проблемы! И Хьюстон в этом деле – не товарищ и не друг. Не помощ-ник… Он – не поможет! – И отвернулся вновь к дороге, обгоняя по ходу же серую глянцевую машину и тут же встраиваясь обратно в свою полосу. – Сразу бы и катафалк вызвала, что ли!.. Кто хоть организовал это «массовое сборище тире прощание стада баранов» – спустя пять лет?.. Ни разу же ещё и не встретившись – до. Да ещё и по такому – развесёлому поводу!
– Наш бывший директор – Людмила…
– Прекрасно!.. – Оборвал тут же её Артём и всплеснул руками. – Выпускаешься из школы – заставляют ходить на встречи выпускников. Выпускаешься из колледжа – та же тема… Из универа – аналогично! Теперь – ещё и из детского дома будут весточку высылать: о желании встретиться и вспомнить былые времена… Супер!.. Ты, кстати, речь «крайне-последнюю» подготовила?.. Или «импровизация» – нас в который раз спасёт?!
– Артём! – Теперь это был – скорее болезненно-молебный стон о прекращении мук, чем и ранее же всё повышенный тон да и крик.
– А!.. Нет. Извините, пожалуйста!.. – Продолжал он издеваться, будто и не слыша своего имени: да и подумаешь, правда, за двадцать же семь своих-его лет и её же всё двадцать четыре таких же года – у него просто-напросто выработался иммунитет к этому да и всему. – «Речь». Нет!.. Там же – Посполи́тая. «Соболезнование» же, да!.. Нек-ро-лог! – Со злостью и по слогам уже даже продекламировал «в тон». – Так что, «подготовила»?
– Нет! – Шикнула девушка и, закинув, наконец, своё пальто обратно и за спину, вдела в рукава свои же руки «нормально»; тут же – ещё и застёгиваясь на все чёрные же пуговицы. – Церемония – не будет длинной: минута молчания и захоронение. А там – уже и сам «суд» же над душой: и принятие решения – в чистилище её или небытие!
– А чтоб была ещё короче – могли бы и просто её кремировать!.. – Оскалился злорадно брюнет. – И рассеять пеплом – над какой-нибудь хиленькой речушкой… Или грязным ручейком! А лучше – болотом… Или очистными сооружениями! Или, о, отдать наркошам!.. Точно. «Серебряный пепел», как и «грязный же ангельский порошок», с них самих и из их же всё крылышек и по дорожкам – нынче же в ходу и большой цене: уносит же – на раз… А с ней и подстреленной «им» же ко всему – ещё и «вынесет»: на «два»!
– Всё – сказал? – Отвернулась к окну Олеся и, скрестив руки под грудью, грузно выдохнула: больше и не в силах с ним повторяться-препираться.
– Да… – Остановил свою чёрную матовую машину у золотых же железных ворот с фигурками ангелом, демонов и людей Артём, припарковавшись рядом с остальными и в отведённой же для этого, как «паркинг», зоне.
– Отлично. Идём!.. – Открыла дверь брюнетка и вышла на прохладный воздух.
– Ты иди, а я догоню… – Вышел следом брюнет, и, изъяв ключи из зажигания, заглушил мотор, но и двери пока предусмотрительно не закрыл: только хлопнул своей, как и Олеся же своей и до него, и прошёл к багажнику. – Только – цветы достану. А заодно – и проветрюсь «с собой»: чтоб ничего лишнего, но уже и там вдруг не сказануть!
*
Вышагивая по мокрому от утреннего дождя тёмно-серому мелкому гравию дорожки, брюнетка вновь накинула на голову чёрный капюшон кофты, достав его из-под пальто, и так же обняла себя руками, кутаясь и утопая в тёплой ткани: и той, и другого. Ветер на пустыре поля с редкой зеленью – обещал быть злющим, колючим и с холодной же мелкой моросью из-под серого же навеса туч над головой: ведь и преград для его полёта – не было; и даже деревья с опавшей уже давно жёлтой и пожухлой листвой, как тонкие и пустые, хоть и всё ещё где-то светло-коричневые и толстые палки – торчали из чёрной земли вместе с усохшими уже своими тёмно-коричневыми корнями и не были особой проблемой-преградой, сгибаясь под его мощью и прямиком нагибаясь же к «мёртвой», как ни иронично, почве: принимая свою судьбу. Как и все, кто здесь, так или иначе, сейчас да и вообще же находились: будь то – мёртвые совсем или «нет», живые или «нет»! И, мельком лишь осматривая серые бетонные камни, коричневые деревянные кресты и чёрные гранитные плиты с выточенными на них ликами людей и ангелов, демонов или с рамками и чёрно-белыми же, цветными фото соответственно, надписями на них, в виде данных и последних пожеланий в долгий-дальний путь, она только грузно вздыхала, стараясь сдержать уже и подступающие во всю слёзы: ведь и в отличие от других – ей виделось гораздо больше! Она же буквально и на ладони, перед собой, а иногда даже и в своей же собственной голове, перед глазами – видела всю их судьбу: от рождения, через взросление-старение и до смерти! Но и гораздо тяжелее ей было, когда попадались – совсем маленькие, крохи, пусть и всё ещё-уже с не менее милыми лицами: дети, родившиеся, но не пожившие «своё», не родившиеся вовсе, жертвы абортов и выкидышей, самых и «что ни на есть же» убийств. Становясь же, подчас, и в одну почти же что шеренгу с взрослыми, такими же жертвами насилия, убийств и суицида, отправившимися в небытие – прямо же и из зала «суда»: по своим словам и поступкам, порокам и грехам… Даже и не через чистилище, как и некую же «зону-пункт ожидания»: не переродившись и не улучив «второй шанс»; с закопанными телами, но и не до конца ус- и упокоенными же, а там и «вовсе» – душами!
