Loe raamatut: «Время одного детства»

Font:

Часть I

Памяти дорогой моей мамы посвящается

57-летию начала развития моего самого родного и любимого города посвящается

Заведу я разговор, заведу
На удачу, может быть, на беду,
И, как водится, все точки над «и»
Мы расставим и замолим грехи.

Поведу я разговор, поведу
О далеких, о далеких годах,
В дом родительский я снова войду,
Затоплю им печь и тихо спою.

Подпоет мне снова мать, подпоет,
И слезу смахнет украдкой отец,
Будут в памяти всплывать день за днем,
Когда были молоды старики…

Пролог. Нравы и характеры 60-х

Тапки

1964-й

– Бабушка, а когда мама плидет? – обратился маленький внук к своей бабушке. Она суетилась на кухне небольшого сельского деревянного дома. Мальчик в свои три года еще не четко выговаривал букву «р», как и многие другие дети в таком возрасте.

– Скоро уже, сынок, – бабушка так иногда называла внука, когда хотела его успокоить. Взрослые часто видят гораздо дальше, чем думают дети.

Мальчик пошел в прихожую и тихонько взял в руки мамины тапки. Один засунул за пояс своих легких штанишек спереди под рубаху, другой – за пояс сзади. Рубашку выпустил поверх штанов, чтобы не было видно, что под ней что-то оттопыривается. Надевать пальтишко он не стал, чтобы никто не заподозрил, что он хочет пойти на улицу. И маленькая, и большая стрелки огромных часов фирмы Moser, сделанных еще при царе, висевших на стене в столовой и доставшихся по наследству от прадедов, приближались к цифре «десять». Был поздний осенний вечер.

– Я в уборную, – сказал он бабушке, открыл дверь, ведущую из кухни во внутренний двор, и уверенно шагнул в темноту. «Удобства» в те далекие 60-е годы прошлого века в поселках у всех были во дворе.

На улице уже было совсем темно. Осень. Недавно закончился дождь, и было очень сыро. Свет из окон домов освещал некоторое пространство возле них. Вдоль улиц местами, очень редко, горели на столбах фонари. Поселок готовился ко сну.

Мальчик, понимая, что его могут заметить в свете окон, тихонько и аккуратно прошел под самыми окнами дома и остался незамеченным домашними, которые не выпускали его на улицу так поздно. Он знал, что если немного приподнять входную во двор калитку и только потом ее потянуть на себя, чтобы приоткрыть, то она не заскрипит, – так он и сделал и оказался на улице. В одну сторону улица вела к военкомату и «трубочке», как местные называли небольшой прорытый забетонированный тоннельчик в железнодорожной насыпи, над которым шли поезда. По этой «трубочке» пастух гонял сельских коров на пастбище и обратно.

В другую сторону улица вела к дороге, возле которой стоял киоск, в нем часто днем, особенно в жару, продавали шипучий сладкий лимонад и вафельное мороженое. Возле этого киоска и было то счастливое место, которое освещалось одиноким фонарем.

Мальчик направился к этому фонарю, но пошел не по тротуару, а возле него по сырой траве, чтобы не было видно его силуэт в темноте на фоне света фонарей. Он давно заметил: когда человек идет по тротуарной дорожке, его издалека видно, потому что, хотя фонари на электрических столбах и горели через один, но в их свете силуэты все равно были различимы. Стоило отойти на обочину, силуэт сливался с темными очертаниями растущих по обе стороны от тротуара разными деревьями или большими и густыми кустами шиповника, тогда можно было услышать только шелест шагов по траве, но человека совсем не было видно. Сын просто ждал маму с работы. Каждый день ждал. Очень ждал.

Его мама работала в две смены на одной из местных швейных фабрик: с восьми утра до десяти вечера. Она шила военную форму для Советской армии. А в две смены – это чтобы заработать «лишние» десять руб лей, которые в большой семье были очень нужны. Половину из них она отдавала одному из троих своих младших братьев. Старший из них уже учился на дневном отделении пединститута. Институт находился в соседнем районе, куда в четыре часа утра каждый день через их поселок шел пригородный поезд. Брат приезжал в родительский дом только по выходным, и то когда у него в институте не было экзаменов или зачетов.

Мальчик дошел до угла, где стоял киоск, но выходить на освещенное фонарем место не стал, а остановился в тени большого густого куста. Дул не сильный, но неприятный порывистый прохладный ветер, который шевелил листву на деревьях и кустах, отчего с ветвей и листьев на землю слетали дождевые капли. Они были холодными и падали мальчишке то за шиворот, то на голову, то на тоненькую рубашку, и это было очень неприятно.

