Loe raamatut: «Хуже не будет», lehekülg 2

Он увидел под белесо-призрачными, будто фосфоресцирующими в темноте стволами берез более светлый чем трава бугорок и дрожащей рукой направил туда луч фонаря. Он был уже почти уверен, что увидит там окровавленное, разорванное тело. Но там лежала, зажав от яркого света глаза ладонями, живая и на первый взгляд невредимая девушка.

– Жива? – шумно дыша, прохрипел участковый. – Где он?

Девушка отняла от глаз руки и молча махнула в сторону. Степаныч направил туда луч фонаря. В черной траве что-то ярко блеснуло. Это был нож. Обычный хозяйственный нож для разделки мяса с широким, длинным лезвием и наборной, двухцветной, словно жезл гаишника, ручкой: черный и белый, черный и белый, черный и белый…

Они придут

Рано или поздно кто-то обязательно приходит.

(Кто-нибудь когда-то да сказал)

Он проснулся, осознавая: «Они придут». Что это было – остатками сна, обрывком старого воспоминания, случайным «замыканием» мозговых синапсов в момент пробуждения? Но откуда в таком случае это непререкаемое, отчетливое убеждение? Он был уверен, что они придут, не имея даже понятия, кто такие «они». Знал только, что придут они к нему. За ним. И что ничего хорошего ждать от этого прихода не стоит.

Сначала он пытался проанализировать свое убеждение, вычислить его подоплеку, определить источник опасности. Но ничего в голову не приходило. Под недружелюбно-зловещим «они» могли скрываться некие кредиторы, но он много лет не брал ни у кого в долг, не состоял заемщиком в банках, не являлся ответчиком по исполнительным листам. К нему не имело смысла приходить рэкетирам, поскольку он никогда не занимался бизнесом. Ему не могли предъявить претензии обманутые мужья, брошенные женщины, незаконнорожденные дети, потому что таковых в его биографии попросту не имелось, как, впрочем, детей и женщин вообще. Даже банальным ворам нечем было бы поживиться в его доме. Так кто же тогда эти «они»? Охотники за внутренними органами? Инопланетяне? Потусторонние скупщики душ? Неведомые силы тьмы?

Перед внутренним взором возникла картина: темное, мрачное, нависшее тяжелой могильной плитой небо. Кажется, будет гроза, но воздух сухой, застоялый, будто и впрямь пропитанный запахом тлена. Однако молния все же сверкает. Нет, это не молния. Это широкой огненной трещиной разверзлись черные небеса. И оттуда, из кроваво-алой щели, протянулись к замершей в леденящем ужасе земле длинные извивающиеся щупальца. Но они тянутся не просто к земле, не наугад, не наудачу. Толстые змееподобные отростки ищут что-то конкретное. Впрочем, ему и так уже ясно, что именно они ищут. Вернее, кого. Щупальца, влажно поблескивая отсветами небесного пламени и конвульсивно подергиваясь, судорожно мечутся в поисках только его…

Картина выглядела настолько реально, что он невольно зажмурился. Однако это не помогло – веки не способны закрыть внутренний взор, не могут оградить от того, что происходит по другую их сторону. Тогда он лихорадочно затряс головой, прикрыв для чего-то ладонями уши. Видение начало стремительно блекнуть, пока не исчезло совсем. Да, это, к счастью, было всего лишь видение, разыгравшаяся в напуганном сознании фантасмагория. Но осознание этого не принесло ему полного облегчения. Он все равно знал: «Они придут».

Непонятная уверенность не находила правдоподобных объяснений. И, тем не менее, она оставалась в нем, не делаясь зыбче, как это происходит с увиденным сном или случайно ухваченной мыслью. И, словно пытаясь еще сильнее убедить его, не дать позабыть, всё в этот день старалось ему напомнить об этом. Утром, выходя из квартиры, он столкнулся с соседом, который, стоя на пороге, напомнил жене: «Они придут». Впервые услышав эту фразу, произнесенную вслух, он испуганно вздрогнул. Однако тут же успокоил себя: это могло означать что-то совершенно безобидное; скорее всего, соседи просто ожидали гостей, сантехника, электрика, денежный перевод. Но фраза была произнесена, и его уверенность в неизбежности предстоящего получила свое подтверждение. Пока только одно, но даже то, что эти два слова стали первыми, услышанными сегодня, уже сказало ему о многом. Тем более, вскоре он услышал их снова. А потом еще, еще и еще…