Её сердце замирало – и от бедного минимального обустройства земле-травяных холмиков вместе с памятниками и гробничками: ведь и лишь какие-то, редкие из них – были ухоженными и довольно красивыми, было видно, что к ним приходят и за ними же следят, ухаживают и не забывают, действительно «помнят»; другие же – были запущенными и заросшими, «погребёнными дважды», но и уже под жёлто-зелёной же высокой сорняковой травой и средними тёмно-зелеными кустами, не говоря уж и о том, что порой встречались даже и деревья, что и по приданиям – душили своими корнями усопших, убивая так же всё и «повторно», но и уже лишь «тела», их не посещали, про них все забыли, придали земле, да и бог-дьявол с сим! И хотелось бы ей осудить, обругать таких (не)людей, буквально и «не», но и она же сама и за себя была не до конца уверена, что пришла бы и «приходила», например, к своим родителям, будь они уже мертвы, следя и ухаживая за их «ново-старыми местами»: ведь и изначально ещё не была уверена – пришла бы к ним и будь они даже ещё живы; и не потому, что они к ней – не приходили!
Подойдя, наконец, к тёмной собравшейся кучке народа, одетой, как и они же всё с Тёмой, во всё чёрное, она попыталась, по первости, быть минимально замеченной и не отсвечивать больно, а уж и тем более – не выходить вперёд и к самой же разрытой могиле, но ребята, только и заметившие её же уже на подступах, вмиг расступились по двум сторонам, расчищая путь и пропуская её же перед собой, как ручеёк. Смирившись с этим, как и с очередным же своим тяжким выдохом, и проходя же мимо них, старо-новоприбывшая ловила на себе сочувствующие и жалостливые, сострадающие взгляды и чувствовала параллельно лёгкие касания их рук, девчонок и парней, к своим: что ж, бывает и такое – горе по-разному же, временами, сплачивает. Ну а встречала её и под конец же всё этой и как никогда же всё прежде «дружественной процессии» – их бывший же всё и директор: Людмила. В таком же тёмном, чёрном облачении: из длинной до щиколоток юбки, заканчивающейся лакированными низкими ботинками, пиджака поверх рубашки, наброшенного же всё и поверх же пальто и небольшой шляпки. И с красным же от слёз лицом! Не говоря уж и за её же всё голубые глазами, так ещё и от практически постоянного отсутствия сна. А уж и сборы-приготовления – сколько его вновь отняли: уже и сине-фиолетовые же круги под ними – всё сказали! А бледное и сухое, исхудавшее и осунувшееся лицо – подбавило, впитав в себя, как листок чернила, чёрные дорожки от туши, лёгкую присыпку тёмно-серых теней и крошку тёмно-бордовой помады; угнетая, на общем же фоне-контрасте, окончательно: выдав выцветшее и обезвоженное состояние всего организма, что и будто же, вместе с ней и внутри, ещё постарел, став почти прозрачным – с последней их встречи и момента же, когда они виделись в такой же раз. И пусть же её чёрные волосы, как обычно, были собраны в аккуратный пучок на затылке, оттягивая назад, ставшие так же ещё острее, скулы и лёгкую же проседь на висках, при и её же всё «пятидесятилетнем стаже» в строю ангелов; длинный нос всё так же прорезал и без того угловатое лицо, сухие и растрескавшиеся, покусанные и узкие чуть бордовые губы были сомкнуты в одну линию, а острый подбородок с ямочкой посередине подобран под нижнюю же губу с лёгким размытием помады на нём – этого никак нельзя было более же скрыть! И, тихо поздоровавшись между собой, отвесив друг другу и поцелуй в обе щеки, они встали у самой зияющей тёмно-коричневой же, почти и чёрной, словно бездна, земляной ямы, не произнося более ни друг другу, ни и кому бы то ни было – ни слова.
