Борьба вопросов. Идеология и психоистория. Русское и мировое измерения

Манифест Коммунистической партии, или 150 лет спустя^[102]

I

«Призрак бродит по Европе – призрак коммунизма»^[103]. Этими словами начинается «Манифест Коммунистической партии», написанный Марксом и Энгельсом в декабре 1847 – январе 1848 г. и опубликованный в начале 1848 г. То есть 150 лет назад. За это время успело родиться и умереть мировое коммунистическое движение, в нелюбимой Марксом России – возникнуть и тоже умереть коммунистической порядок. Много чего успело произойти.

В «Манифесте» Маркс и Энгельс в сознательно упрощённой форме изложили свои взгляды на историю, представили философию, теорию исторического процесса, из которой, по их мнению, логически вытекали необходимость и неизбежность пролетарской («из всех классов», которые противостоят теперь буржуазии, только пролетариат представляет собой действительно революционный класс^[104]) социалистической революции.

Исполнив гимн – да-да, именно гимн – буржуазии, её заслугам перед Историей, Маркс и Энгельс огласили исторический приговор этому классу: бьёт час и происходит экспроприация экспроприаторов – буржуазия «производит прежде всего своих собственных могильщиков. Её гибель и победа пролетариата одинаково неизбежны»^[105].

За этим следовали, во-первых, характеристика коммунистического движения, описание того, чем оно отличается от остальных пролетарских партий (защита общих интересов пролетариата, авангардность, обладание теоретическим пониманием исторического процесса и т. д.); во-вторых, развёрнутое объяснение, почему именно пролетариат является могильщиком буржуазии; в-третьих, перечень социально-политических мероприятий после завоевания им политического господства; в-четвёртых, характеристика различных типов социализма. И финал, кода – мощная энергетически насыщенная, в ней чувствуется интеллектуальная сперма: «Коммунисты считают презренным делом скрывать свои взгляды и намерения. Они открыто заявляют, что их цели могут быть достигнуты лишь путём насильственного ниспровержения всего существующего общественного строя. Пусть господствующие классы содрогаются перед Коммунистической Революцией. Пролетариям нечего в ней терять, кроме своих цепей. Приобретут же они весь мир. Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»^[106].

II

В то время, когда Маркс и Энгельс писали о призраке коммунизма, призрака уже почти и не было. Он материализовывался – подобно Гриффину, человеку-невидимке из одноимённого романа Уэллса, под ударами рабочих лопат. Материализовывался в том смысле, что становился почти институтом, который система признавала. Или готова была признать. Думаю, правы те, кто видит одну из особенностей капиталистической системы в том, что она – единственная, институциализировавшая политическую оппозицию ей, т. е. «левое движение». Эта институциализация произошла не сама по себе, не просто так, а стала результатом революции 1848 г., а ещё точнее – революционной эпохи 1789–1848 гг., – эпохи так называемых «буржуазных революций», которые на самом деле в такой же мере были социалистическими; поэтому (не говоря уже о социальной мифологичности и исторической некорректности термина «буржуазная революция») правильнее говорить о социальных или политических революциях капиталистической эпохи.

То, что «левые», революционеры, социалисты заставляли Систему считаться с собой и принять их в Системную Игру, – это заслуга шести десятилетий социального мордобоя и классового кровопускания. Это – завоевание. Но это одна сторона. Есть и другая. «Шестьдесят лет в бою» для европейских низов в перспективе обернулись и «шестьюдесятью годами в строю». Революционной – но дисциплиной; революционной – но организацией. А вот организацию уже можно на определённых условиях интегрировать в систему, ограничить притязания, ориентировав на «медленным шагом, робким зигзагом»; принять в игру, допустить в «социально-политический чемпионат», пусть и во вторую лигу, так сказать, по классу «Б».

Революции первой половины XIX в. (а 1789 г. можно – под определённым углом зрения – считать началом некалендарного XIX в.) дисциплинировали, как это ни парадоксально, низы общества – и, возможно, по-своему в не меньшей степени, чем соответствующая практика Капитала и Государства. Не только Жавер и Лекок работали над превращением «опасных классов» (les classes dangereux) в «трудящиеся классы» (les classes laboreux). В «деданжеризацию» низов, в превращение их из типов Э. Сю и В. Гюго в типы, скажем, Э. Золя свой вклад внёс и Жан Вальжан. Иной, чем Жавер, и иначе – но внёс. Как впоследствии этот вклад по-своему внесли и Маркс, и социал-демократы, и лейбористы. История – дама коварная и, более того, злонамеренная.

