Мои воспоминания. Том 2. 1842-1858 гг.

Работы по устройству водопровода шли весьма успешно. Губернатор Урусов ежедневно их осматривал и при осмотрах, в отсутствие производителя работ Глинского, {наблюдению которого мною были поручены и другие ремонтные работы в городе}, делал разные бестолковые распоряжения. Это видимо раздражало Глинского; Урусов же его возненавидел и начал к нему придираться. Один раз, встретив Глинского в фуражке, а не в шляпе, как требовалось от военных офицеров в Нижнем, Урусов приказал ему идти ко мне с тем, чтобы я его послал на гауптвахту за несоблюдение формы. Глинский возразил Урусову, что он одет по форме, установленной для инженеров, производящих работы, и что последний встретил Глинского при переходе с одной работы на другую. Тогда Урусов потребовал от него, чтобы он постоянно носил при себе фуражку и шляпу, надевая первую на работах, а последнюю при переходе с одной работы на другую, и повторил приказание передать мне его требование посадить Глинского на гауптвахту. {По передаче мне Глинским этой встречи} я немедля поехал к Урусову и представил ему всю несообразность его требования. Он мне на это отвечал, что он спустил бы другому офицеру, но что Глинский с польским гонором задирает нос и что его надо проучить. Я представил Урусову, как неприлично ему, военному губернатору, показывать, что он имеет личности с поручиком Глинским, и за тем последний не был посажен на гауптвахту.

Впрочем, Урусов обращался очень дерзко со всеми Нижегородскими властями и служащими, как при встречах на улице, так у себя дома и в гостях. Он не щадил никого. Нижегородским жандармским штаб-офицером был в это время заслуженный полковник Панютин^н, человек пожилых лет, добрый и честный. {Быв} в гостях у одного из служащих, Урусов при всех гостях, в числе которых был и я, ни с того ни с сего поднял крик на Панютина, топал ногами и говорил, что он напишет в Петербург об его смене. Нет сомнения, что Панютин доносил об этой сцене и других подобных шефу жандармов, который не переводил Панютина из Нижнего, желая иметь доверенное лицо для наблюдения за поло умным губернатором. Панютин после описанной сцены старался не встречаться с Урусовым, иначе как по служебным делам.

