Мои воспоминания. Том 2. 1842-1858 гг.

Пока Максутов был у меня гостем в доме, я находил неудобным замечать ему, {что он поздно встает}, но с переездом его на собственную квартиру я ему часто делал замечания на то, что он поздно встает и не усердно исполняет свои обязанности. Замечания эти, впрочем, мало на него действовали. Малый успех в работах, беспорядки всякого рода и ропот рабочих, не получавших одни пищи, а другие платы, продолжались, и я советовал Максутову отказаться от принятой им на себя обязанности; впрочем, и он часто говорил, что, несмотря на свою бедность, он не желает долее оставаться приказчиком Вейсберга и что им принятая обязанность была слишком тягостна; с этим я не мог согласиться, приписывая его бездействие пустому чванству и лени.

При снятии каменного слоя с полотна дороги для его возвышения оказалось, что первоначальные строители шоссе вместо булыжного щебня употребляли преимущественно известковый, который гораздо дешевле; что даже барьерные камни на значительном протяжении были не булыжные, а известковые и что вместо предположенного 6-дюймового слоя щебня они насыпали его гораздо менее. Я предположил полученный из старой каменной насыпи и из барьерного камня известковый щебень употребить на 4 дюйма нижнего слоя устраиваемого мною шоссе, рассчитывая, что не более трети щебеночного слоя могло изъездиться в продолжение двух месяцев, в которые шоссе было открыто для езды в 1843 г., но по измерении вынутого из шоссе щебня его оказалось вдвое менее мною предположенного, и я должен был требовать, в дополнение к вынутому из шоссе известковому щебню, поставки еще нового количества такого же щебня. Я пригласил посторонних лиц к освидетельствованию количества и качества вынутого из шоссе щебня, и этому освидетельствованию был составлен протокол, который {вместе с сметами на предположенные мною по шоссе работами} я представил Клейнмихелю. Конечно, не делает чести строителям шоссе, что они не подняли его выше уровня высоких весенних вод, но это могла быть ошибка; поставка же вместо булыжных известковой породы барьерных камней и щебня и еще в количестве гораздо меньшем, чем полагалось по смете, есть гнусное казнокрадство, и потому я не могу пройти молчанием {имена} первоначальных строителей: управляющим работами всего Нижегородского шоссе был инженер-полковник Жилинский^н, а директором и производителем работ по дистанции в районе Нижегородской губернии инженеры подполковник [Дмитрий Андреевич] Запольский^{122} и капитан Ержембский^{123}.

В июне приехал в Нижний инженер-полковник Петр Афанасьевич Фролов^{124}. Клейнмихель, недовольный тем, что я, только по истечении полугода по получении вышеприведенного предписания его от 9 ноября 1843 г., донес ему о невозможности окончить исправление вверенного мне участка шоссе к наступающей ярмарке, прислал Фролова, который тогда был у него в большой милости, осмотреть положение означенного участка шоссе и узнать, что я делаю.

Фролов был человек добрый и честный, но довольно апатичный; он уверен был, что я веду дела честно и энергично. Он был из бедных дворян Рославльского уезда Смоленской губернии. В этом же уезде было имение моей тещи, Михайловское, в котором семейство Левашовых долго жило и пользовалось уважением соседних помещиков, в особенности бедных. Вследствие всех этих причин, а может быть, и потому, что Клейнмихель был вообще очень ко мне расположен, Фролов только поверхностно поверил мои действия по шоссе, проводя у нас целые дни, беседуя кое о чем и слушая музыку. Сам он играл на фортепиано только одну пьесу «Cinq sous^[12]»^{125}, повторяя ее по нескольку раз в день. Впрочем, Фролов мне дал хорошие советы, а именно:

1. Немедля уволить Максутова, который не приносил никакой пользы, а между тем компрометировал меня тем, что я, {будучи с ним товарищ и дружен}, как будто навязал его Вейсбергу и вместе с тем не могу, {несмотря на неудовольствие рабочих Максутова}, относиться к нему, как {отнесся бы} к постороннему лицу; Максутов немедля оставил свою должность.