Разумеется, помимо Государства, Капитала и Революции над метаморфозами поработали и экономический бум 1850-1860-х годов, и структуры повседневности, причём не только репрессивные, описанные Фуко, но и безобидно-бытовые, описанные де Серто. Главное, однако, в том, что за исключением обусловленного экстремальной ситуацией 1871 г. опыта Парижской коммуны рабочие после 1848 г. нигде в Западной Европе не сотрясали социальных основ, а действовали на их базе, играя внутри системы и будучи руководимы институциализированным «левым истеблишментом» – more or less established.

Как это ни парадоксально, но именно с момента провозглашения целей коммунистов «Коммунистическим манифестом» в 1848 г. европейские рабочие стали от этих целей отдаляться, и чем дальше, тем больше. И вот что интересно. Маркс и Энгельс писали о коммунистах, что «во всех… движениях они выдвигают на первое место вопрос о собственности, как основной вопрос движения, независимо от того, принял ли он более или мене развитую форму»^[107]. Но в том-то и дело, что чем больше выдвигалась на первое место собственность, тем менее коммунистическим становились и движение, и сами коммунисты.

Настоящими коммунистами оказались те, кто выдвинул на первое место вопрос о власти, – т. е. большевики (точнее, необольшевики) – ленинцы, русские коммунисты, наследники по прямой одновременно и Европейской Революции, и Русской Власти, столь ненавидимой Марксом в виде самодержавия. Не собственность, а власть исторически стала «фирменным знаком» коммунистов. Но Марксу, к тому же напуганному Парижской коммуной, это едва ли могло прийти в голову.

По-видимому, чем большим потенциалом вещественной субстанции, накопленного труда обладает общество, чем больше над социальным пространством господствует социальное время в троице своих ипостасей «труд – собственность – право», тем больше преград на пути революции и коммунизма. «Какая же революция сокрушит это каменное прошлое, всюду вросшее, в котором все живут как моллюски в коралловом рифе?» – так реагировал бывший народоволец Л. Тихомиров на «буйство вещности» западной (французской и швейцарской) деревни. А что же говорить о городе?

Создаётся впечатление, что по достижении определённой точки роста массы накопленного труда (т. е. капитала), капиталистической собственности революция, точнее, её победа практически невозможна, поскольку частная собственность становится ценностью не только верхов, но и низов. И революционные события в Германии в 1918–1923 гг. это подтверждают. Э. Хемингуэй описывает недоумение и даже возмущение укрывшихся в шахте и обложенных полицией немецких рабочих на предложение доброжелателя пригрозить властям взорвать шахту – как можно, столько труда вложено! Другой современник событий, Н. Бухарин, сгущая (но не слишком) краски, говорил с сарказмом, что немецкие рабочие спасались бегством и увёртывались от полицейских пуль, стараясь не испортить газоны. Да, это не по-нашему, не по-русски, не по принципу «ни себе, ни врагу».

Именно в России, где власть прошлого труда над живым всегда была ничтожна, где «прошлое не охватывало человека» (Л. Тихомиров), революция против (слабой) частной собственности, как приснилось однажды Льву Толстому, была вполне возможна. И произошла, сметя исторические труды Александра II и Столыпина, а вместе с ними и многое-многое другое.

А вот французские крестьяне, громившие в начале 1790-х дома землевладельцев, принцип частной собственности на землю под сомнение не поставили.

Коммунизм – это не по части собственности и права, это – по части власти и – с формальной точки зрения – бесправия: «ГПУ справку не давало. Срок давало». Не случайно Ленин говорил, что настоящий коммунист – это не тот, кто признаёт классы и их борьбу (эка невидаль), а тот, кто признаёт необходимость диктатуры пролетариата (читай: партии большевиков). Вот это и есть ответ истории (он же – русский опыт) доктору Марксу. Отвечал – литератор Н. Ленин. Спор гуманитариев между собой.