Для усиления полицейского надзора во время ярмарки командировались в Нижний казаки Уральского войска. Они постоянно, по разным случаям придирались к проезжающим и проходящим и брали с них деньги; между тем они пользовались постоянным покровительством губернатора. По мосту через р. Оку, соединяющему город с ярмаркою, была запрещена скорая езда; это запрещение подавало повод расставленным по мосту казакам останавливать некоторых из проезжающих за мнимую скорую езду и отпускать их, только {получив с них} деньги. Таким образом был остановлен мой свояк граф Толстой, ехавший с ярмарки в городской тележке, запряженной клепером^[22], купленным, кажется, за пять рублей, который не мог ее везти иначе как медленным шагом. Толстой носил бороду и русский кучерской костюм, а потому остановивший его казак думал, что он купец или мещанин. Казак, видя, что Толстой не дает ему денег и требует оставить его в покое, повернул тележку, в которой сидел Толстой, чтобы отвезти ее на казачью гауптвахту, находившуюся посередине моста. При этом повороте мальчик, всегда ездивший с Толстым, упал из тележки. На гауптвахте в это время случился младший нижегородский полицеймейстер Запольский^н, который {по объяснении всего случившегося} отпустил Толстого и тележку с лошадью. Толстой приехал прямо ко мне; мы решили, что он напишет Урусову письмо, в котором будет жаловаться на казака, {его неправильно остановившего}. На другой день рано утром, когда Толстой и все в городе еще спали, полицейские взяли кучера Толстого и отвели его в съезжий дом; вместе с тем было полицейскими повещено во все дома, за исключением занимаемых почетными лицами, в числе которых был и я, чтобы кучера немедля явились в тот же съезжий дом. Когда они собрались, объявлено было, что приказано высечь в их присутствии кучера Толстого за скорую езду по мосту. Кучер этот заявил, что он никогда со своим барином не ездил и накануне вовсе не отлучался из дома. Тогда его отпустили, а на место его взяли 15-летнего мальчика, которого при всех кучерах больно высекли, несмотря на то что он заявлял, что барин сам всегда правит лошадью, что они ехали вчера по мосту шагом и что он накануне при падении из тележки больно ушибся. Толстой, узнав об этом сечении, написал Урусову письмо, в котором, {объяснив все происшедшее}, жаловался на притеснения, делаемые проезжающим казаками, и на несправедливое наказание его мальчика. Письмо было написано с достоинством, но без резких выражений. Урусову оно показалось дерзким потому, что в нем был намек на покровительство Урусова казакам. {Я уже говорил о ненависти последнего к Толстому}; сделав выписку из письма только некоторых и то неполных фраз, Урусов препроводил ее в ярмарочную полицию для производства над Толстым следствия. Я немедля объяснил Урусову неправильность наряжения этого следствия, и он уже готов был отменить его, когда приехал в Нижний Николай Андрианович Дивов^{179}, бывший гофмейстер двора Великого Князя Михаила Павловича, а в это время находившийся в отставке. Дивов, по своей мании к поддержанию всякой власти, уверил Урусова, что последний должен написать об этом министру внутренних дел, и Толстого сошлют без суда. Урусов исполнил по совету Дивова и следствия не отменил; министр же не обратил внимания на жалобу Урусова, но следствие продолжалось; несколько дней сряду требовали Толстого, жившего в верхней части города, к следствию, производившемуся в ярмарочной полиции. Я научил Толстого ответить, что по закону заявление, им сделанное, не может быть поводом к производству следствия; но так как, несмотря на это, следствие все продолжалось и Толстому надоело ежедневно ездить в полицию, то я ему советовал заявить следователю, что он не будет отвечать на вопросы, делаемые по отрывкам из его письма, а требовать, чтобы все письмо было передано Урусовым следователю; тогда последний увидит, что нет повода продолжать следствие. {Между тем} в письме, хотя и уклончиво, высказывалась правда, которая колола глаза Урусову; по этой причине он не хотел передать всего письма к следствию, и затем оно прекратилось.

В ту же ярмарку Урусов имел столкновение с бывшим губернским предводителем дворянства С. В. Шереметевым. В Кунавине запрещено было курить на дворах; между тем казаки, ехавшие мимо дома Шереметева, {находящегося в этом предместии}, заметили, что во дворе курят. Ворота во двор были заперты, но казаки вломились в него и хотели взять курящих в полицию. Шереметев, раздраженный этим поступком казаков, проходя мимо казацкой гауптвахты, находившейся посредине моста через р. Оку, остановился в то время, когда караульный казачий офицер рассылал казаков на разные ярмарочные посты по их собственному желанию. Каждый казак назначал тот пост, на котором он стаивал прежде, и надеялся поболее собрать незаконными путями денег. Шереметев сказал громко:

– Вот как у вас делается развод часовых?

На это казачий офицер отвечал ему:

– Проваливай, не мешайся не в свое дело.

Но Шереметев начал объяснять, что он сам долго служил в военной службе и подобного безобразия не видывал. Тогда казачий офицер повторил ему, чтобы он убирался, а то он посадит его под арест, к чему прибавил:

– Вишь какой, надел на шею Станиславский крест, да и умничает.

Шереметев часто носил польский крест за военную доблесть (Virtuti Militari)^{180}, который в последнюю Польскую войну^{181} роздали всем и затем более не давали; 2-я степень, которая носилась на шее, была дана участвовавшим в этой войне в чине генерал-лейтенанта или генерал-майора. Казачий офицер принял этот крест за Станиславский.