2. Управляющий имением моей жены Пономарев, в виде наказания тех крестьян, которые, по лени, не платили оброка, поставил {из них} нескольких человек на шоссейную работу, о чем не нашел нужным мне сообщить. Я узнал об этом при Фролове, и он советовал мне запретить поставку на работы крестьян из имения жены моей, так как эта поставка вела за собой расчеты между Пономаревым и Вейсбергом, что могло подать повод думать, что я в них участвую, а что счеты между ними ограничиваются несколькими десятками рублей, этому никто не захочет верить и непременно их преувеличат. Крестьяне, присланные Пономаревым, были мною немедля отосланы с работ. Из Петербурга, вследствие осмотра Фроловым моих работ, не было сделано никаких распоряжений, и я по-прежнему неограниченно распоряжался устройством шоссе.

Вейсберг на место Максутова пригласил управлять подрядом статского советника Тимофеева^н, бывшего начальником отделения в Департаменте путей сообщения {и недавно вышедшего в отставку}. Тимофеев был человек умный и хитрый. Несмотря на то что я готов был на все законные средства, чтобы помочь подрядчику, он постоянно придумывал новые ему льготы и приходил ко мне с просьбами об оказании этих льгот. Видя, что я, по моему живому характеру и откровенности, легко высказываюсь, он, приходя ко мне, сидел молча по нескольку часов в ожидании, что это мне надоест, что я выскажу мое мнение о его просьбах; таким образом, он поймает меня на словах и {если не успеет в том, чтобы я вполне с ним согласился, то, по крайней мере}, хотя частью удовлетворю его просьбе. Своим молчанием он мне сильно надоедал, но нет сомнения, что он посредством его много выигрывал; я не умел ему подражать в молчании.

Занятия мои по шоссейным работам отнимали у меня все время; оба дистанционные офицера были также очень заняты приемом материалов и наблюдением за работами, что тогда, по неимению казенных десятников и при ведении сложной отчетности, было затруднительно. Авдеев вследствие этого подал мне рапорт, в котором признавал себя неспособным к занимаемой им должности и просил от нее уволить. Рапорт его был написан очень складно и вообще хорошо. С трудом убедил я Авдеева остаться в его должности, сказав ему, что кто так хорошо пишет, тот сумеет справиться и с более трудной должностью. Я тогда ошибся; Авдеев не довольно серьезно занимался порученным ему делом; он был впоследствии обманут поставщиками щебня {на его дистанции}, за что поплатился своим состоянием.

В то время когда Авдеев подавал мне вышеупомянутый рапорт, его между прочим беспокоила одна насыпь, которую он производил из песка и которая постоянно опускалась. Местность, по которой пролегала вверенная мне часть шоссе, состояла частью из сыпучего песка, а частью из иловато-глинистой земли. Камень, выставленный на последней для разбивки его в щебень, утопал в ней на значительную глубину, {а потому понятно было, что берега маленькой Черной речки, имеющие иловатую почву, не выдерживали насыпи, но насыпь на дистанции Авдеева садилась на возвышенной местности}. Я объяснял это тем, что верхний твердый слой почвы был невелик, а под ним был разжиженный грунт, который, не выдерживая производимых, хотя и не высоких насыпей, сжимался.

