Loe raamatut: «Спокойная ночь»
Крыши домов дрожат под тяжестью дней,
Небесный пастух пасёт облака.
Город стреляет в ночь дробью огней,
Но ночь сильней, её власть велика.
Виктор Цой. Спокойная ночь
Глава 1
Лязгнула железная дверь и из складского помещения вышла женщина в форме сержанта полиции, крепко сбитая и вызывающе накрашенная. Волосы у нее были неестественно рыжие, губы фиолетовые, а брови с ресницами как у шахтера, только что вернувшегося из забоя. В одной руке она держала серый полипропиленовый мешок, обмотанный скотчем по горловине, в другой – связку ключей, отвратительно гремевших при каждом движении ее квадратного тела.
Женщина посмотрела на Антона исподлобья и, сорвав бумажную печать со скотчем, грубо вывалила содержимое мешка на видавший виды деревянный стол, густо измазанный ядовито-желтой краской. Вещей оказалось немного: десятый айфон, пауэрбанк, чехол с беспроводными наушниками, томик Хемингуэя и ключи от квартиры с желтым брелоком-смайликом. Глядя на Антона в упор, женщина демонстративно подняла мешок ещё выше и тряхнула его изо всей силы. Красный икеевский рюкзак накрыл собой горку предметов и по комнате тут же распространился тошнотворный запах протухшего мяса.
– Ой! А у тебя тут продукты были? – ехидно улыбнулась Медуза Горгона (такое прозвище дал ей Антон).
– Не "у тебя", а "у вас"… Бутерброд был, с котлетой, который вы у меня в Маке изо рта вырвали.
– Ишь ты, какие мы обидчивые.
– Что вы, я просто констатирую факт. Когда я обижусь, вы об этом узнаете, – спокойно ответил Антон, складывая вещи в рюкзак.
– Если все на месте, распишись здесь, – холодно приказала она и ткнула мясистым пальцем в лежавший на столе раскрытый журнал.
Антон черканул подпись рядом с фамилией Громов и, закинув рюкзак на плечо, направился к выходу.
– Бутерброд забыл, – ядовито заметила Горгона.
Антон повернулся и, широко улыбнувшись, произнес: – А это вам, угощайтесь!
Дверь с табличкой "Склад для хранения изъятых вещей" захлопнулась не сразу, успев пропустить через себя порцию отборной матерной брани.
– Ну ты, Громов, даешь! – весело воскликнул ожидавший подопечного в коридоре коренастый охранник. – Уже и Паучиху достал! Такими темпами ты скоро снова на свою шконку вернешься.
– Постараюсь вас больше не беспокоить, – в том же шутливо-вежливом тоне ответил Антон, и они двинулись по узкому коридору к решетчатой перегородке с дверями на огромном замке. За ними виднелся «аквариум» – застекленная со всех сторон комната дежурного по части. Здесь Антону дали подписать еще какую-то бумагу и, пожелав «больше не попадаться на глаза», выпустили через турникет. Миновав толпу угрюмо слонявшихся по предбаннику жителей Средней Азии, бывший арестант толкнул тяжелую металлическую дверь и вышел на залитую холодным ноябрьским солнцем улицу.
Первые несколько минут Антон жмурился и моргал, привыкая к дневному свету и открытому пространству. Он и не знал, какое это блаженство – смотреть на залитое ласковым солнечным светом бездонно-синее небо в оправе поседевших от снега Уральских гор. А воздух? Как сладко дышится на свободе! Совсем не так, как в спертой атмосфере шестиместной камеры, пропитанной кислым запахом десятка потных человеческих тел, дешевого табака и «параши», наспех обшитой гипсокартоном; не свяжись Антон с правозащитниками по заныканному кем-то из арестантов смартфону, так бы и ходили сидельцы по нужде по старинке – при всем народе.