Описанная сцена была немедленно доведена до сведения Урусова, который, позвав к себе казачьего офицера, заставил его подписать рапорт о происшедшем с ним накануне и нарядил по этому делу следствие. Казачий офицер, узнав, что делавший ему накануне замечания знатный и богатый барин, очень испугался и униженно просил прощения у Шереметева и защиты у бывшего старшего полицеймейстера полковника Махотина^{182}, умоляя последнего, чтобы он упросил Урусова прекратить дело, но просьбы его были безуспешны. Шереметев на другой день уехал в свое имение, куда к нему приезжал чиновник, назначенный производить следствие; я не знаю, отвечал ли Шереметев на его вопросы, или уклонился от ответов; знаю только, что он говорил {упомянутому} чиновнику, что, {хотя у него и нет сестры, которая была любовницей ГОсударя}, он еще померяется с Урусовым. Все в Нижнем, и в том числе вице-губернатор [Максим Максимович] Панов, человек весьма умный, были уверены, что Шереметев будет предан уголовному суду; однако же это дело не имело никаких {видимых} последствий.

Не только сам Урусов был глуп, но и окружал себя большею частью такими же глупцами. При нем состоял по особым поручениям капитан Казаков^н, жена которого была очень хорошенькая и умная женщина. Об уме же Казакова можно судить по следующему рассказу. Когда Урусов сказал Казакову, что он ежедневно обходит водопроводные работы для моциона после питья каких-то трав, которые сделали ему много пользы, Казаков отвечал:

– Это известно, что всякая скотина отхаживается от болезней, когда ее пустят на траву.

Говоря это, Казакову и в голову не приходило, что его слова обидны для Урусова; {он никогда не посмел бы чем бы то ни было обидеть своего начальника}.

С назначением меня начальником работ по устройству Нижнего Новгорода я делался постоянным его жителем и потому распорядился перевозкою в Нижний всей моей мебели и других вещей, хранившихся с 1843 г. в Москве {в нанимаемой мною квартире}. Отправление их из Москвы приняла на себя жившая у нас Е. Е. Радзевская. Исправив в Москве наш рояль, {заплатила} с лишком сто рублей, она, соблюдая нашу экономию, отправила все наши вещи на барке, которая затонула на Оке. На этой барке был весьма дорогой груз; часть его, принадлежащая нам, стоившая от 6 до 7 тысяч руб. сер., составляла в сравнении с остальным грузом весьма малую ценность. Подобные случаи с барками на Оке были весьма редки, и едва ли в том году этот случай не был единственным. Все наши вещи пролежали в воде очень долго, сверх того, были попорчены разлившеюся купоросною кислотой, которая составляла часть груза барки. По доставлении моих вещей в Нижний они были в таком положении, что бóльшая часть их была брошена, и пришлось обзаводиться вновь; {недаром говорит пословица: «Где тонко, там и рвется»}. Е. Е. Радзевская {напрасно обвиняла себя, что послала наши вещи не по шоссе, а водою}, очень досадовала, что разные мелкие вещи, которые {тогда} так любила жена моя, остались целы, и в том числе картонный рояль собственной работы моей жены, тогда как наш прекрасный рояль, за починку которого она только что заплатила более ста рублей, и вся наша мебель, купленная жене в приданое, оказались никуда не годными. В числе испорченных вещей был замечательный ковер, прекрасно вышитый двоюродною теткою моей Варварой Ивановной Колесовой, {о которой я упоминал в IV главе «Моих воспоминаний»}. Ковер этот был разыгран в лотерею в стоимости 5000 руб. асс.^{183} (1428 руб. 57 коп. сер.). Я взял два билета по 10 руб. асс. (2 руб. 85 коп. сер.) каждый и выиграл ковер, но это счастье повело меня только к убыткам. Ковер до розыгрыша лотереи висел в петербургском магазине Юнкера. Получив известие о выигрыше, я просил родственника моего Н. И. Кутузова переслать его ко мне в Москву, где я тогда жил (в 1839 г.). Кутузов мне его выслал, но не уведомил меня о его высылке и только после повторения моей просьбы отвечал, что ковер давно выслан через контору транспортов. При получении ковра из этой конторы оказалось, что в нем завелись черви и часть ковра уничтожена. Контора объявила, что она отвечает только за наружную целость посылок и не выдала мне вознаграждения за понесенный убыток. Я отдал ковер исправить за 120 руб. сер.; исправление продолжалось более года и кончилось только перед первым моим отъездом в 1840 г. на Кавказ. С того времени я в продолжение 6 лет был в постоянных разъездах и ковра не развертывал; в Нижний он был доставлен облитый весь купоросным маслом и, следовательно, никуда не годным.