До пешеходного перехода оставалось шагов десять, когда зеленый сигнал светофора начал мигать. Бежать не имело смысла, да он пока никуда и не опаздывал, в отличие, видимо, от выскочившего из-за его спины мужчины. Тот, размахивая толстым потрепанным портфелем, мчался к переходу изо всех сил. К проезжей части мужчина поспел как раз в тот момент, когда светофор зажег для пешеходов красный свет. Однако это не остановило опаздывающего. На что он рассчитывал? Неужто думал, что сможет перемахнуть шестиполосную дорогу за доли секунды? Или что рванувшие с обеих сторон перекрестка машины войдут в его положение и сами прижмут к барабанам колес тормозные колодки, не рассчитывая на реакцию водителей?.. Которой, конечно же, хватило не всем. Красный потрепанный «жигуленок» ударил мужчину краем капота в бедро. Удар был не особенно сильным, развалюха не успела еще разогнаться, но его оказалось достаточно, чтобы сбить торопыгу с ног. Взлетел и раскрылся портфель, повестками смерти заскользили к асфальту бумаги. Мужчина упал прямо под колеса черного внедорожника, который, дважды подпрыгнув на живой еще «кочке», принялся заполошно и бестолково сигналить. А в это время едущая следом «Газель» завершила начатое, остановившись задними колесами прямо на спине несчастного. Быстро растекающаяся под головой лужа крови словно запоздало вещала: «Красный! Красный! Красный!..» Ее безмолвные вопли накрыл, будто маленьким саваном, белый листок.

Визг тормозов, скрежет металла, крики очевидцев слились в диссонансный аккорд. А потом наступил долгий такт неестественной тишины. И – трехтоновое пиликанье набирающего тревожный номер мобильника. Взволнованная скороговорка звонящего и облегченный выдох: «Они придут!»

Понятно, что речь шла о спасателях или медиках, хотя было вполне очевидно, что спасать и лечить уже некого. И все равно его передернуло: второе напоминание! Второе подряд и такое на сей раз недвусмысленное.

Он добрался до работы совершенно бессознательно, как сомнамбула, не видя и не слыша ничего вокруг. В себя его привело напоминание сослуживца:

– Они придут! Ты слышишь, они придут! Да что с тобой? Проснись же!

– Кто?.. – разлепил он склеенные ужасом губы. Онемевший язык с трудом шевелился в пересохшем рту. – Кто придет?

– Аудиторы. Неужто забыл? Все подтвердилось, они придут уже сегодня.

Смысл этих слов доходил до него долго. Зловещее «они придут» затмевало собой все остальное. Но когда осознание все-таки наступило, он почувствовал столь непередаваемое облегчение, какое должен, наверное, чувствовать приговоренный к смертной казни, узнав о помиловании. Аудиторы! Ну конечно же, аудиторы! Как он мог об этом забыть? Ведь в конторе вчера целый день говорили только об этом. Разумеется, и во сне эту информацию продолжал пережевывать мозг. Отсюда и уверенность в том, что они придут. «Они» – это всего лишь инспекторы из налоговой! Предстоит всего-навсего проверка финансовой деятельности конторы, о которой слишком поздно стало известно.

– Не пойму, почему ты сияешь? – свел брови коллега. – Или не знаешь, чем это чревато?

– Знаю, – не сумел он спрятать улыбку. – Они придут!

Захотелось броситься в пляс. На него смотрели, как на помешанного, но сейчас ему было на всех и на всё плевать.