Дабы не замедлить окончания работ, я решился в обоих этих местах прекратить производство земляной насыпи, а построить в наступающую зиму простые деревянные мосты, на первом длиной 40, а на втором длиной 50 сажен; этот последний мост предполагался на совершенно сухом и возвышенном месте. Забивавшиеся под этот мост сваи шли сначала очень медленно, но впоследствии значительно опускались от одного удара бабы ручного копра и только на большой глубине снова вбивались медленно, так что на сваи потребовалось употребить очень длинные бревна, что оправдывало мое предположение о том, что в этом месте только верхний слой земли был твердый, но что на некоторой глубине грунт был разжиженный. Конечно, можно было в этом убедиться предварительной зондировкой, но тогда при производстве весьма значительных земляных работ не было в наличности ни одного бура. По существующим преданиям на местности, по которой проходило шоссе в Нижегородской губернии в XVI столетии, было много озер с рыбными ловлями, принадлежавшими Нижегородскому Печерскому монастырю. Озера эти, затягиваясь илом, постепенно исчезали. Окрестные жители утверждают, что и в настоящее время случаются на означенной местности провалы земли вместе с растущими на ней мелкими деревьями.

Понятно, что земля в этой местности не могла приносить почти никакого дохода и потому стоила дешево, но нашлись два помещика, предъявившие безобразные требования, и именно весьма бедный помещик д. Орловки, где была первая почтовая станция от Нижнего, отставной коллежский асессор Кузнецов^н, и один из богатейших помещиков в России действительный тайный советник (впоследствии 1-го класса) князь Сергей Михайлович Голицын^{126}, которому принадлежала деревушка на шоссе между Нижним и ст. Орловкой.

Кузнецов, которому еще не было уплачено за отошедшую от него под шоссе землю, явился ко мне с просьбой об уплате за нее по весьма высокой цене. Когда он вошел ко мне, я пригласил его сесть, на что он мне отвечал: «Я и постою-с», и стоя продолжал излагать свои требования. Я ему доказал их несправедливость, и он окончательно остался доволен той суммой, которую ему назначила оценочная комиссия и которая была действительно достаточна.

Князь Голицын, жалуясь Клейнмихелю, что я при производстве работ по шоссе беру для этого с его дач песок, причем повреждаю и уничтожаю деревья, просил об уплате весьма значительной суммы за песок и за поврежденные и уничтоженные деревья. Часть земли, принадлежавшей Голицыну, ближайшая к Нижнему, состояла из иловатого болотистого грунта; часть же ближайшая к ст. Орловке – из сыпучего песка, образовавшего в некоторых местах бугры, на которых рос мелкий и дрянной лес. Из этих бугров я для возвышения полотна шоссе брал песок, не трогая деревьев, но при возке песку несколько деревьев было повреждено.

Дворянство Нижегородской губернии при проведении шоссе по этой губернии постановило уступать бесплатно потребные для шоссе камень и песок, находящиеся около линии шоссе. Вследствие этого постановления требование Голицына {об уплате за сыпучий песок с его земли} было отклонено. Что же касается до деревьев, то так как они оставались все на местах и не стоили даже перевозки, то я просил, чтобы местная полиция сделала дознание о количестве поврежденных деревьев и назначила бы им цену. Хотя она и была определена выше действительной стоимости поврежденных деревьев, но состояла из нескольких рублей, от получения которых Голицын отказался. Удивительно, что он ничего не просил за проведение значительного количества канав в той части принадлежащей ему земли, которая состояла из болотистой почвы. Эти канавы были прорыты для осушения шоссейного полотна, но вместе с тем они осушили и его землю, на которой образовались доходные луга, так что Голицын с того времени начал получать доход с крестьян, поселенных на этой земле, тогда как прежде почти ничего не получал с них.

Кунавино, в котором мы жили, в ярмарочное время наполняется гостиницами и приютами терпимости, в которых по ночам шум и гам не перестают ни на минуту. Вследствие этого перед наступлением ярмарки мы переехали в Нижний, на улицу, называемую Нижним базаром, чтобы быть ближе к шоссе, в двухэтажный каменный дом Поросенкова^{127}, рядом с церковью, которой название я забыл. Этот дом я нанял на год, так как порученное мне исправление шоссе не могло быть окончено ранее года.