Едва закрылась дверь за последним правозащитником, как начался капитальный шмон – искали виновника “наезда” и “орудие преступления”. Антон прятаться не стал – взял вину на себя и попросил объяснить, какую статью закона он нарушил на этот раз. Вместо ответа он получил изрядную порцию “законных” тюремных пакостей: начальство изолятора запретило ему все свидания и звонки на волю, а охрана регулярно превращала его постель в гору истоптанных тряпок. Медуза Горгона оказалась вишенкой на этом тортике изощренной мести…
«Похоже, к свободе, как и к тюрьме, нужно привыкать», – с блаженной улыбкой констатировал Антон и почти пожалел, что не удастся обдумать эту мысль как следует, так как дверь со скрежетом отворилась, и оттуда вывалилась толпа мигрантов, громко поносивших на фарси порядки «этой дикой страны».
– Антоха-а-а! – крикнул кто-то издалека и Антон, оглянувшись, увидел метрах в пятидесяти от себя белобрысую голову Глеба, стоявшего на парковке и махавшего ему рукой.
– Дружище, – обрадовался Антон и быстрым шагом направился к затесавшейся среди иномарок бежевой Ладе-Калина.
Друзья обнялись, и Глеб спросил:
– Куда?
– В Мак, – коротко скомандовал Антон и, бросив вонючий рюкзак в багажник машины, упал на заднее место.
– Ты че, Антох? Садись вперед!
– Спасибо, я здесь посижу: после Мака душ надо принять и постираться.
– Ну ты зэка конкретный, – уважительно покачал головой Глеб. – Думаешь в Маке так воняет, что тебя никто не заметит?
– Я быстро… Надо забрать кое-что.
– Как скажешь… А-а-а, чтоб тебя, – ругнулся Глеб, пытаясь завести машину, заглохшую после первого же зажигания. Раза с третьего Лада громко чихнула, дернулась и покатилась под горку к выезду на центральный проспект.
День был рабочий, машин и людей на городских улицах попадалось немного. Продавцы магазинчиков, расположенных на первых этажах сталинских трехэтажек и пятиэтажных хрущевок, уныло курили у дверей своих заведений. Древние бабульки, с клюками, а те, что помоложе – с палками для скандинавской ходьбы, слонялись по пятерочкам и магнитам в поисках скидок на продукты. Даже дорожники, латающие ямы на перекрестках, своей медлительностью и цветом одежды отлично вписывались в унылый пейзаж осеннего города. Будничную серость немного скрашивали ребятишки, весело роившиеся в школьных дворах и стайками перебегающие улицу на светофорах.
Совершенно неуместными на этом фоне выглядели жизнерадостные лица кандидатов в мэры города, смотревшие на прохожих и водителей с каждого рекламного баннера: в белоснежных рубашках и ярких галстуках, с идеальными прическами и пышущими здоровьем лицами, они больше напоминали звезд экрана или заморских проповедников.
– Понавешали, гады, таблоидов, – зло выругался Глеб, – не проехать, не пройти. Всюду эти похабные рожи.
– Ты лучше на дорогу смотри, – спокойно сказал Антон. И, помолчав, добавил задумчиво: – Недолго им осталось.
– Ну конечно! Куда они денутся? Вон какие хоромы себе в заповеднике отгрохали, – кивнул Глеб в сторону белеющих на другом берегу озера двух– и трехэтажных коттеджей. – Думаешь они просто так их тебе отдадут? Ага, жди!
– Нужны они мне, – усмехнулся Антон.
– А я бы взял. А что? В качестве компенсации за кровопролитную борьбу с антинародным режимом.
– Ну да, – угрюмо подтвердил Антон, – а потом сам этим режимом и станешь.
– Дилемма, блин, – прошипел Глеб, стиснув зубы. И громко, словно на митинге, выкрикнул: – Тогда ваше слово, товарищ Молотов! Гори оно все синим пламенем!
Притормозив на оживленном перекрестке, Глеб навалился грудью на руль и задрал голову вверх, туда, где высился очередной рекламный щит.