При разъездах Клейнмихеля местные начальники {подведомственных ему частей} обыкновенно встречали его на границе своих управлений. 1 ноября он должен был приехать на заведоваемый мною участок шоссе; я с дистанционным инженером ожидал его у пограничного столба Нижегородской и Владимирской губернии. На этом месте не было никакого пристанища. Клейнмихель опоздал своим приездом, и мы, в ожидании его, на морозе и снегу в продолжение нескольких часов сильно померзли. Не на что было ни лечь, ни сесть, кроме замерзлой земли, покрытой снегом. Проскакав в темную холодную ноябрьскую ночь по заведоваемому мною {отлично укатавшемуся} участку шоссе, Клейнмихель был встречен на границе городской земли нижегородским полицеймейстером Зенгбушем^{184}, недавно назначенным в эту должность. Он доложил Клейнмихелю, что по случаю ледохода на р. Оке последнему отведена квартира в предместье Кунавине, расположенном на левом берегу Оки. Зенгбуш был верхом, и его сопровождали несколько десятков верховых полицейских и разного звания людей с фонарями в руках.

В то время в Кунавине не было ни одного сколько-нибудь сносного дома с печами, а потому комнаты, отведенные Клейнмихелю, были холодны. Он рассердился, не хотел в них оставаться и послал Зенгбуша на берег Оки посмотреть, нет ли возможности переправиться через Оку в город. По его возвращении Клейнмихель раздраженным голосом спросил, можно ли переправиться через Оку, прибавив, что он приехал осмотреть Нижний, а не его предместье, в котором хотят его заморозить. Зенгбуш, перепуганный, отвечал ни то ни ce, и тогда Клейнмихель, еще более вышедший из себя, послал его снова осмотреть возможность переправы. Встреченный при {своем} возвращении тем же криком Клейнмихеля и не зная, что угоднее последнему, оставаться в Кунавине или, несмотря на видимую опасность, переехать в город, он опять дал уклончивый ответ. Тогда Клейнмихель приказал мне ехать с Зенгбушем на берег Оки и удостовериться в возможности переправы через нее. Ночь была совершенно темная и холодная, с берега ничего нельзя было видеть; слышен был только шум плывущих льдин. Возвратясь к Клейнмихелю, я доложил положительно, что переправа через Оку невозможна. Тогда Клейнмихель сказал Зенгбушу, что вот как следует исполнять его приказания, а не отвечать, что и можно и нельзя переправиться, причем передразнил и голос, и манеры Зенгбуша, прибавив:

– Что вы думали, что я приехал сюда топиться? Если завтра и возможно будет переехать через Оку, я не поеду в город, а поеду отсюда обратно; хороши у вас порядки, я доложу о них Государю.

Затем Клейнмихель спросил у Зенгбуша:

– Который час?

И когда последний ответил ему, то он, посмотрев на свои часы и увидав, что на них 20 минутами менее, закричал, что даже часы у полицеймейстера неверны, и выгнал его из комнаты, сказав:

– Все у вас дурацкое в городе – и часы дурацкие, и полицеймейстер дурацкий.