Радость длилась недолго, до половины пятого, когда бухнула выстрелом новость: выбросилась из окна главный бухгалтер конторы. Он не ринулся вместе со всеми вниз смотреть на измятое тело. Ему и отсюда, с тринадцатого этажа, все хорошо было видно. И не только жуткий, обведенный кровавой помадой оскал на белом лице мертвой бухгалтерши, но также и то, что никакие аудиторы не «они». А если и «они», то не для него, а для этого вот истерзанного земным притяжением трупа. Невольно он позавидовал главному бухгалтеру. Для нее «они» уже пришли. Он же по-прежнему вынужден ждать. Ожидание страшного куда нестерпимее, чем предвкушение радости.

Словно в подтверждение его мыслей, из-за двери прозвучало:

– Они придут.

– Уже сообщили?

– Да, сразу же. Они придут.

Его не смогла обмануть кажущаяся логика услышанного. Вроде бы речь шла о родственниках погибшей, но он-то уже знал: это очередное сообщение для него. Они придут. Это так же очевидно, как и наличие силы всемирного тяготения.

Возвращаясь домой, он отовсюду слышал зловещую фразу. «Они придут», – говорили друг другу и в телефоны прохожие. «Они придут», – шептались между собой пассажиры маршрутки. «Они придут», – делились новостью дети во дворе. Даже ступив за порог и закрыв на оба замка входную дверь, он услышал, как тишина его одинокой квартиры многозначительным вязким молчанием сообщила ему: «Они придут».

Когда стремительно почернело небо, он всюду зажег свет. Затем исследовал каждый закуток ставшей вдруг незнакомой квартиры, каждый шкаф, каждую тумбочку, каждый ящик стола. Не остался без внимания ни один предмет мебели – он заглянул в каждый и под каждый из них. В конце концов перевернул все вверх дном, а напоследок открыл даже унитазный бачок.

Он не смог бы ответить, что именно искал. А точнее – кого. Просто хотел убедиться, что «они» еще не пришли. И все же, скорее всего, он надеялся найти их, потому что уже хотел, желал, чтобы нестерпимая мука ожидания поскорее закончилась. Неважно чем. Ждать больше не было сил.

Не выключив света, он лег на кровать, понимая, что вряд ли заснет. Когда, мигнув, погасли все лампы, он даже на миг не допустил мысли, что это всего лишь технические неполадки. Он был уверен: это «они», и, затаив дыхание, напрягся, сжавшись в комок. Несмотря на окружавшую его полную тьму, он хотел зажмуриться, но осознал, что не может этого сделать, словно веки оставались последней преградой, отделяющей его сознание от небытия. Его взгляд, словно сам по себе, не подчиняясь более его воле, переместился к окну. В темноте окна не было видно, но память услужливо нарисовала в сознании прямоугольник – черным по черному. Траурной рамкой по мраку. Он вдруг с ужасом вспомнил, что не задернул шторы. Это значило, что он всматривался сейчас прямо в небесную тьму. А скорее, это как раз тьма всматривалась в него – намеченную к скорому закланию жертву. Вспомнилось утреннее видение: могильно-черное небо, пропитанный запахом тлена воздух. Теперь оставалось дождаться, когда разверзнутся огненной трещиной небеса и протянут к нему змееподобные щупальца. Он больше не думал о том, что это всего лишь больные фантазии разыгравшегося воображения. Теперь он был твердо уверен, что именно так и случится. Они придут, они придут, они придут…

Он так и не дождался подтверждения своей непоколебимой уверенности. Санитары из морга пришли за ним лишь на третий день, когда пропитавший комнату запах смертельного страха разбавил сладковатый душок начавшегося разложения.

Урочище Огненных духов

Паровоз, вяло шевеля колесными дышлами, устало отфыркивался, окутывая перрон клубами пара. Поезд почти остановился, а мне все еще казалось, что он прибыл с одной только целью: уничтожить меня. Подмять, раздавить, изрубить тяжеленными ножами-колесами.

Наверное, эта глупая фантазия посетила мою голову оттого, что я в принципе отвык от поездов. А к паровозу в роли локомотива вряд ли уже и привыкну. Он представлялся нелепым и жутким, словно оживший динозавр. Может, именно из-за этого и сам поезд вызывал во мне чувство невольного отторжения. Глупо, конечно. Учитывая, что это была не длинная железная гусеница из воспоминаний молодости, а всего лишь куцый огрызок: за паровозным тендером пристроилось всего три вагона – два пассажирских и крытый грузовой. Все они, потрепанные и грязные, выглядели очень старыми. Да и откуда взяться новым? Последние двадцать лет все мы донашивали то, что осталось от лучших времен.