– О, Антоха, смотри – Бивень! – радостно произнес он и весело заржал. Антон не стал выглядывать из машины, но на лице его заиграла довольная улыбка. Ведь это ему удалось взломать сервер рекламной компании и поменять надпись на электронном предвыборном плакате мэра. В течение трех часов каждые три минуты на огромном экране, стоявшем на главном перекрестке города, выскакивала его сальная физиономия и вместо слов: «Хочешь жить лучше? Выбирай № 3 – Иван Абрамов», появлялся слегка подправленный слоган: «Хочу жить лучше!» и дальше по тексту.
Пока до администрации дошла информация о взломе, плакат в редакции Антона успело посмотреть полгорода. Другая половина узнала о выходке таинственных хакеров от друзей и родственников. Веселье было всенародное.
Мэр рвал и метал: он звонил во все службы, требуя немедленно найти и покарать “святотатцев”. Сделать это было нелегко: посланные по следу цифровики обнаружили, что взлом произошел из… Аргентины. Как не пытались выяснить, что за мачо такой пытался «помешать честным выборам» в Солнечногорске, ничего не получалось.
Однако вечером силовики, до смерти распугав посетителей и персонал, ворвались в кафе «Вкусно – и точка» и положили Антона, мирно сидевшего за дальним столиком, «мордой в пол». Ему инкриминировалось «вмешательство в работу органов власти и покушение на информационную безопасность государственных структур». И хотя никаких доказательств не нашли, власти надавили на судей и те впаяли Антону десять суток административного ареста, которые вместе с пятью сутками следствия составили первую в его жизни пятнашку…
Когда оставался один поворот до кафе, Антон попросил друга остановиться.
– Сиди здесь, и не высовывайся. Я буквально на пять минут.
– Так я тоже голодный, – недовольно буркнул Глеб.
– Сиди здесь, – твердым голосом повторил Антон и, хлопнув дверью авто, направился к бывшему Макдональдсу, стоявшему на городской набережной.
Во «Вкусно – и точка» как всегда крутился разношерстный народ: по большей части молодежь – школьники и студенты. Антон, заказав чая, пропетлял между стойками и креслами и, присев за самый дальний столик, стал медленно отхлебывать из стаканчика. Стараясь не делать резких движений, левой рукой нащупал на внутренней поверхности крышки стола бугорок, аккуратно сковырнул его и сунул в карман брюк.
Посидев пару минут, Антон встал и вышел из кафе, задержавшись у ящика для мусора дольше обычного. Ближе к вечеру в помещении подсобки разгорелся страшный скандал: главный менеджер орал и брызгал слюной на подчиненных, потому что они, «раздолбаи этакие», не заметили, что нарисованный на мусорном контейнере человечек под слоганом: «Спасибо! Мир стал чище», бросает в урну не упаковку от бургера, а предвыборный флаер с физиономией мэра.
Глава 2
– Привез, тёть Нин! Встречайте сидельца, – крикнул Глеб, занося в квартиру пакеты с купленными по дороге продуктами.
Из крохотной хрущевской кухоньки вышла стройная, не старая еще, но уже наполовину седая женщина. На осунувшемся бледном лице особенно выделялись большие карие глаза, с выражением тихой скорби, которую не могли скрыть даже слезы радости. Тонкие руки, казалось, парили в воздухе, будто все эти дни она только и делала, что обнимала сидевшего в полицейских застенках сына.
Антон, виновато топтавшийся на пороге, шагнул в объятия матери и приник щекой к ее плечу.
– Все в порядке, мам, не плачь, пожалуйста. Видишь же – живой и здоровый.
– Антошенька, сынок, – шептала она, гладя сына по волосам, а слезы текли ручьем.
– Я пойду, теть Нин, – смутился Глеб. – Мне еще курсовую писать.
– Никуда ты не пойдешь, – строго сказала Нина Федоровна, вытирая фартуком глаза и стягивая с сына куртку. – Марш в ванную, умываться. Пельмени я для кого готовила?
– Мам, ну что ты, я сам, – отстранился Антон от матери, взявшейся расстегивать его рубашку, пока Глеб намыливал руки.
– Сам, Антошенька, сам, – с умилением вздохнула мать, продолжая касаться плеч, рук, головы сына, будто хотела убедиться, что перед ней не привидение.