В июле получено было известие об опасной болезни моего тестя, жившего в своем имении. Его хотели перевезти в Нижний, но он мог доехать только до с. Боры, расположенного на левом берегу р. Волги против Нижнего, где он, спустя несколько дней по приезде, скончался 18 июля. Он похоронен в Нижнем, в девичьем монастыре. 31 июля скончалась в Москве моя мать, похороненная в Симоновом монастыре. Около того же времени я получил известие, что брат мой Николай^{128}, бывший в экспедиции против горцев на Кавказе, ранен. Читатель поймет {без дальнейших моих объяснений}, в каком был я тогда расположении духа.

Нижний посад (рынок) в Нижнем Новгороде

С картины П. П. Верещагина. 1872. Государственная Третьяковская галерея. Вправо от Ивановской башни Новгородского кремля идет Ивановский съезд и Рождественская ул., где в доме № 31 с 1846 по 1848 г. жил А. И. Дельвиг. На доме имеется памятная доска

Имения моего тестя, состоявшие из 2500 крестьян в Макарьевском и 700 крестьян в Арзамасском и Ардатовском (Нижегородской губернии) уездах, были заложены в Московском опекунском совете по 80 pуб. сер. за душу, а так как он {последние годы} не платил процентов {по своим займам в означенном совете}, то долг с {накопившимися} недоимками превышал на каждую ревизскую душу 100 руб. Сверх того, тесть мой оставил довольно значительные долги частным лицам. Опекунский совет полагал приступить к продаже имений тестя, при которой, за вычетом долга совету, едва ли достало бы суммы на уплату частных долгов, а затем мои четверо шурьев и свояченица остались бы без куска хлеба.

Я и старшие мои шурья Василий и Валерий^{129}, а равно свояк мой граф [Николай Сергеевич] Толстой искали средств отклонить продажу имения тестя и находили нужным немедля пригласить к ним опекуна. Мы обращались к разным лицам, и между прочими к губернскому предводителю дворянства Сергею Васильевичу Шереметеву^{130}, принимавшему, по-видимому, участие в Левашовых, и к Сергачскому уездному предводителю дворянства Приклонскому^{131}, который был дружен с покойным тестем, но никто не согласился взять на себя эту обузу.

По неотступной просьбе жены моей, двух ее старших братьев и сестры [Лидии Николаевны Левашовой (Толстой)] и мужа последней я, потеряв надежду приискать опекуна, согласился принять на себя эту тяжелую обязанность. Всего важнее было освободить имение от продажи в опекунском совете; я описал положение дела Клейнмихелю, прося его ходатайствовать о присоединении накопившейся по займам недоимки к капитальному долгу, с тем чтобы ее уплачивать постепенно каждый год наравне с капитальным долгом, через что ежегодный платеж в совет, по причине недавнего срока займа, не многим увеличивался. Эта льгота могла быть допущена только с Высочайшего соизволения. Клейнмихель передал мою просьбу председателю Московского опекунского совета князю Сергею Михайловичу Голицыну при письме, в котором Клейнмихель сообщал, что он принимает самое живое участие во мне. С Голицыным в это время велось вышеописанное дело о песке и поврежденных деревьях, и потому он не был ко мне расположен, но исходатайствовал означенное Высочайшее соизволение по нежеланию отказывать в просьбе временщику и по расположению к означенному делу заранее запрошенных младших чинов опекунского совета, в особенности экспедитора Александра Александровича Ефремова^н, человека очень толкового и большого мастера придавать всякому делу то направление, которое ему было желательно.