III

Теперь у нас модно пинать Маркса, снисходительно писать о «прощании» и «расставании» с Марксом. Причём «прощаются» с Марксом, «расстаются» с ним люди, как правило, работы Маркса не знающие или, в лучшем случае, почерпнувшие сведения о них от работников из «общества по распространению» или системы политпросвета. В этом нет ничего удивительного. Раньше партийные и околопартийные недоучки «несли» «буржуазную науку» и «антимарксизм», теперь, когда начальство либо ушло, либо сменилось, – смена вех – «несут» антибуржуазную науку, марксизм. Но с марксизмом так не получится. Не самый большой любитель марксизма А. А. Зиновьев устами одного из своих героев совершенно правильно заметил: «Марксизм, брат, штука весьма серьёзная, оказывается. Его не обойдёшь. За какую проблему ни возьмёшься, она обязательно так или иначе рассматривалась или по-своему решалась в марксизме. И чтобы ты ни сказал при этом, ты так или иначе сталкиваешься с марксисткой традицией, с марксистским протестом или одобрением. Марксизм – великая идеология»^[108].

Действительно, если бы это было не так, то марксизм не сохранил бы позиции главной антисистемной идеологии и социально-теоретической традиции капиталистической системы. Только на рубеже 1960-1970-х годов эти позиции пошатнулись. Марксизм можно преодолеть только положительно. А без понимания и положительного преодоления марксизма нечего думать о том, чтобы понять Современность или XX век. Да, «Большую эпоху затеял нам Маркс», и 1848 г. в этом смысле – начало эпохи. Вначале было слово, и слово было – «манифест».

Сегодня, зная исторический результат, конечно же, можно указать на неточные, несбывшиеся предсказания Маркса и Энгельса. Их немало, поэтому я ограничусь несколькими, наиболее, на мой взгляд, важными и интересными. Например, о том, что, поскольку буржуазия не может обеспечить своему «рабу – пролетарию» даже рабского уровня, она не способна будет господствовать. На самом деле буржуазия ядра капиталистической системы смогла обеспечить приемлемый уровень рабочему классу, по крайней мере, значительной его части. Результат – вместо соединения на баррикадах «пролетарии всех стран маршируют в ресторан» (И. Бродский). Или, по крайней мере, ресторанчик, в паб – капиталистическим пролетариям вполне по карману. Это у антикапиталистических, т. е. коммунистических пролов – «стукнул по карману – не звенит, стукнул по другому – не звенит» (Н. Рубцов).

Улучшение положения западного рабочего класса было обусловлено и эксплуатацией колоний, и давлением самих рабочих, а в XX в. и давлением со стороны коммунизма, необходимостью конкурировать с ним, отсюда – велфэр.

Поэтому ошиблись авторы «Манифеста» и в другом: вопреки их тезису^[109], у рабочих, как показал XX век, есть отечество, и им есть, что защищать. Две мировые войны XX в. (или одна мировая война 1914–1945 гг.) показали это со всей очевидностью. Отечества не было у «предпролетариата» первой половины XIX в., у опасных классов. Можно сказать, что создание, оформление пролетариата в первой половине XIX в. («Когда вещь начинается, её ещё нет», Гегель) было, помимо прочего, завоеванием отечества. В революциях 1789–1848 гг. трудящиеся, став пролетариатом, завоевали, помимо прочего, своё отечество.

Сами Маркс и Энгельс писали, что буржуазия одной страны в борьбе с буржуазией других стран вынуждена обращаться к пролетариату и таким образом вовлекает его в политическое движение и передаёт пролетариату образование, т. е. оружие против самой себя^[110]. Но они не учли: передаёт оружие против самой себя внутри системы и, в основном, по правилам этой системы. Это – не говоря о том, что вовлечение в политическое движение есть не что иное, как канализация социальной борьбы в политические, т. е. по преимуществу институциональносистемные, формы.

Не сбылся марксоэнгельсовский прогноз о грядущей гомогенизации на капиталистический лад мировой системы, о поляризации буржуазного общества на два класса – буржуазии и пролетариата с последующей решающей схваткой антагонистов. Уже XIX и в ещё большей степени XX век показали, что это далеко не так.