– Ну мам, – недовольно буркнул Антон, когда уже стоял в ванной в одних трусах, а мать все глядела на него, держа в руках его грязную одежду.
– Боже мой, как ты похудел… Они тебя били? – вдруг прошептала она сдавленным голосом, увидев синие полосы на запястьях сына.
– Да нет, это… так… До свадьбы заживет, – неуклюже попытался успокоить мать Антон и поспешил захлопнуть дверь, чтобы не видеть ее слез.
Он долго стоял под горячим душем. А потом, намылив тело, так усердно орудовал мочалкой, будто хотел вместе с тюремной грязью содрать с себя кожу. Глеб в это время налегал на угощение, не забывая нахваливать хозяйку и развлекая ее историями из студенческой жизни. Нина Федоровна смотрела на него как на родного и совершенно невпопад приговаривала: «Слава Богу, Глебушка! Слава Богу!».
Закончив с душем, Антон закутался в старый махровый халат с большущей дырой под мышкой, уложил расческой слегка подросшую челку набок и босиком (какое счастье!) прошлепал на кухню, пропахшую пельменным духом и специями, которые Глеб обильно подсыпал себе в тарелку.
– Ешь, сынок, – мать заботливо пододвинула Антону дымящуюся горку пельменей.
– Ну куда мне столько, лопну ведь!
– А Вы, теть Нин, отойдите, а то забрызгает, – хохотнул Глеб, уплетая за обе щеки вторую порцию.
– Ешь! – сделала мать строгое лицо, будто опять перед ней капризный мальчик Антошка, не желающий есть «самую вкусную на свете» манную кашу.
– Антох, не переживай! Если что, я помогу! – шутливо подмигнул Глеб.
– Ну уж нет, сам справлюсь, – сдался Антон и принялся за пельмени.
Конечно же он проголодался: свой завтрак он отдал сокамерникам (скоро на волю!), а обед провел в коридоре изолятора, ожидая, когда будут готовы бумаги на освобождение. Стакан чая в Маке погоды не сделал: обманутый желудок только недовольно заурчал.
Но едва Антон переступил порог дома и попал в объятия матери, он тут же забыл обо всем на свете. Он вдруг кожей ощутил, что счастье и дом – понятия равнозначные. И он наслаждался этим чувством, как птица, парящая в небе или рыба, плещущаяся в воде. А тут еще и пельмени. И это после пятнадцати дней унылого тюремного рациона, где переваренная перловка с недожаренным рыбным фаршем – обычное блюдо у арестантов.
Уплетая пельмени, Антон то и дело благодарно погладывал на мать, не сводившую с него глаз. Он был единственным ее ребенком. И если бы не вера в Бога, то она жила бы только ради него. После того, как муж бросил ее с маленьким сыном, она поставила на себе крест, как на женщине, и больше не посмотрела ни на одного мужчину, хотя в молодые годы была хороша собой.
Отца Антон не знал – тот никогда не появлялся в их жизни, да и мать о нем не вспоминала. Только бабушка иной раз ворчала, выговаривая дочери:
– Могла бы и потерпеть, мужики они все такие: нагуляются и снова под женину юбку просятся. Как сына без отца-то растить?
Но Антон из-за своей безотцовщины не особо переживал. Если в других разрушенных семьях матери вынуждены были рассказывать детям басни про папу летчика или капитана, то место отца в сердце Антона занимал его дед – полковник Громов.
Нет, своего деда Антон тоже никогда не видел: он пропал без вести, когда матери было всего десять лет. Но зато от него остались фотографии, которые они с мамой часто пересматривали долгими зимними вечерами.
– А где это дедушка? – спрашивал Антошка мать, тыкая ручонкой в черно-белое фото, на котором группа бравых молодых военных с автоматами и со звездами на широкополых панамах стояла на фоне БМП.
– Это Кандагар, Антош.
– Кандагар, это Россия?
– Нет, сынок, это такая страна далеко на юге, Афганистан называется. Дедушка там… людей защищал.
– От пиратов?
– От бандитов – их душманами называли.
– Они что, людей душили?