В то же время M. Н. Муравьев по моей просьбе приказал назначить в 1845 г. межевого инженера для внутреннего размежевания земель в имениях наследников Левашова и моей жены; моей целью было отмежевать к населенным имениям земли по 6 десятин на каждую ревизскую душу, так чтобы при перезалоге этих имений в Московском опекунском совете при них имелась 6-десятинная на душу пропорция, а остальная земля оставалась бы в залоге С. В. Абазы по винным откупам. {Я выше упоминал о важности этого дела и о хлопотах, которые оно повлекло на меня. Управляющим имения я оставил того же купца Пономарева.}

По смерти тестя осталось писанное его рукой завещание, никем не засвидетельствованное, в котором он распределил между сыновьями свое имение, за исключением 560 крестьян; последним он не дал никакого назначения; свояченице моей в завещании ничего не назначалось (жена моя была уже отделена), а потому я и шурья мои положили исполнить завещание буквально, а не упомянутые в нем 560 душ крестьян назначить их сестре Толстой, которая таким образом получила 500 крестьянами менее, чем жена моя, а потому, по моему настоянию, шурья дали подписку, что при первой возможности они выдадут своей сестре Толстой 20 000 руб., оценивая каждую ревизскую душу по 120 руб. сер. (цена для тех имений высокая), а за исключением 80 руб. долга опекунскому совету по 40 руб. за душу, – и что до уплаты 20 000 руб. будут ей платить с них проценты. Я сделал это в виду того, что H. В. Левашов всегда говорил, что он разделит сыновей и дочерей поровну и что Толстая уже имела дочь; шурья же мои были тогда все холостые. Упомянутая подписка была дана старшими моими шурьями не без затруднений и только угождение мне. Далее будет видно, как Толстой отплатил мне. Его жена, в сущности, получала более моей, потому что на нее не легло никакого долга, кроме капитального долга опекунскому совету; тогда как на долю жены моей, сверх такового же долга, досталась уплата недоимки по совету, {как объяснено в IV главе «Моих воспоминаний»}, простиравшейся 7000 pуб., и уплата частного долга в 3000 руб., {о котором я буду еще говорить, описывая 1862 г.}.

В сентябре месяце я получил приказание Клейнмихеля встретить его в Москве. Я не нашел там сестры моей, которая после смерти матери поехала со своими дочерями на богомолье в Киев. В день приезда в Москву я обедал в Английском клубе, где встретил дядю моего Александра Волконского. Он мне рассказал, что брат его князь Дмитрий^{132} делал ни с чем не сообразные распоряжения в принадлежащей ему половине с. Студенца и казался готовым совсем сойти с ума; только известие о смерти моей матери, которую он любил и уважал, так поразило его, что он пришел в себя. Между тем упомянутые безобразные распоряжения дяди Дмитрия не остались без последствий; его крестьяне были недовольны ими и его развратничеством с крестьянками; два крестьянина подстерегли его, когда он ехал осматривать полевые работы на беговых дрожках^[13], и сильно избили, переломив здоровую ногу {(я говорил уже, что он был хромой)}. Эти побои заставили его несколько месяцев пролежать в постели с перевязанной {изломанной} ногой, он не имел возможности даже повернуться, так как изломанная нога лежала на ремне, привешенном к потолку комнаты.

По приезде Клейнмихеля в Москву он мне ни слова не сказал о моей неудаче исполнить его желание по перестройке шоссе к открытию Нижегородской ярмарки в 1844 г., а также и о цели, с которою он меня вызвал в Москву, где продержал очень долго, разъезжая из Москвы в разные стороны для осмотров шоссе и приказывая мне при каждой из этих поездок ожидать его возвращения в Москву. Он меня отпустил в Нижний только в день своего отъезда {из Москвы} в Петербург. Клейнмихель пригласил меня каждый день у него обедать и проводить вечера. Он дозволил мне не приходить к обеду только по средам и субботам, так как в эти дни были обеды {(table dʼhôte)} в Английском клубе, который он называл московским государственным советом и в эти дни вечером спрашивал у меня:

– О чем сегодня рассуждали в вашем государственном совете?

Клейнмихель остановился в Москве на Тверской в доме свиты Его Величества генерал-майора князя Белосельского^{133}, который состоял тогда начальником полицейского управления по работам железной дороги между столицами.