Между тем подали самовар, {пока Клейнмихель с Серебряковым и мною пил чай, он} удивлялся, откуда берут таких дураков в полицеймейстеры; я заметил, что он напрасно разбранил Зенгбуша за неверность его часов. Клейнмихель ответил, что он свои часы переставил в Москве на полчаса вперед; я возразил, что в Нижнем часы идут вперед 20 минутами против московских, а он на это сказал:

– Опять будут уверять, что этому причиною какой-то меридиан; после этого всякий паршивый городишка будет иметь свой меридиан.

Инженеры, члены строительной комиссии и служащие в ней, а равно Зенгбуш и все полицейские поместились на ночь в грязной нетопленой кухне, лежа на полу, подостлав под себя свои шинели. Я понял, что причиной раздражения Клейнмихеля было то, что губернатор не выехал к нему навстречу. Когда я вошел в {упомянутую} кухню, Зенгбуш обиженным тоном сказал мне, что ни для кого не делали подобной встречи, а еще этот инженерный генерал-лейтенантишка^[23] (так выразился Зенгбуш) {не большая же штука, а} позволяет себе кричать и ругаться. Удивительно, что Зенгбуш не имел понятия о значении Клейнмихеля. {Последний был в инженерном сюртуке с серебряными эполетами, на которых был золотой вензель Государя; Зенгбуш, вероятно, принял этот вензель за три золотых звездочки, означающие чин генерал-лейтенанта.} Я объяснил Зенгбушу, что Клейнмихель давно полный генерал и генерал-адъютант, что он министр и, главное, любимец ГОсударя и что напрасно Урусов не переехал вместе с Зенгбушем в Кунавино для встречи Клейнмихеля. Тогда Зенгбуш послал просить Урусова немедля приехать. Посланный квартальный надзиратель сел в лодку на Оке, но не мог пристать к противоположному берегу, а был занесен льдинами в Волгу и пристал к берегу ниже города у Печерского монастыря^{185}. Урусов приехал в 7 часу утра в полной парадной форме: в белых панталонах и ботфортах. Он принужден был ожидать приема Клейнмихеля в той же кухне, где некоторые из чиновников валялись еще на полу, а другие вставали полуодетые и умывались. Это положение сильно оскорбляло чрезвычайно гордого Урусова.

Почтовые лошади, привезшие Клейнмихеля и меня с последней почтовой станции Орловки, вернулись на эту станцию, а так как он объявил, что рано утром, не заезжая в город, поедет обратно, в Кунавине нельзя было достать лошадей, то я послал за свежими почтовыми лошадьми в Орловку, {которых Клейнмихель, немедля по своем пробуждении часов в 8 утра, приказал закладывать в экипажи}. [Аполлон Алексеевич] Серебряков ему доложил о приезде Урусова, но не получил никакого ответа. Когда я пил чай вместе с Клейнмихелем, то по просьбе Урусова напомнил ему о том, что последний ждет его приема. Клейнмихель отвечал шутя, что я, как нижегородский помещик, вздумал покровительствовать Урусову, и прибавил:

– Пусть подождет.

Я передал это Урусову, который, горячась, уверял, что немедля уедет, но не трогался с места. Клейнмихель, выдержав Урусова часа четыре в кухне, велел его позвать и обошелся с ним любезно. В коридоре, перед комнатами Клейнмихеля, были выстроены инженеры, архитекторы и другие чины ведомства путей сообщения. По приглашению Урусова Клейнмихель, выйдя к ним, изъявил благодарность за то, что губернатор, их ближайший начальник, о них хорошо отзывается. Это должно было всех удивить, так как было известно, что^[24] Урусов, перессорившись почти со всеми инженерами и архитекторами, собирался на них жаловаться Клейнмихелю. {Явно, что, обрадовавшись любезному приему последнего, он, вместо того чтобы жаловаться, их похвалил.} Клейнмихель тут же объявил, что он желает лично осмотреть труды тех, которых так одобрял губернатор.