В реальности глобально-однородная капиталистическая формация так и не возникла. Мировая капиталистическая система не стала системой мирового (всемирного) капитализма. Капитализм в мировом масштабе реализовал себя как многоукладная система, в которой по мере развития становится всё больше некапиталистических или паракапиталистических (функционально, но не содержательно капиталистических) укладов. К концу XIX в. при более развитом капитализме некапиталистических укладов в мировой системе стало больше, чем их было при менее развитом, доиндустриальном капитализме в начале XIX в. Причём эта логика развития капитализма хорошо выводится и объясняется из логики Маркса, его социально-исторической методологии, разработанной им в 1850-1860-е годы. Налицо противоречие между социально-экономическим («капитальным») и политическим («манифестарным») элементами марксизма.

Не произошло также полной пролетаризации рабочей силы и буржуазификации господствующих групп. Системная логика накопления капитала, увеличения прибыли и снижения зарплаты вела, и чем дальше от ядра, тем в большей степени, к консервации полупролетарского состояния рабочей силы, к незаинтересованности капиталиста в полной пролетаризации наёмного работника (помимо прочего – отсюда: колониальная экспансия, постоянный перевод производства в зоны с более дешёвой – как правило, непролетарской – рабочей силой: из США – в Японию, из Японии – в Корею, из Кореи – в Малайзию и т. д.; именно этим объясняются фиктивные чудеса азиатских «тигров»).

Что касается буржуазификации, то опять же логика развития капиталистического производства и капиталистической собственности, противоречия между странами и зонами капиталистической системы, эксплуатация внутри господствующих классов в целом привели к странному, с точки зрения «Манифеста» (но не с точки зрения «Капитала»), явлению. Как только буржуазия получала малейшую возможность, она стремилась «аристократизироваться». Экономически это проявлялось во вложении средств в недвижимость, в стремлении обусловить своё существование не только или даже не столько посредством прибыли, сколько посредством ренты, т. е. противопоставить рынку монополию (получалось почти по Броделю: «Капитализм – враг рынка»).

Социально и культурно-психологически «аристократизация» (т. е. частичная дебуржуазификация) буржуазии проявлялась в усвоении социокультурных идеалов того «класса», с которым буржуазия по идее должна была бы быть на ножах. Социальным идеалом промышленной Англии никогда не был буржуа, только джентльмен. Примерно то же – практически во всех промышленно развитых странах.

Чистый «поляризованный» капиталист – это социально и экономически уязвимый капиталист, плохо экипированный для конкуренции – экономической, социальной, политической. Собственно капитал в системе капиталистической собственности, буржуазного общества гарантирует господство лишь в одном состоянии-измерении времени, лишь в одном его «кольце» – в настоящем. Господство над прошлым и будущим временем, Временем в целом, превращение капитала во «Властелина колец» обеспечиваются посредством иерархокомбинации некапиталистических и капиталистических форм. «Полярная» буржуазификация ограничивает капиталиста настоящим и превращает его в нечто зеркально-эквивалентное пролетарию, который живёт только настоящим (и то – отчасти) и у которого полностью отчуждены прошлое и будущее. Буржуазификация буржуазии и капитализация капитализма – это для них нечто вроде «тепловой смерти» Вселенной^[111].

Всё это вполне вычитывается из логики и методологии Маркса. А вот «Манифест» говорит нам о другом.

Даже то, в чём Маркс и Энгельс видели социально-политическую силу пролетариата по сравнению, например, с крестьянством, исторически, в реальности, на практике оказывалось слабостью, и реально-исторический (а не «логико-теоретический») пролетариат явно проигрывал в сравнении с крестьянством. У последнего, как показал опыт, даже в XX в., не говоря о предшествующих веках, деревня, община представляли собой готовую структуру коллективного действия – сопротивления, восстания, были мощным организационным оружием. Милленаристская мечта служила намного более мощным двигателем социальной борьбы, чем «классовое сознание».

Локализм, в котором всегда обвиняли крестьян марксисты, да и не только они, определённая хозяйственная, социальная и символическая, т. е. культурно-психологическая изоляция деревни оказываются мощным оружием крестьянства, отсутствующим у основной массы пролетариата. Культурная независимость крестьянства вытекает из его относительной независимости как производителя. Социально и культурно-символически крестьяне более чем пролетарии изолированы от институциональных центров. Поэтому им проще выработать чувство морального единства, и они труднее поддаются многим манипуляциям. Показательно, что в пролетариате классово наиболее развитой моралью и сознанием обладают те его группы, которые находятся в определённой социальной и пространственной изоляции, – шахтёры, грузчики, моряки, лесорубы^[112].