{Я уже упоминал, что} в 1843 г. начальником IV (Московского) округа путей сообщения назначен был генерал-майор [Михаил Николаевич] Бугайский, бывший тогда в большой милости у Клейнмихеля, но эта милость продолжалась недолго; в 1844 г. Бугайский вышел в отставку. Трофимович, {о котором я также упоминал по случаю необычайного расхваления им лица и голоса Клейнмихеля}, был произведен в 1843 г. в генерал-майоры и назначен начальником V (Ярославского) округа путей сообщения, а по выходе Бугайского в отставку начальником IV округа. Трофимович продолжал необычайным образом льстить Клейнмихелю, который, несмотря на свой ум, казался этим доволен. Впоследствии Трофимович надоел Клейнмихелю, который сделал из него шута, а когда и это надоело, заставил его выйти в отставку. Трофимович был богат, но чрезвычайно скуп; подчиненные не любили его за неприятное с ними обращение. Он, не понимая дела, за всякую безделицу, а иногда и без всякого повода чрезвычайно долго и неучтиво делал выговоры подчиненным ему инженерам.

Анекдотов про Трофимовича можно было бы рассказать бездну; {ограничусь лишь следующими}. В бытность его начальником округа в Ярославле он, оставив свое семейство в Петербурге, никогда не обедал дома и не держал лошадей. В те дни, когда никто из городских жителей не приглашал его к обеду, он объявлял одному из подчиненных, что будет обедать у него; после обеда он садился играть в карты и требовал, чтобы никто из подчиненных не смел уезжать прежде его. Разъезжал он на лошадях своего адъютанта, которых совсем замучил. Когда он долго засиживался за картами, подчиненные решались разъезжаться ранее его. Оказалось, что он засиживался за картами в те дни, когда лошади его адъютанта были больны, и он в эти дни в зимнее время приказывал нескольким солдатам путей сообщения отвозить его из гостей домой в длинных салазках, в которые он ложился, закрыв лицо воротником шубы. Таким образом он обходился без найма извозчиков и этим сберегал несколько копеек. Он в эти дни выжидал ухода всех своих подчиненных, не желая, чтобы они видели этот способ перевозки его особы. В бытность начальником округа в Москве Трофимович при осмотрах шоссе останавливался для обедов, ужинов и ночлегов у своих подчиненных и требовал, чтобы ему подавали хорошие кушанья и доставляли комфорт {не только от подчиненных, но и от их жен}; однажды ему показалось, что поданное у одного дистанционного начальника вино не довольно хорошо, и он напал своим визгливым голосом на жену подчиненного.

По его мнению, это было ее обязанностью, {зная о его приезде}, позаботиться о приготовлении хорошего вина, причем он наговорил ей кучу неприятностей. Один из инженеров просил его быть крестным отцом новорожденного ребенка этого инженера. Жена последнего в ночь перед крестинами заболела; муж, отыскивая ночью лекаря, расшиб руку и принял Трофимовича в сюртуке с разрезанным рукавом на ушибленной руке. {Несмотря на объяснение инженера о причине, по которой он встречает Трофимовича не в мундире, последний} рассердился, раскричался так, что перепугал родильницу и уехал, не окрестив ребенка.

Клейнмихель на другой день своего приезда в Москву пригласил человек десять инженеров, в том числе и Трофимовича, к обеду в 4 часа пополудни, а мне приказал приехать несколько ранее. Когда он минут за пять до 4 часов услыхал, что в приемной комнате собрались приглашенные, он с недовольным видом спросил меня, зачем они так рано приехали. Я отвечал, что недостает нескольких минут до 4 часов. Клейнмихель постоянно возил с собой по нескольку превосходных часов, которые шли очень верно. Посмотрев на одни из них, он мне сказал, что еще нет половины четвертого, на это я ему отвечал, что в Москве часы идут около получаса вперед против часов в Петербурге, {не объясняя причины, что находил совершенно напрасным для человека, не получившего никакого образования}. Клейнмихель по этому случаю разругал московских часовщиков и приказал подавать обедать. За обедом сидел, между прочим, ездивший с ним во все путешествия доктор Фейхтнер^{134} (впоследствии член Медицинского совета). Клейнмихель обратился к нему с рассказом о том, что московские часы идут получасом вперед против петербургских, и снова обругал московских часовщиков. Фейхтнер, который должен был бы знать лучше меня, что бесполезно объяснять Клейнмихелю причину разницы времени в двух столицах, начал, однако же, объяснять ее, причем употребил слово «меридиан». Клейнмихель спросил, что это за штука, и, получив объяснение, сказал, что это все пустяки, что никаких таких кругов, проведенных на земле, нет, а что это все выдумки инженеров, от которых и Фейхтнер успел заразиться.