Льду на Оке было менее, чем ночью; мы переправились благополучно. {Клейнмихель в Нижнем обскакал^[25] все работы; этот осмотр он описал в приказе от 11 ноября, который мною будет приведен ниже.} При осмотре отстроенного вчерне водоподъемного здания я подвел Клейнмихеля к находящемуся близ этого здания ключевому бассейну, устроенному по {вышеупомянутому} изобретенному мною дешевому способу. Клейнмихель, не понимая ни чертежа этого бассейна, ни моего рассказа о его устройстве, не сказал ни слова, но на лице его было видно неудовольствие, {причиною которого, вероятно, было то, что его заставили сделать несколько шагов для осмотра маленького земляного кургана, из которого торчала чугунная труба, покрытая дырчатым колпаком}. Конечно, если бы вместо этого простого, дешевого устройства был построен, сообразно прежним проектам, большой кирпичный ключевой бассейн, то Клейнмихель осмотрел бы его в подробности и поблагодарил бы меня, как постоянно благодарил за все произведенные мною работы и в особенности за кирпичные. Клейнмихелю не было дела до того, что подобный бассейн стоил бы в 20 или 30 раз дороже; было бы, по крайней мере, на что посмотреть. {Во II главе «Моих воспоминаний» я говорил о том, какое благосклонное внимание было обращено Толем на мой проект устройства ключевых бассейнов. Разность взглядов Толя и Клейнмихеля происходила от разности в их образовании, а внимание начальника или его пренебрежение к изобретениям подчиненных имеют весьма важное на них влияние.}

Клейнмихель приказал мне ехать с ним в Москву; для того чтобы я мог надеть на дорогу сюртук вместо мундира, в котором я его встретил, он остановился у ворот занимаемого мною дома. Мой свояк Толстой был в это время у моей жены; увидев из окна, что Клейнмихель подъезжает к нашему дому, и полагая, что последний зайдет ко мне, он поспешил уйти. На Толстом было надето три пальто, из коих верхнее было короче нижних и самое верхнее было из летней материи; на голове была кучерская шапка, а черная его борода была покрыта хлопьями снега, {который комьями падал во время его выхода из моего дома}. В таком виде Толстой прошел мимо коляски, в которой сидели Клейнмихель и Урусов. Последний, конечно, воспользовался этим случаем, чтобы представить Толстого не признающим властей революционером. По возвращении моем из дому Клейнмихель сказал мне, что если бы он знал, для каких родных я просил его ходатайства у Государя, то, конечно, он не исполнил бы моей просьбы.

По окончании осмотра городских работ мы завтракали у Урусова; Клейнмихель за завтраком очень любезничал с женою Урусова [Екатериной Петровной]. После завтрака Клейнмихель и я поехали в Москву и успели еще засветло доехать до Владимирской губернии, где оканчивался заведоваемый мною участок шоссе. Таким образом, Клейнмихель успел в продолжение семи часов осмотреть не только все работы, производившиеся в Нижнем, но и шоссе на протяжении 50 верст и сверх того позавтракать у губернатора. Этот осмотр он описал в отданном им 11 ноября за № 207 приказе, из которого я привожу здесь несколько выписок. {Приказ начинается следующим образом}:

Нижегородское шоссе от Москвы до Нижнего Новгорода (389 верст), при проезде моем ныне, я нашел совершенно в удовлетворительном состоянии. Участок шоссе от Нижнего до с. Красного (52 1/2 версты), в 1843 г. совершенно разрушившийся, отделан отлично и во всех частях надежно.

Губернаторы губерний, через которые шоссе это пролегает, местные жители и купечество, которых я нарочно в проезд мой призывал, удостоверяют, что Нижегородское шоссе во все время нынешнего года было в отличном положении и как проезжающие, так и обозы не имели ни малейшей остановки.