Важно и то, что исторически мир сельских общин с их социальным и культурным кодом возникает раньше социально организованных «классовых» форм угнетения и эксплуатации, в результате чего у крестьянства есть собственная («малая») культурная традиция и свой альтернативно-символический комплекс, противостоящий («большой») традиции господ и городов, их ценностям. Это создаёт прочную основу перманентного сопротивления.

В отличие от этого, у рабочих капиталистического общества – а их формирование в особый класс отстаёт от такового буржуазии, – как правило, нет своих особых ценностей, которые они могут противопоставить буржуазии. Чаще всего – и это подтверждает история рабочего класса Запада – рабочие воспринимают буржуазные нормы и ценности – вплоть до законности господства элиты, признания превосходства её представителей как «socially betters»^[113]; в лучшем случае, рабочие могут вывернуть ценности буржуазии наизнанку или приспособить к условиям своего повседневно-бытового существования. Не случайно Дж. Оруэлл писал, что для английского рабочего социализм – это прежде всего более короткий рабочий день, более высокая зарплата и лишняя бутылка молока для его ребёнка^[114]. Показательно, что именно в тех промышленно развитых странах, где сильны докапиталистические и доиндустриальные традиции и которые менее интегрированы и завершены с точки зрения капиталистической системности, где гегемония (в грамшианском смысле) буржуазии слабее, сильна субкультура рабочего класса^[115] (Франция, Италия). Как заметил один знаток истории итальянской компартии – одной из самых сплочённых и мощных (если не самой мощной) в мировом коммунистическом движении, она формировалась и функционировала в значительной степени по принципу патриархальной семьи, традиции и сплочённость которой противостояли капитализму и городу с их разрушающим воздействием.

И напротив, чем более интегрировано общество в буржуазном смысле, тем активнее рабочие принимают ценности господствующего класса (Англия XIX–XX вв., США XX в.).

Всё это очень противоречит картине, нарисованной Марксом и Энгельсом в «Манифесте».

Авторы «Манифеста» писали о том, что выталкивание буржуазным прогрессом в ряды пролетариата целых слоёв господствующего класса усиливает пролетариат, как и то, что в кризисных ситуациях часть господствующего класса «примыкает к революционному классу, к тому классу, которому принадлежит будущее»^[116].

Как показала история Современности, и с этим тезисом не всё так просто. Начать с того, что вовсе не пролетариат, не этот самый революционный, по оценке Маркса и Энгельса, класс продемонстрировал в современную эпоху наиболее яростный революционный натиск. Последний чаще характеризует как раз те классы, над которыми должны «сомкнуться волны прогресса» (Б. Мур), которым угрожает превращение в «самый прогрессивный класс». «Пролетарская революция» – явление ещё более редкое и маловероятное, чем «буржуазная революция». Как только городские низы и плебс (а именно они обеспечивают революциям капиталистической эпохи «шум и ярость», встраивают в них социалистическую, антикапиталистическую составляющую) превращаются в пролетариев, у них оказывается есть, что терять, и они начинают действовать главным образом нереволюционно.

Страх перед выталкиванием в пролетарскую массу чаще всего ведёт не к «переходу на пролетарские позиции», а, как это продемонстрировали итальянский фашизм и германский национал-социализм, к антипролетарской, антикоммунистической позиции и борьбе. Вместо «левого марша» звучит «правый». Так сказать, «рехтс, рехтс, рехтс». Пожалуй, лишь в ситуации, когда все возможные идейно-политические позиции разобраны, та часть господствующих групп, которой грозит пролетаризация, может выбрать коммунизм («марксизм-ленинизм»). Так, например, произошло в Калькутте в 1960-е годы, когда над несколькими высшими кастами возникла угроза пролетаризации и люмпенизации, а социальные оппоненты уже разобрали идейно-политические знамёна национализма, гандизма и ислама. Тут уж деваться некуда. В результате возникли третья компартия Индии – «марксистско-ленинская» и явление наксализма. Но это ведь не ядро капиталистической системы, а периферия.