Второй вагон удивил меня решетками на окнах: ржавыми арматурными прутьями, приваренными явно наспех, вкривь и вкось. Но тут в головном вагоне открылась дверь, и мое внимание переключилось на человека, быстро спустившегося на перрон.

Навскидку он выглядел моим ровесником, вряд ли ему перевалило за пятьдесят. Хотя волос он растерял куда больше моего и посверкивал теперь загорелой лысиной под нежаркими лучами заполярного солнца. Остатки прически густо приправила седина. Седыми были и жидкие усики под длинным, слегка искривленным носом. Одет был мужчина в потертую кожаную тужурку, чем вызвал невольное сравнение с большевистскими комиссарами из старых фильмов. Впечатление усиливала пистолетная кобура, пристегнутая к туго затянутому поверх куртки ремню. Ниже наряд был вполне современным: камуфляжные штаны, заправленные в высокие ботинки армейского образца.

Мужчина огляделся, остановил на мне взгляд и неуверенно кивнул. Я кивнул в ответ и подошел к нему.

Голос у мужчины оказался густым и мягким. Эдаким, как писали в романах, бархатным.

– Иван Игоревич? – спросил «комиссар». Я снова кивнул. Он протянул руку. Ладонь, против моих ожиданий, оказалась твердой, шершаво-мозолистой. – Приятно наконец познакомиться лично. Профессор Губкин.

– Здравствуйте, Василий Артемович, – сказал я. – Мне тоже приятно.

Пожалуй, я не кривил душой. Мой заочный знакомый при личной встрече и впрямь показался мне приятным человеком. Помимо голоса, подкупали еще и глаза: голубовато-серые, умные, без той пренебрежительной снисходительности во взгляде, что зачастую присутствовала у людей высокого положения при вынужденном общении с «плебсом».

На перрон вышли три офицера. Не глядя в нашу сторону, двое из них направились ко второму вагону. Лишь один, лет сорока, высокий и плотный, остановился рядом. На нем была полевая камуфляжная форма с полковничьими погонами. Подчеркнуто не замечая меня, он козырнул Губкину:

– Прикажете начинать разгрузку, Василий Артемович?

– Познакомьтесь, – положил мне ладонь на плечо Губкин. – Это наш проводник, Иван Игоревич Фастов.

Я потянул было руку, но военный вновь козырнул:

– Полковник Дубасов.

Он смотрел вроде бы на меня, но взгляд его настолько явно фокусировался где-то за моей спиной, что я ощутил себя прозрачным. Впрочем, полковник быстро перевел взгляд на Губкина и снова спросил:

– Прикажете разгружать?

Профессор покрутил головой и обратился ко мне:

– Где озеро?

– С той стороны, – показал я на вагон. – Совсем рядом.

– Отсюда можно отчалить?

– Вполне, – кивнул я.

– Начинайте, – сказал Губкин полковнику. Тот, козырнув, зашагал вдоль вагона, а профессор вытянул ладонь в сторону открытого тамбура: – Прошу ко мне.

В профессорском купе было уютно. Во мне шевельнулся сладкий ностальгический комок: прежде я любил ездить в поездах, правда, довольствуясь чаще плацкартными местами.

Губкин сел на мягкую бордовую полку, указав на сиденье напротив. Я присел и, внезапно почувствовав робость, стал теребить выцветшую грязно-желтую занавеску. За пыльным стеклом виднелось приземистое, такое же грязно-желтое, здание нашего вокзальчика, где размещалась моя так называемая школа, где жил я сам, и где обитало еще пять семей, не имеющих возможности построить собственный дом.

– Хотите чаю? – спросил Губкин. Он заметил мое смущение и мягко, по-доброму, улыбался.

– Да, – сказал я, хотя чаю не хотел. Мне просто нужно было собраться. Но я тут же почувствовал во рту давно забытый вкус настоящего чая и повторил, с радостью отметив, что нежданная робость столь же внезапно прошла: – Было бы недурно.