Справедливо заслуживают мою признательность, и я вполне благодарю за таковое состояние Нижегородского шоссе: начальника IV округа путей сообщения, инженер генерал-майора Трофимовича, исправляющего должность начальника V округа инженер-полковника Шуберского, начальников отделений инженер-подполковников Жилинского и Запольского, и в особенности заведующего последним участком от с. Красного до Нижнего, состоящего при мне инженер-подполковника барона Дельвига, и всех дистанционных офицеров.

Общее состояние Нижегородского шоссе, как выше сказано, весьма хорошо, но в частности, кроме участка барона Дельвига, я должен сделать некоторые замечания.

Далее следуют замечания, которых я не переписываю. После получения означенного приказа в Нижнем я в первый раз виделся с вицегубернатором Пановым 25 декабря в Нижегородском кафедральном соборе. Стоя на коленях во время благодарственного молебствия {за избавление России от галлов и с ними двадцати языков}, Панов поздравил меня с {изложенною в приведенном приказе} благодарностью Клейнмихеля и к этому прибавил, что после такой благодарности нечего уже будет толковать об этих, как он выразился, hommes de paille^[26], какими были, по его мнению, Вейсберг и Тимофеев. Ясно было, что он полагал, что подрядчиком по устройству шоссе был я, а Вейсберг только подставным лицом. Я ему отвечал, что в церкви неудобно объяснять ему ложность его предположения, но что я для этого заеду к нему прямо из собора.

По приезде к нему я заявил мое удивление, что он, при своем большом уме и зная меня более трех лет, не понял, что я принадлежу к тем людям, которые не в состоянии обирать казну для своего обогащения. Он мне отвечал на это:

– Действительно, все подрядчики по городским работам уверяют, что вы, помогая им во всем, что не противно заключенным ими контрактам, ничего с них не берете. Но я полагал, что вы так действуете собственно по городским работам по причине ничтожности употребляемых на них сумм. Что же касается до устройства шоссе, на что употреблено более полумиллиона рублей, то я полагал, что вы довольно умны, чтобы не упустить подобного случая для поправления ваших расстроенных обстоятельств; убежденный же вашими объяснениями, что я в этом ошибался, мне остается только извиниться перед вами в том, что я полагал вас умнее, чем вы оказываетесь в действительности.

{Образование Панова, и между прочим тщательное изучение им Сея и Бентама^{186}, не мешали ему иметь и излагать подобные мысли.} Он был и умен, и остроумен. В строительной комиссии существовало обыкновение перед Новым годом всем ее членам рассылать разные канцелярские принадлежности; их присылали и Панову, как председательствовавшему в комиссии в продолжение всего ярмарочного времени и вообще во время отсутствия губернатора из Нижнего. Панов получил эти принадлежности на 1847 г., за исключением карандашей, на что и обратил мое внимание. Я ему отвечал, что это сделано по моему приказанию, так как карандаши враги его, и я хотел его от них избавить. Панов на полях журналов всех присутственных мест, которые он должен был подписывать, делал карандашом злостные заметки, чем приобрел себе много врагов.

Далее в том же приказе Клейнмихеля от 11 ноября сказано:

В Нижнем Новгороде сделаны для опыта два шоссе: одно из искусственного кирпичного щебня, а другое из чугунной руды. Опыт этот я велел произвести потому, что во многих местах нет камня, а в других он доходит уже до цены неимоверной.

Опытные шоссе устроены на самой проезжей Ямской улице: из искусственного кирпичного щебня на 150 погонных саженях, – а из чугунной руды на 95 саженях. Первое из них окончено осенью 1845 г., а последнее в конце июля месяца текущего года.

По шоссе из кирпичного щебня прошли значительные обозы Нижегородской ярмарки нынешнего года и в продолжение весны перевезли по этому пути большое количество канатов с близь лежащей фабрики, имея на возах от 150 до 200 пудов. Шоссе сохранилось в совершенной целости, а ремонту в течение всего года употреблено на него только 1 1/2 куб. сажени. Нет сомнения в возможности устройства шоссе из этого материала, но для большого удостоверения я велел, по особо составленной на основании опытов инструкции, сделать таковые участки шоссе во всех округах путей сообщения^[27].