По вечерам чаще всего бывали у Клейнмихеля: двоюродный брат его первой жены [Варвары Александровны Кокошкиной] действительный статский советник Зубов^н, человек небольшого ума, и Александр Александрович Вонлярлярский. Клейнмихель очень благоволил к последнему и советовал мне сблизиться с ним, как с человеком весьма умным. С Вонлярлярским был заключен контракт на постройку шоссе от Малоярославца до Бобруйска на протяжении 500 вер. за 5 100 000 руб., и в августе уже начаты работы.

Образец почерка автора. Слова «что это все пустяки, что…»

Постройка эта была дана Вонлярлярскому в угождение В. А. Нелидовой, без торгов и без смет. Для определения же цены постройки был вызван в Петербург инженер подполковник H. М. Никитин, {о котором я упоминал во II главе «Моих воспоминаний»}, находившийся постоянно при {столь долго производившихся} изысканиях для составления проекта по устройству шоссе между означенными пунктами. От Никитина потребовали немедленного определения стоимости означенного шоссе; он, по совершенному незнанию дела {и желанию исполнить требование Клейнмихеля}, представил безобразное исчисление стоимости шоссе, которое было принято основанием при заключении контракта с Вонлярлярским, {хотя не было поверено не только в Департаменте для рассмотрения проектов и смет, но нигде и никем}. Для доказательства безобразия этого исчисления ограничусь следующим. На 500-верстном протяжении шоссе, идущего большею частью по низменной местности, предположено было всего 18 мостов длиною не более 10 саж. (все мосты назначались деревянные), тогда как приходится на подобной местности круглым числом по одному на версту. Цена за каждую погонную сажень моста в расценочной ведомости, приложенной к контракту, определена в 396 руб. {сер.}. Эта цена с лишком в 6 раз более действительной; {впоследствии я объясню, откуда она произошла}. Цена погонной сажени мостов длиннее 10 саж. через реки и везде, где таковые потребуются более сложной конструкции, назначена по контракту в два раза более, чем за погонную сажень мостов простой конструкции; все прочее в том же роде. Клейнмихель хвастался заключением этого контракта и вперед был уверен, что работы будут произведены Вонлярлярским успешно и превосходно.