Губкин поднялся и скрылся за дверью. Я огляделся. Купе выглядело нежилым. Постельное белье было уже убрано, лишь на перекладине у стены висело аккуратно свернутое полотенце. В вагоне было абсолютно тихо, возможно, профессор с полковником и теми двумя офицерами являлись его единственными пассажирами. Но при чем тут вообще военные? И кто ехал в зарешеченном вагоне?

Эти вопросы, откровенно говоря, меня не особо интересовали. После того как уехали Катя и Олюшка, меня вообще мало что интересовало в жизни. Любимой работы не стало двадцать лет назад. Кому нужны программисты, когда нет промышленности, нет экономики, науки, нормальной системы образования? То, что от них осталось, вполне обходилось без компьютеров. А уж сельскому хозяйству – основной теперь отрасли – было и вовсе не до них. К тому же – экономия во всем. Какие уж тут компьютеры-интернеты и прочее баловство? Впрочем, мой древний ноутбук все еще работал. Аккумулятор давно не держал заряд, но от сети – когда в ней был ток – он по-прежнему исправно пахал. Жаль, не буквально. Пахать – в прямом смысле слова – было сейчас куда актуальней. Но я не умел пахать в этом смысле. А потому обучал, чему мог, местных детишек. Увы, их осталось всего трое. Двадцать лет назад в городе было три школы, а теперь он пуст и заброшен, люди перебрались ближе к земле – огородам, к озеру – рыбе, и лесу – грибам-ягодам и зверью-дичи. От двадцатитысячного населения осталось полторы сотни взрослых и трое детей. И один никому не нужный программист. Надо ли говорить, как я обрадовался, когда мне позвонил Губкин? Сам способ, которым он со мной связался, выходил за грани реальности. Из областного центра, который еще существовал за счет моря и рыбы, прибыла в первых числах июня подвода. Железной дорогой давно не пользовались, потому что не было паровозов, да и нечего было по этой дороге возить. А на лошадях, запряженных в старые разбитые легковушки, мы раз-другой за год в центр выбирались. Так вот, подвода прибыла в начале лета; это был переоборудованный под гужевую тягу микроавтобус, запряженный двумя лошадьми. Автобус был полицейский, с облезлой синей полосой по белому борту, и поселок – без того малолюдный – тут же вымер. Как оказалось, напрасно, поскольку прибыли по мою душу. Но не забирать – да и за что, собственно? – а, напротив, чтобы мне кое-что передать. Спутниковый телефон! Я бы подумал, что это глупый розыгрыш, если бы не вытаращенные от подобострастия глаза областного начальника, который привез его лично. Через этот-то телефон я и пообщался впервые с профессором Губкиным. То, что он мне сказал, я тоже долго не мог воспринять всерьез. До сегодняшнего дня. Вот до этого самого момента.

– Кто заказывал чай? – вывел меня из раздумий жизнерадостный голос Губкина. Профессор вошел в купе, держа в одной руке два стакана в подстаканниках, а в другой – бумажный пакет.

– Извините, сахара нет, – сказал Губкин, поставив на столик стаканы. – Зато остались сухарики, – протянул он мне пакет. – Приятного аппетита.

Чай был остывший и плохо заваренный. Скорее всего, заварка использовалась по второму, а то и третьему разу. Но все равно, это был чай! Настоящий, а не суррогат из листьев брусники, кипрея и прочих заменителей. Губкин, потягивая из стакана, улыбался и глядел на меня. Мне это не понравилось. Профессор заметил это и перевел взгляд за окно.

– Что это у вас там? Мельница? – дернул он подбородком.

– Ветряк, – сказал я. – Местная электростанция. Смастерил один умелец.

– Вот как? А разве областной центр не снабжает вас электричеством? Там ведь, насколько я знаю, работают приливные станции.

– Снабжали. Но провода рвутся, подстанции выходят из строя. Первое время еще восстанавливали, но вот уже лет десять как бросили. Некому этим заниматься. Да и кому мы нужны?