По шоссе из чугунной руды также шли обозы Нижегородской ярмарки и перевозились канатные тяжести без всякого для него повреждения; но, по краткости времени его существования, нельзя еще сделать надлежащего об нем заключения. Заведывающему этим шоссе инженер-подполковнику барону Дельвигу продолжать наблюдения и о последствии донести мне.

На пространстве, отделяющем шоссе из руды от шоссе из искусственного щебня, вместо мостовой сделать также шоссе из кирпичного щебня.

Член общего присутствия правления X (Киевского) округа инженер-полковник Борейша^{187} представил Клейнмихелю записку о возможности заменить булыжный щебень для шоссе в тех местностях, где он очень дорог, кирпичным, обожженным по особому способу. Клейнмихель передал мне в Москве в 1844 г. записку Борейши для объяснения дела. Записка была составлена непонятно; я изложил дело с большею ясностью и получил приказание Клейнмихеля прочитать мою записку нескольким инженерам, и в том числе Трофимовичу, с тем, чтобы они ее подписали. Все инженеры, за исключением Трофимовича, по прочтении записки охотно ее подписали; последний же, мало понимая дело, требовал времени для изучения записки и не хотел читать ее при мне. Я заметил ему, что Клейнмихель уезжает на другой день из Москвы, и я должен представить записку до его отъезда, тогда Трофимович ее подписал. За обедом у Клейнмихеля в этот же день Трофимович сказал, что много значит уменье писать складно; хотя мысль о шоссе из кирпичного щебня принадлежит Борейше, но она сделалась для всех понятною и возможною к осуществлению только после ее обработки мною. Я тогда же получил приказание устроить в виде опыта шоссе из кирпичного щебня; такое же приказание дано было и Борейше об устройстве опыта в Киеве. Устроен ное мною в 1845 г. шоссе из кирпичного щебня в Нижнем вполне удалось, а устроенное Борейшею в Киеве было очень неудачно. В ноябре 1846 г. я снова с Клейнмихелем был в Москве, где представил ему подробное описание употребленного мною способа для обжога кирпичного щебня и устройства из него шоссе. Это описание было издано особой брошюрою и, кажется, помещено в «Журнале путей сообщения». Вместе с устройством опыта шоссе из кирпичного щебня Клейнмихель поручил мне устроить в виде опыта шоссе из болотной железной руды, которая имеется в значительном количестве близ Нижегородского шоссе на границе Нижегородской губернии.

Эти шоссе из кирпичного щебня и из руды содержались в бытность мою в Нижнем в большой исправности. {Жена моя каждый день по ним каталась в экипаже}; они представляли совершенно ровную поверхность, в особенности шоссе из кирпичного щебня. На обыкновенных, наилучшим образом укатанных шоссе имеются всегда небольшие рябины; проходящие тяжелые возы производят в них удары, которые все более и более увеличивают эти рябины. На шоссе же из кирпичного щебня, если он обожжен надлежащим образом, поверхность не имеет упомянутых рябин, тяжелые возы не производят на нем тех ударов, каковым подвергается шоссе из булыжного щебня, а потому на его ремонт требуется незначительное количество щебня.

Далее в том же приказе от 11 ноября сказано:

Строительную часть Нижнего Новгорода я нашел в удовлетворительном состоянии; город обстраивается красивыми зданиями; в течение нынешнего года устроено до 2000 кв. саж. мостовой и до 5 верст тротуаров из торца, кирпича и плиты.

Строительной частью в Нижнем заведовала строительная комиссия, в которой председательствовал губернатор, а потому Клейнмихелю невозможно было официально относить ко мне похвалу об удовлетворительном состоянии строительной части в Нижнем, хотя ему было известно, что я был главный по этой части деятель. To же замечание относится ко всему изложенному в окончании приказа Клейнмихеля от 11 ноября, которое привожу в буквальной выписке.