– Не выдумывай, никого они не душили! – старалась не травмировать детскую психику мать.
– А дедушка их всех поймал? – не унимался Антон.
– Почти, – грустно вздыхала она. – Ну все, хватит. Молиться и спать.
– Вот вырасту, тоже душманов буду ловить, – поглаживал Антошка спрятанный под подушкой игрушечный пистолет, засыпая.
Когда Антон подрос и стал «отбиваться от рук», проказничая и увиливая от уроков и домашних дел, он всегда слышал от матери: «Дедушка так никогда бы не сделал» или «Дедушке это точно не понравилось бы». Иногда в воспитательный процесс встревала бабушка: «Вот вернется дедушка, он тебя уму-разуму-то научит». После этих странных слов мать всегда ссорилась с бабушкой и долгое время не водила к ней внука.
Со временем Антону стало казаться, что дед вышел из дома совсем недавно, и что не сегодня-завтра он непременно вернется. Антон даже представлял, как однажды утром дедушка войдет в дом, поставит в угол свой автомат, снимет панаму, широко, как на той фотографии, улыбнется и скажет: «Ну, Антон, как ты тут без меня? Не шалил, матери с бабушкой помогал?» Картина эта представлялась Антону так ярко, что он падал лицом в подушку и заливался горючими слезами, причитая: «Дедушка, где же ты был? Я так долго тебя ждал, так долго!»
Но проходило время, а дед все не возвращался. Годам к двенадцати Антон уже знал, что, скорее всего, он никогда не вернется. И когда они с мамой собирались в церковь, ему было больно слышать, как бабушка строго выговаривает матери: «И не вздумай там свечку за упокой отцу поставить». Мать только тяжело вздыхала, но, приходя в храм, долго молилась у большого Распятия.
Чтобы не выбирать ничью сторону, Антон повесил над столом большое фото деда. Он стоял на нем в полевой форме на фоне раскидистых пальм, улыбаясь своей широкой открытой улыбкой. Позади виднелось озеро, на берегу которого паслись диплодоки, а в небе можно было заметить птиц, похожих на птерозавров. «Это дедушка в какой-то южной стране на аттракционе. Кажется, «Эдем» называется», – вспоминал Антон слова матери, слышанные им в детстве. «Где бы ты ни был, дед, тебе там хорошо», – думал он, глядя на снимок. И ему казалось, что дедушка в ответ весело подмигивает.
Когда пришла пора получать паспорт, Антон не сомневаясь выбрал девичью фамилию матери. Бабушка, хоть и не одобряла дочь за развод, была довольна.
– Ну вот, – с облегчением вздыхала она, – Громовых на свете больше стало. И добавляла строго: – Смотри, не подведи фамилию-то!
И Антон не подводил: поступив в институт, сразу стал неформальным лидером группы хакеров, боровшихся с «прогнившим режимом». Атмосфера в институте была либеральной: большинство преподавателей принадлежало к поколению девяностых, а из старой профессуры осталось всего трое. Только что прошли президентские выборы в стране, и лекции то и дело превращались в сидячие митинги, на которых преподаватели и студенты костерили власть в хвост и в гриву, за “репрессии” в отношении оппозиции.
Антон с друзьями занимались тем, что выискивали компромат на местных чиновников и распространяли его в сети. Сделать это было нетрудно: то и дело кто-нибудь из сотрудников администрации города попадался на взятках. Прокуратура открывала дела, но редко кто из мздоимцев получал реальные сроки. Ходили слухи, что все в городе: и полиция, и прокуратура находятся под контролем мэра. По мнению кружковцев, он и был головой спрута, душившего в своих "нежных” объятиях весь город. История с предвыборным баннером мэра стала их крайней акцией, расплачиваться за которую пришлось Антону.
Нина Федоровна знала о настроениях сына. Не раз они спорили о том, как нужно относиться к власти, а иногда дело доходило до ссоры.
– Ты прочитай Библию, что там сказано: всякая власть от Бога, Антоша!
– Ну конечно! Даже такая, которая ворует и насилует?