– Лично вы нужны мне, – очень серьезно сказал Губкин и посмотрел мне в глаза. – И стране.

Он отставил в сторону пустые стаканы, поднялся, снял с багажной полки чемоданчик, достал из него лист бумаги и положил его на столик. Бумага была очень хорошей, белой и плотной, наверняка еще из старых запасов. На ней красовалась цветная карта. Точнее, фотоснимок, сделанный, судя по масштабу и охвату, из космоса. На меня снова повеяло ностальгией. Я бережно взял снимок в руки. Он показался мне знакомым. Ну, да, вот наше озеро, вот – светлые точки зданий города, а вокруг – леса, сопки, болота, речушки… Какие-то цифры внизу снимка. Из них понятны только те, что означают дату. Июнь нынешнего года.

– Постойте! – чуть не выронил я лист. – Вы хотите сказать, что это снято два месяца назад?..

– Ну да. Почему это вас удивило?

– Разве сейчас… запускают спутники?

– Нет, – печально помотал головой Губкин. – Но многие старые спутники, которые были запущены на высокие орбиты, еще летают. А некоторые из них продолжают работать. Вы ведь не удивились, когда мы говорили по спутниковому телефону?

– Удивился, – честно сказал я. – Но связь – это все же понятно…

– А разведка важна не менее связи, – понизил голос профессор. – Особенно – разведка полезных ископаемых. Тем более – нефти.

– Что? – поперхнулся я давно проглоченным сухарем. – Какой нефти, профессор? Ведь она же вся…

– Не вся! – резко перебил он меня. И более мягко добавил: – Надеюсь, не вся. Мы с коллегами высказали надежду, что зараза могла не добраться до полярных районов. И, похоже, мы не ошиблись. Вот, – ткнул он пальцем в снимок, – это ведь то место, что вы описали в книге?

Я посмотрел, куда указывал палец. Это было Урочище Огненных духов, как называли его нееты. Четверть века назад я всерьез увлекался краеведением, изучал легенды коренной народности, которая и сама-то стала почти легендой. А в городе из неетов жили вообще единицы. С одним из них, Данилой Пахомовым, Данькой, мы даже стали друзьями. Я написал тогда книгу… Ну, не книгу, брошюрку, в которой описал и наш с Данькой поход к древнему Урочищу. Из-за нее-то и позвонил мне в июне Губкин. Он не скрывал, что ему от меня надо. Он хотел, чтобы я провел туда его. Только я не мог понять – зачем. И вот теперь…

Я кивнул.

– Да, это то место.

– Специальная аппаратура спутника, спектрографическая, в частности, сумела выявить в этом месте наличие живой нефти. Точнее, газов, сопровождающих ее залегание. Поверхностное, судя по всему, залегание. И, скорее всего, не в поровых коллекторах, а в пластовых залежах, возможно – попросту в свободном, так сказать, виде, всего лишь прикрытое вот этим, – пощелкал он по фотографии ногтем, – каменным колпаком. Вы представляете, что это значит?

Я представлял плохо. Нефть на Земле была заражена двадцать лет назад. Не важно, по чьей вине и как. Но она умерла, погибла, превратилась в бурую грязь, вонючие помои. Заражение прошло по планете единой волной, за несколько дней не оставив на ней ни капли нефти. Неужели могло быть правдой то, что говорил профессор?

– Но даже если это так, – слегка пришел я в себя, – то этой нефти очень мало! Это же капля в масштабах планеты!..

– Ну, во-первых, нас больше интересует отдельно взятая страна, нежели вся планета, – улыбнулся довольный произведенным эффектом профессор, – во-вторых, спутники обследовали не все полярные районы, а в-третьих… В-третьих, у нас имеются некоторые соображения, знать о которых, вам, увы, не положено. Но вы окажете огромную услугу стране, если выполните то, о чем я вас просил.

– Проводить вас к Урочищу… – прошептал я, словно во сне.

– Проводить нас к Урочищу, – положил мне ладонь на плечо Губкин. – А сейчас пойдемте посмотрим, как там идет разгрузка.