Что касается примыкания части бывших господ к «революционному классу», то это, как правило, происходит уже после крушения системы, империи, государства и далеко не всегда идёт на пользу «революционному классу». И, как заметил Дж. Оруэлл, осмысливая события первой половины XX в., после революции «пролы» в массе своей так и остаются пролами, просто приходят новые господа – отчасти из «прольской» же среды, отчасти – из примкнувших, т. е. из тех, кто идёт к элитарному положению «другим путём» – путём контрэлиты, поставив на ярость масс («Я поставил на эту сволочь», – говорил Тухачевский).

Выступления высших классов, пишет И. Валлерстайн, который, в отличие от Маркса, знает исторический результат Современности, не приводят к социально-политическому разрыву системы. Поэтому предсказания кризисов, основанные на предложениях о действиях, борьбе угнетённых и эксплуатируемых, в течение последних 150 лет постоянно оказывались ошибочными. «Истинной причиной упадка исторической системы является падение духа тех, кто охраняет существующий строй»^[117].

Иными словами: рыба гниёт с головы, и микробы «захватывают» уже гниющий объект. Или, как сказал о ленинской России Г. Уэллс, большевики оказались хозяевами корабля, с которого сбежали все, даже крысы.

Валлерстайн и все мы живём на выходе из эпохи массового общества и умны умом Истории. Маркс жил на входе, у него были основания полагать, что движение именно низших классов, «человека толпы» приведёт к созданию новой системы, и едва ли можно упрекнуть его за это.

Не всё оказалось просто и с отношениями между капитализмом и «феодальными пережитками», уничтожение которых, считали Маркс и Энгельс, является главной задачей буржуазии, поскольку укрепляет её позиции. Отчасти – да. Но в ещё большей степени – нет. Это следует из целого ряда работ, например И Шумпетера: «Разрушая докапиталистический каркас общества, капитализм не только ломает барьеры, которые препятствовали экономическому процессу, но и несущие конструкции, которые препятствовали его коллапсу»^[118]. И не случайно, что когда в ходе войны 1914–1918 гг. было сломано «сопротивление Старого Порядка» (А. Майер), несколько страшных ударов и пробоин получил капитализм. И ведь сам Маркс прекрасно понимал и показал, как докапиталистические по субстанции формы выполняют капиталистическую функцию. Здесь у Маркса социально-экономический анализ вступает в противоречие с политическим – и наоборот.

Таких противоречий можно найти много, но едва ли это благодарное занятие. Значительно большего, на мой взгляд, внимания заслуживают и значительно больший интерес представляют два вопроса, связанные с «Манифестом Коммунистической партии». Один из них относится к прошлому, другой – к настоящему и будущему.

Первый вопрос: какие объективные обстоятельства подвели Маркса и Энгельса к выводу о том, что трудящиеся первой половины XIX в. и есть самые настоящие пролетарии, а их движение носит самый революционный характер и объективно направлено на ликвидацию капитализма, который вот-вот рухнет? Этот вывод обусловил дальнейшие рассуждения и заключения.

Второй вопрос: существует ли такой тип трудящегося, наёмного работника, который благодаря своему политико-экономическому, социальнопроизводственному положению действительно может «приобрести весь мир», т. е. реальной производственной базой которого становится мир в целом, в отличие от всегда национально ограниченного наёмного работника индустриальной системы, индустриального производства?

IV

Маркс, равно как Рикардо, Мальтус и другие учёные, формулировал свои идеи и разрабатывал свою теорию капитализма на основе осмысления прежде всего английской реальности первых трёх-четырёх десятилетий XIX в. Он безоговорочно воспринимал эту реальность как капиталистическую. Но был ли он прав? Был ли он прав во всём? Обратимся к истории.

6 мая 1795 г. судьи Беркшира, собравшиеся в гостинице «Пеликан» в Спинхемленде, постановили, что в ситуации бедствия людям должен быть обеспечен минимальный доход. Если галлон хлеба определённого качества стоит 1 шиллинг, каждый бедняк должен получать 3 шиллинга в неделю (либо за свой труд, либо просто как обеспечение) плюс 1 шиллинг 6 пенсов на жену и членов семьи^[119]. В случае повышения цен на хлеб повышалось и обеспечение бедняка. Очень скоро это решение стало «законом страны» (law of the land), просуществовав до 1834 г.