Впоследствии я узнал, что Клейнмихель вызвал меня в Москву и желал моего сближения с Вонлярлярским с целью назначить меня управляющим работами по постройке шоссе от Малоярославца до Боб руйска. Мы часто говорили с Вонлярлярским о принятом им на себя подряде, и он из моих разговоров мог заключить, что я буду всеми законными мерами сберегать казенный интерес, а это, {как увидит читатель из дальнейшего рассказа}, вовсе не было в его видах, и потому он упросил Клейнмихеля назначить управляющим работами шоссе начальника IV отделения XI округа путей сообщения, подполковника [Николая Михайловича] Никитина, составлявшего предварительный расчет для определения контрактной стоимости шоссе и уже заведовавшего только что начатыми работами. Я {же, вследствие этого}, был отпущен Клейнмихелем в Нижний без всякого объяснения, зачем он вызывал меня в Москву и так долго в ней продержал. И так я счастливо отделался от поручения, которое могло бы вовлечь меня в величайшие неприятности. Никитин понял свою роль официального наблюдателя за делом, которое вполне было отдано Вонлярлярскому; он и подчиненные ему инженеры воспользовались выгодами своего положения, предоставляя Вонлярлярскому работать по его усмотрению и еще увеличивать сумму и без того значительной контрактной стоимости подряда; они за это получали с него большие деньги; для них всякого рода швыряние деньгами сделалось тогда нипочем; рассказывали, что они, моясь в бане, поддавали вместо воды шампанским. Все это не могло, хотя частью, не быть известно Клейнмихелю, но он молчал. В это же время Вонлярлярский, человек с небольшим состоянием, начал жить до того роскошно и бросать деньги, что очень скоро заслужил название Монте-Кристо; между прочим, он строил большой дом в Петербурге у Николаевского моста. Эта роскошная жизнь Вонлярлярского должна же была дать понять Клейнмихелю, что он отдал устройство шоссе от Малоярославца до Бобруйска за слишком высокую цену, но он, из угождения В. А. Нелидовой, допустил выдать Вонлярлярскому сверх контрактной суммы еще около 4 миллионов руб. и, только поссорившись с ними, прекратил в конце 1851 года дальнейшую выдачу миллионов, {о чем будет объяснено в своем месте.

Клейнмихель не только не наблюдал, чтобы на шоссе не было употреблено более сумм, определенных по контракту на его устройство, но своими распоряжениями об отпуске сверхконтрактных сумм без представления оправдательных на такой отпуск документов и своими похвалами производящихся работ поощрял отпуск нескольких миллионов рублей, выданных Вонлярлярскому сверх контракта. Так}, в приказе от 2 ноября 1846 г. он, описав подробно местность, по которой проходит означенное шоссе, и работы, произведенные на нем в продолжение двух лет, из {какового} описания должно было заключить, что работы будут окончены никак не позже 1848 г., тогда как они продолжались еще в 1852 г., присовокупляет {следующее}:

Осмотрев работы, я нашел их в отличном состоянии; работы значительны и все могут служить примером; я не имел случая сделать ни одного замечания не в пользу этого сооружения. Итак, я вполне доволен и успехом, и самою работою.

Исправляющему должность начальника XI округа инженер-полковнику [Павлу Филипповичу] Четверикову^{135} искренно благодарен за все его распоряжения и наблюдения по устройству этого шоссе. Также в особенности признателен управляющему работами начальнику IV отделения сего округа инженер-подполковнику [Николаю Михайловичу] Никитину и всем г. г. офицерам, при работах находящимся. Остается докончить работы, как они начаты; я убежден в непременном сего исполнении. 1-го октября 1848 г. шоссе это должно быть к проезду открыто, и тогда весь путь от Москвы до Брест-Литовска, на протяжении 990 верст, будет шоссированный.

Шоссе от Брест-Литовска до Бобруйска уже открыто, приказ мой № 202.

Отдавая полную справедливость инженерам, я обязываюсь сказать здесь и об отставном поручике Вонлярлярском, принявшем на себя устройство этого шоссе. Успех работ, тщательное их производство и отделка, принадлежат и ему и суть последствия всех его распоряжений, всегда благоразумных, всегда добросовестных, всегда в видах пользы казны предпринимаемых.

{Любопытно сопоставить последние приведенные слова этого приказа о всех его (т. е. Вонлярлярского) распоряжениях, «всегда благоразумных, всегда добросовестных, всегда в видах пользы казны предпринимаемых», с тем, что говорил и писал Клейнмихель в конце 1851 и в 1852 г., когда он, после выдачи Вонлярлярскому около 4 миллионов рублей сверх суммы, определенной по контракту на постройку шоссе, хотел остановить дальнейшую выдачу, о чем будет мною изложено в своем месте. Но тогда Клейнмихель был в дурных отношениях с Нелидовой и Вонлярлярским; он в казенных делах постоянно зависел от своих отношений к разным личностям}.