Разгрузка шла полным ходом. Из товарного вагона по брусьям-лагам спустили на землю, на установленные там железные тележки, шесть новеньких, тускло поблескивающих шаровой краской баркасов. Все это делали… женщины. Молчаливые угрюмые женщины в серой, под цвет лодочных бортов, одежде. Около десятка военных с автоматами наперевес наблюдали за работой. Я недоуменно посмотрел на Губкина. Тот уловил мой взгляд, поежился и буркнул:

– Кого дали…

– Кто дал? В каком смысле дали?

– Работников. Мне ведь нужны работники, – повернулся ко мне профессор. Усы его обиженно подрагивали. – Я попросил – мне дали. Заключенных.

– Но почему женщин?

– Потому что мужчины заняты на более важных работах, – сказал Губкин с сарказмом. Но продолжил уже другим тоном, будто бы даже оправдываясь: – Вы ведь понимаете, что стране нужны руки! И потом, что вы так переживаете? Выгрузить баркасы – самая тяжелая часть работы. Да и то, вы же видите, они без труда с ней справляются. А потом – короткое плавание, совсем небольшой поход по лесу… Это ведь почти турпоход! Они даже рады развеяться.

– Что-то не вижу на их лицах радости, – буркнул я. – И бочки… – Я увидел, как из вагона сгружают большие, около метра высотой, ярко-синие железные бочки. – Они ведь понесут их назад полными?

– Я надеюсь, – выделил голосом Губкин, – что они понесут их полными. – Он угрюмо засопел. – Но ведь нести будет недалеко. Вы же сами говорили, что от Урочища до озера километров десять. Да еще под горку. Сделаем носилки… В бочках чуть больше двухсот литров, нефть легче воды, так что вес будет примерно как у тучного человека. В конце концов, они заключенные, Иван Игоревич! Они нарушили закон, а теперь честным трудом искупают свою вину. Ничего с ними не случится.

Настроение у меня испортилось. Стала портиться и погода. На севере это случается часто и происходит быстро. Подул ветер. На чистое синее небо натащило облаков, которые в считанные минуты затянули его сплошной светло-серой пеленой. Стал накрапывать мелкий дождик.

Я набросил на голову капюшон ветровки и продолжил смотреть, как работают женщины. Я насчитал ровно пятьдесят человек. Дружно и ловко они погрузили бочки в баркасы, затем встали по шестеро-семеро вдоль бортов и покатили лодки к озеру. Все это получалось у них довольно ловко и на взгляд действительно легко. Я уже стал жалеть, что сцепился по этому поводу с Губкиным. В конце концов, профессор и впрямь был не виноват, что ему выделили женщин.

Я бросил вслед заключенным работницам взгляд и стал уже поворачиваться, как мое внимание привлекла худенькая фигурка, что толкала в корму последний баркас. Женщина выглядела совсем юной. Она была на голову ниже товарок, из под серого платка выбилась светло-русая прядь. «Совсем как моя Олюшка, – обожгло меня холодом. – А вдруг?..» Но военный, следовавший за девушкой, прикрикнул: «Зарецкая! А ну, приналяг!», и холод исчез. Я быстро отвернулся.

Губкин озабоченно переводил взгляд с неба на потемневшее озеро, покрывшееся гребнями волн.

– Можно переждать, – перехватил я его взгляд.

– А если станет еще хуже?

– Вполне возможно, – сказал я. – Это север. Угадать трудно.

– Тогда выйдем сейчас. Как только механики наладят машины.

Только теперь, когда первые баркасы спустили на воду, я заметил посреди каждого из них большие черные короба, к одному из которых двое военных крепили трубу.

– Ого! – не удержался я. – На паровом ходу! Не оставите парочку после того как вернемся? Нашим рыбакам они бы очень пригодились.

– А уголь где будете брать?

– Тьфу ты, – сказал я. – Ну, хоть на веслах. Или парус бы приспособили.

– Посмотрим, – буркнул профессор. – Сначала нужно вернуться.

Похоже, настроение испортилось и у него.