«Закон Спинхемленда» вводил нечто похожее на «моральную экономику», в том смысле, в котором этот термин употребляется в работах Э.П. Томпсона и Дж. Скотта, т. е. вводился «минимум существования», признаваемый властью как право на жизнь, а следовательно, как моральное право бедноты, которое власть и общество должны были гарантировать. При этом нельзя сказать, что Спинхемленд лёг тяжёлым бременем на общество. Конечно, оплачивали эту патерналистскую систему налогоплательщики. Однако фермеры и сквайры получили компенсацию: закон позволил им максимально снизить зарплату наёмным работникам, поскольку последним прожиточный минимум, «право на жизнь» и так были гарантированы, – зарплата субсидировалась из государственных фондов. Но в таком случае отчасти и наниматель субсидировался из этих фондов!

На первый взгляд «закон Спинхемленда» кажется странным, ведь по сути он лишал работника материальной заинтересованности в труде: независимо от того, работал индивид или нет, он и его семья имели хотя и минимальный, но гарантированный и гарантирующий выживание доход. В результате два (а то и три) поколения британских низов получили возможность жить, не работая, не заботясь о детях и т. д.

Конечно, жить приходилось в ситуации психологической депривации, за чертой социальных приличий и социального стыда, почти в полужи-вотном состоянии – но жить. И при этом не работать. «Fool's paradise» («рай для дурака», «дурацкий рай») – так называет ситуацию Спинхемленда Поланьи, подчёркивая в то же время, что изучать Спинхемленд означает изучать рождение цивилизации XIX в. «Закон Спинхемленда» решил для Англии очень важную, судьбоносную проблему – защитив огромную часть населения от действия рыночного механизма, он позволил избежать социального взрыва, революции, как это произошло во Франции. Не случайно закон был принят во время Великой Французской революции 1789–1799 гг., он должен был предотвратить пролетаризацию или уменьшить её, что он и сделал, создав вместо пролетариев пауперов. Но какой ценой это было достигнуто? Об общесоциальном, человеческом результате уже сказано: Спинхемленд создавал ситуацию социального и морального разложения, гниения от неподвижности^[120], человеческой деградации целых сегментов общества. Всё это стало очевидной и серьёзной проблемой к концу 1820-х годов, как и проблемы бедности, пауперизма. Каков был результат с точки зрения развития капитализма, с системнокапиталистической точки зрения? Он был поразительным.

В XVIII в. в Англии уже давно оформились и земельный рынок, и «рынок денег», отставало лишь формирование рынка рабочей силы, которого требовала промышленная революция, во многом, кстати, обусловленная структурой английского землевладения^[121]. Но создание именно этого рынка заблокировал «закон Спинхемленда», и совершенно прав Поланьи, подчёркивая невозможность функционирования капиталистического строя без рынка рабочей силы, а этот последний невозможен до тех пор, пока зарплата (или доход работника) обеспечивается из государственного (общественного) фонда в виде субсидии. «До 1834 г. в Англии не существовало конкурентного рынка рабочей силы; следовательно, до этой даты нельзя говорить о промышленном капитализме как социальной системе»^[122], или, как сказали бы марксисты и сам Маркс, как о формации. Иными словами, английское общество избежало социальной революции, поставив на пути развития капитализма и оформления рабочего класса преграду, просуществовавшую сорок лет без одного года.

Устранение «закона Спинхемленда» означало превращение английского общества в рыночную экономику, в рыночное общество, которое не столько подчинялось логике и законам развития государства, это было XVI–XVIII вв., сколько подчиняло его своим законам, т. е. превращало государство в функцию капитала как субстанции^[123]. Но это значит, что первые 30–35 лет XIX в. в Англии, сформировавшие представления Маркса и о капитализме, и об этом отрезке времени как о капиталистическом, на самом деле капиталистическими не были. Это значит, что в качестве капитализма и пролетариата, а следовательно, в качестве капиталистического вектора развития Маркс и Энгельс воспринимали то, что ни капитализмом, ни пролетариатом, в строгом (по Марксу было бы – в формационном) смысле, не является. Или, грубо говоря, является лишь наполовину, причём не на ту, которую имели в виду Маркс и Энгельс; ну а вектор социального развития в таком случае оказывается просто диаметрально противоположным предсказанному Марксом, что он и осознает на рубеже 1860-1870-х годов, а осознав, обратит растерянный взор на Россию и Турцию.