– Как ты можешь такое говорить! Кто ворует? Кто насилует?
– Посмотри на Пирамиду, – злился Антон, показывая пальцем в ту сторону, где высился элитный квартал, состоящий из роскошных особняков, соревнующихся друг с другом в высоте и причудливости архитектурных форм. – Они это что, на честно заработанные построили?
– Может и заработали, откуда ты знаешь?
– Что?! – еще больше кипятился Антон. – Ну, мама… Я тебя не понимаю: как можно закрывать глаза на откровенное зло? Разве этому учит Церковь?
Нина Федоровна, обескураженная таким приёмом, терялась и не знала, что ответить.
– Я не богослов, Антош. Об этом тебе лучше у отца Петра спросить.
Антон раздраженно махал рукой: поступив в институт, он стал реже ходить в храм и почти перестал видеться с духовником. Да и что мог сказать ему священник, регулярно попадающий в объектив камеры вместе с мэром? Антон не говорил этого вслух, боясь обидеть мать, считавшей отца Петра святым человеком.
Мать всегда заканчивала спор строгим предупреждением:
– Помяни мое слово: эти мысли до добра тебя не доведут.
И теперь, когда Антон попал за решетку, она была совсем не рада своему предвидению. Эти пятнадцать дней, проведенные без него, Нина Федоровна горячо молилась и обивала пороги спецприемника в надежде хотя бы глазком увидеть свою кровиночку. Но слышала в ответ только одно: “Свидания и передачи Громову запрещены”. Вспоминая это мучительное время и глядя на покрытые синяками запястья сына, она поневоле начинала роптать и даже гневаться на тех, кто был виновником его и ее страданий.
– Если бы дедушка был жив, они бы не посмели… – тихо, но решительно вымолвила она.
– Что ты, мама? – улыбнулся Антон. – Как ты себе это представляешь? На танке, что ли, приехал бы внука вызволять?
– Класс! – восторженно отреагировал Глеб на картинку, нарисованную Антоном. – Люк так это открывается и оттуда чел с мегафоном: “Эй, там, на киче! Громова с вещами на выход!”
– Не знаю, Антош. Но он бы этого не допустил, – вздохнула мать. – Может, добавки?
– Нет! – дружно вскрикнули друзья и все от души расхохотались.
Напряжение, висевшее в воздухе все это время, растворилось, как пар от пельменей. Глеб тут же засобирался:
– Отдыхай, Антоха! Завтра в институте потараторим.
Провожая друга, Антон остановил его в дверях и сказал вполголоса:
– У нас стукач.
– Ты чё, Антох, быть не может! – удивился Глеб.
– Кто-то же меня сдал.
– И кто это?
– Не знаю. Но надо быть осторожней.
– Ладно, не кипишись, разберемся, – друг хлопнул Антона по плечу и поскакал вниз по лестнице.
Только захлопнулась дверь, как Антон закричал:
– Мама, брюки!
– Так я ж в стирку…
– Что ты наделала! – простонал Антон и кинулся в ванную.
– Да ты не переживай, я еще не включала, – успокоила его мать. – Что там у тебя?
– Фу-у-у, слава Богу! – выдохнул он, вытаскивая из стиральной машины брюки. – Так, ничего… Прости…
Драгоценный “бугорок” был на месте. Антон зажал его в кулак и прошел в комнату мимо удивленной и напуганной матери. Закрыв дверь, не раздеваясь упал на кровать и долго лежал, глядя в потолок, крепко сжимая руку. Постепенно «бугорок» размяк, как пластилин, и Антон, с большой осторожностью разделив его пополам, достал из него миниатюрную карту памяти. Очистив её от остатков жвачки, достал со стоящего рядом стола адаптер, вставил в него карту и положил обратно. «Потом, все потом», – сказал он себе и провалился в глубокий исцеляющий сон.
Во сне он видел своих знакомых по отсидке, стоявших посреди камеры с каменными лицами и аплодирующих пляшущей танец живота Медузе Горгоне. Пошло улыбаясь и подмигивая, она манила Антона к себе.