Но и пока же всё толпа вновь ни расступилась и ни пропустила вперёд уже Артёма, повторив ту же процедуру с «касаниями поддержки»; и в конце – приветствием от этакой главной-босса. За чем – он уже встал рядом с Олесей и всё же, как и прежде, как и в «их» старые-добрые, а теперь и почти что уже «стародавние» времена, справа от неё. Только и на этот же раз – никто её не задирал; и некого ему – было задирать в ответ: ведь и этот же (не)человек – покоился в тёмно-бордовом деревянном гробу, пока ещё подвешенном над самой ямой и вот-вот готовом отправиться на самую глубину её, посредством металлических же креплений и автоматического управления рамой под ним, скрывшись затем и вовсе же под чёрной землёй в смеси с серой же галькой и бордово-жёлтым песком.
Взглянув, наконец, перед собой и по другую же сторону баррикад-ямы, сама Олеся узнала уже и всех же её друзей; а и точнее – её же всё и «шайку-лейку». Подметив, как и они – повзрослели и вытянулись: что девчонки, что и парни. Но и всё так же с неодобрением и «своим» отвращением в глазах – косились на неё и Артёма: со смертью альфы – стая продолжала блюсти её кодекс и, казалось, ещё больше ненавидеть жертву, вместе с её же спасителем и защитником. Будто она и лично же виновата – ещё и в её смерти, а не простое стечение обстоятельств и пьяный водитель-шумахер, что вдруг и скрылся с места преступления-аварии; так ещё и свидетелей – решил не оставлять: по нацисткой и расисткой особенности – своего же чёртового ангельского менталитета, как бы это ни звучало, и воспитания какими-то деспотами и диктаторами – в полном тоталитаризме! Что ж, в их «мирах» – такое бывало; увы и ах, не редкость. Не исключение, да, а и вполне же себе – правило, где царили лишь: зависть и неприятие, не принятие, полное отсутствие осознания и адекватности, признания, нежелание делиться и сосуществовать в мире и согласии, в равновесии и балансе, гармонии – с теми и другими, не «чужими», со всеми и вся! И, почувствовав касание к своей правой руке, сжала же и его левую руку в ответ, поняв – тоже видел, увидел и перестраховывался, хоть и так же знал, что ничего уже не будет: годы, как-никак и у них тоже, берут своё – и даже это уже в прошлом. И пусть время в действительности не лечит, но и зато неплохо подтирает, стачивая углы: те или иные! А взглянув затем и на свою же всё правую руку, после – на левую же и Тёмы, а следом и на руки (не)людей вокруг них и напротив, с грустной ухмылкой поняла, что «лишних» здесь – как не было, так и нет: «знак отличия» – был у всех из них; никто не свёл! И только у одной – его не было: у девочки-демона, лет пяти. С белыми кудряшками, длиной до плеч, показавшимися всё же и из-под чёрной же большой шляпы – из-за всё и того же ветра с дождём; пока и на прямо-таки и лучезарных её серо-зелёных глазах – блестели слёзы, раз от разу застывающие и словно бы ещё и «замерзающие» вместе с ними и на мелких же чёрных ресницах. В то же время как и её же всё светлые узкие бровки – были сведены «домиком» у небольшого с горбинкой носа: на высоком и бледном лбу. А округлые, ещё и «по-детски», щёки – «провожали» узкие и длинные дорожки солёной влаги: до аккуратных пухлых губ «бантиком» и округлого же подбородка; спадающие ещё и периодически затем – на маленькие, такие же почти и «кукольные» ручки, сжимавшие две небольшие красные розы. И пусть одета и обута она была достаточно просто и даже «бедно», но и в то же время – со вкусом: в чёрное кукольное же платье до колен с коротким рукавом и чёрные же балетки на низко-плоском ходу; обутые – на почти такие же, с небольшими же ещё и рюшами-бантиками, носки. И она так и не сводила взгляда – с гроба; пока и с неё же не сводила взгляда не только и сама же девушка, но и стоявшая неподалёку и слева же от малышки – взрослая женщина-демон. И хотелось бы, конечно, сказать – «мать». Но и точнее же всё будет: «конвой». Ведь и взгляд её прямо-таки и «ястребиных» серых глаз – не выпускал маленькую фигурку из виду и поля же своего зрения: ни на секунду. Пусть и на вид ей было – не больше лет, чем и Людмиле. И выглядела она – куда статней и даже «статусней». Но и от того же лишь, кстати, и «лучше». Как и совершенно – не на свой возраст: куда моложе. Хорошо «сохранилась»: если и не на тридцать, то и лет же на сорок! Будучи ещё: и с прекрасной прямой осанкой, при чёрном же классическом костюме, состоящем из пиджака поверх рубашки и юбки, чуть ниже оголённых бледных колен, и в чёрных же лодочках на толстом и высоком каблуке. Из верхней же одежды – на ней было пальто «в цвет», лишь наброшенное на плечи. Пока и её же бледные руки с чёрными длинными ногтями – были сцеплены перед ней, а бледное угловатое лицо – ничего не выражало, представляя собой скорее маску из папье-маше: с узко-низким и ровным лбом, чёрными широкими бровями, подкрашенными таким же карандашом, нарощенными чёрными же длинными ресницами, клювовидным острым носом, натянутыми скулами со светло-серыми румянами, вытянутыми же высоким хвостом на затылке из длинных тёмно-русых волос, узкими и сжатыми серыми матовыми губами и мощным квадратным подбородком.