Пары развели быстро. Деловито зачавкали моторы. Над трубами всех шести баркасов заклубился, прижимаясь к воде, черный дым. В пять лодок, по десять в каждую, посадили женщин. Туда же, по двое, расселись военные. Все они оказались офицерами, в званиях от лейтенанта до капитана. Меня неприятно удивило, что каждый из них, помимо АКМов, был вооружен еще широким длинным ножом, висевшим на поясе в ножнах, а также подсумком с гранатами. Как на войну собрались, неприязненно подумал я. Впрочем, наверное, так было положено. Время хоть и не было военным, но и очень уж мирным его трудно было назвать.

Я сбегал на вокзал за рюкзаком, и мы с профессором и полковником зашли на головной баркас. Молоденький лейтенантик растянул над нами брезентовый полог и встал у машины.

Стоило отчалить от берега, как прекратился дождь и стих ветер. И хоть небо оставалось затянутым, на душе стало радостней, будто сама природа дала нам «добро».

Я посмотрел на сидящего рядом профессора. Он был нахохлен, словно замерзший воробей, и чрезвычайно задумчив. Кожаная кепка, которую он достал из рюкзака и надел лишь перед самым отправлением, была надвинута по самые брови. Сидевший позади нас полковник даже на окружавшие озеро сопки поглядывал свысока. Похоже, он презирал их за недостаточную высоту и малую лесистость. Лейтенантик периодически подбрасывал в топку уголь, управлял баркасом и не обращал внимания на окружающие пейзажи.

Ближе к корме лежали свернутые в бухты шланги и некий разобранный механизм, в котором я угадал насос по длинному, с двумя поперечными рукоятями, коромыслу.

«Неужели и впрямь мы будем качать… нефть?» – подумалось мне. В это совершенно не верилось. Не удержавшись, я спросил у профессора:

– Василий Артемович, ну, хорошо, найдем мы там нефть. Накачаем. Сколько у нас бочек? Пятьдесят? По двести литров в каждой – значит, десять тысяч литров, так?

Губкин оторвался от дум и, посмотрев на меня, кивнул.

– Это, конечно, немало, – продолжил я. – Но, в принципе, это же капля в море! Зачем столько хлопот? Можно было сходить туда налегке, разведать, взять пробы, а потом, если нужно, организовать нормальную добычу. Не мне, конечно, советовать…

– Вот именно! – прожег меня взглядом Губкин. Но тут же смягчился, положил мне ладонь на плечо и тихим, едва перекрывающим чавканье двигателя голосом сказал: – Вы меня простите, но это и правда секрет. Не лично мой, как вы понимаете. Это ведь дело большой государственной важности. Но я вам скажу одно… – Тут глаза профессора заблестели, он придвинулся ближе и горячо зашептал мне в ухо: – Я сделал открытие! Я научился восстанавливать нефть, лечить ее. Да-да! Именно лечить. Суть метода я не могу вам открыть, но проблема состоит в том, что для восстановления мертвой нефти нужна нефть живая. В незначительных количествах, но нужна. Эти десять тысяч литров, что мы привезем, превратятся…

– Профессор! – раздался грозный рык сзади. – Не забывайтесь!

– Это вы забываетесь, полковник, – обернулся Губкин. – В конце концов, это мой проект…

– Ваш, – ответил, будто сплюнул, Дубасов. – Вот и держите его при себе. В противном случае тех, кто узнает лишнее… – Он положил руку на кобуру. – Надеюсь, вы поняли.

Оставшиеся два часа плавания прошли в полном молчании. Я пытался осмыслить то, что узнал, но, понимая разумом безусловную нужность мероприятия, обещавшего поистине фантастические перспективы, морально все больше и больше раскисал. Что-то подспудно грызло мне душу. Снова вставала перед глазами картинка: прущий прямо на меня поезд, огромные стальные колеса, готовые изрубить меня на куски…

Я задремал, и очнулся лишь, когда Губкин стал трясти меня за плечо:

– Судя по карте, мы уже рядом. Где лучше причаливать? Где тропа?

Я посмотрел в сторону берега. На фоне серого неба темнела длинная невысокая гряда. Вскоре я увидел и бухту, куда приставали мы когда-то с Данькой. Я указал на нее рукой. Дубасов поднялся и замахал следовавшим за нами баркасам.