– Бедная девочка!.. Бедная Полина… – Тихо причитала Людмила, ведь и, видимо, говорила это не в первый раз, раз и её уже никто не слушал и не слышал, а сама брюнетка услышала это – только сейчас: глубоко погрузившись и до в свои мысли и только здесь, в этот момент – вынырнув из них. – Так рано – потерять мать!.. За что ей – такое горе?
И тут же, от шока и незнания, непонимания – у неё раскрылись глаза и отвисла челюсть; как в принципе – и у Артёма, который чувствовал любое изменение в ней, принимая его, как своё: а тут – ещё и помножил на два, за себя и неё, ощутив ещё и то, как она ослабила хватку; и уже это заставило его – поднапрячься и прислушаться. Не зря!
– Она. Её. Дочь? – И её голос под конец выделения-отделения слов друг от друга – даже сник до хрипа-шёпота, что и пришлось же прокашляться: неожиданно как для себя-неё, так и для всех же – подавившись воздухом со слюной. После чего же – вновь взглянула на малышку и стоящую же всё с ней. – А рядом – с ней?..
– Наша сотрудница… – Девушке не потребовалось продолжать – Людмила поняла её сразу и без слов. – Воспитатель из «детской группы» – Галина! Вы-то – ещё раньше попали и прошли всё это: уже и без неё – когда её и не было с нами и в нашем коллективе! Теперь же вот такие крохи и меньше – попадают к ней. А после и уже от неё – распределяются во «взрослые же группы» соответственно. Как и к другим воспитателям!
– То есть… Как?.. А где?.. – Фразы – не формировались. И слова же ещё – туго собирались из букв. Да и после чего – и в сами предложения. А уж и в вопросы – подавно.
– Где её отец? – Пришёл на подмогу и закончил же за ней Артём, уловив ей мысль сразу и верно, как и состояние до; на что она – сразу кивнула и благодарно сжала его руку.
– Отказался… – Грузно-горько выдохнула женщина и покачала головой. – Да!.. И сразу же – после родов: как узнал. Пять лет назад!.. Ребёнок – ему был и не нужен. Не нагулялся… демон проклятый! А Виктория – хотела оставить ребёнка: и в выборе между ним и ей, поставленном им же, выбрала второе… Одна – поднимала девочку: как могла! – А Олесю же, в то же самое время, тряхануло. И причём – несколько раз: сначала – мелко и неощутимо; а после – сильно и почти толчками: в спину и могилу. Шок – не проходил и не отпускал. А осознание, как кувалда, «поддакивала» – и прибила же к земле, а там и «в», ещё и втоптав, так и крича-вопя же: «Круг ада – замкнулся!.. Детский дом – Виктория – её дочь – детский дом… Всё повторяется!». – Бедная!.. Бедная девочка… – Снова повторила и «повторилась» же она, утерев нос своей левой рукой с чёрным тканевым платком: до этого – сжатым в ней. – Повторить судьбу матери… Да и в таком – ещё раннем возрасте!..
Ну а сама брюнетка – уже и не слушала никаких причитаний, не сводя взгляда с малышки. Пока и та же, будто уже и почувствовав, ни подняла свои глаза и на неё же в ответ. И её повторно же, ещё и, как громом, поразило да и молнией ударило, прибив же и вбив окончательно в грунт – стоило ей только присмотреться же к ней и в неё чуть лучше и провести-довести, наконец, нужные параллели: после полученной новой информации. Копия же. Её копия! На неё смотрела – сама же Виктория: в своём-её же ещё раннем возрасте-детстве; как и вот только же ещё – чистым взглядом, не подёрнутым дымкой злости, дымом ярости и коркой же гнева! Внимательный взгляд её серо-зелёных глаз – смотрел прямо и так же всё внутрь: изучающе-любознательно и… с жадным интересом!