Можно было выйти под свет фонаря, там бы на него эти противные капли не падали, но ведь спустя минут десять бабушка с дедушкой могли хватиться ребенка и выйти на улицу его искать. Тогда бы они легко могли его увидеть под фонарем и увести домой. Он это понимал.

Вглядываясь в темноту проселочной улицы, мальчишка крутил головой то в сторону калитки дома бабушки, то в сторону улицы, откуда должна была появиться его мама, и поеживался от изредка заныривающего под рубашку холодного ветра.

Уже прошло минут пятнадцать, как он вышел из дома. К счастью, никто его пока не искал.

Когда чего-то или кого-то очень ждешь, то время тянется невероятно медленно. Ведь каждое мгновение кажется, что вот он – тот, кого ты ждешь, наконец-то идет. Но… Прошло двадцать минут… Мальчик уже очень замерз, и его начала пробирать дрожь. Он обнял себя руками, насколько мог, чтобы не отдавать свое маленькое тепло огромному холодному осеннему ветру, и упорно оставался стоять под кустом.

«Я дождусь маму, – твердо сказал себе Санька – так звали мальчика, – она сейчас… уже сейчас… Только бы бабушка не вышла меня искать!»

Но мамы все не было. Уже прошли тридцать минут томительного ожидания.

«Мама сейчас придет, – упорно говорил себе мальчик, – только бы не застучать зубами, а то она рассердится».

Вот в конце улицы, домов за двадцать от Санькиного укрытия, из-за поворота появилась небольшая одинокая фигура. Она шла вдоль дороги и то пропадала в темноте начавшейся ночи, то появлялась в свете уличных фонарей. Она медленно приближалась.

Мальчик пристально вглядывался во тьму и пытался разглядеть, мама ли это. Да, это шла она. На замерзшем лице мальчика тут же растаяла улыбка. Он даже привстал от радости на цыпочки. Ему захотелось выскочить под свет фонаря и радостно закричать, прыгая и махая руками: «Мама!», чтобы и она обрадовалась, но решил дождаться, когда она подойдет к повороту улицы, где он ее ждал, и тогда уж он радостно выскочит и обрадует ее.

– Ма…мма! – радостного крика не получилось. О радости говорили только слабая улыбка на лице мальчишки и вытянутые для объятий вперед маленькие ручки, когда он, сдерживая дрожь, шагнул к ней из темноты.

– Ой! Сына! – резко остановилась и даже немного отшатнулась в сторону молоденькая девушка. – Напугал. Ты что здесь делаешь?

– Я ттебя жждал, – еле выговорил мальчик. Он изо всех сил старался не стучать зубами.

– Да ты мой золотой!

Сын и мать обнялись и так и пошли в сторону родительского дома обнявшись.

– Да ты совсем замерз, – мать почувствовала дрожь ребенка и еще крепче прижала сына к себе – попыталась согреть.

– Ннет, – улыбался маме Санька, – я ттеббя дожждаллся.

Гордый своим первым подвигом, он остановился, достал из-за пояса одну мамину тапку, затем другую и поставил их на тротуар перед мамой:

– Мама, на тапки.

– Сына, да кто же по улице в тапках ходит? – улыбнулась мать, наклонилась, подняла их, сунула себе под правую руку, левой взяла за руку сына, и они быстро зашагали домой.

Бабушка, учитель русского языка и литературы, уснула за проверкой тетрадей с сочинениями – такое с ней случалось нередко из-за усталости. Дедушка читал. Поэтому они и не заметили, что внука в доме не было. Они не ложились спать, потому что ждали дочь с работы.

Алла с сыном поужинали на скорую руку и укладывались «смотреть сказки», которые по ночам приходят во сне ко всем хорошим детям.

– Мам, почитай, – попросил Санька и достал том Мамина-Сибиряка с комода, который стоял возле их широкой кровати в спальне.

– Саш, я так устала, – попробовала отговорить мать сына от чтения.

– Мам, ну, чуть-чуть, ну, немножечко. Пло Музгалку и дедушку, – уговаривал сын.

– Ну ладно. Только немного, хорошо? Мне рано на работу вставать.

– Холошо, – обрадовался Санька и устроился поудобнее возле матери.

Алла читала с выражением, с паузами, как настоящая рассказчица. Сашка всегда с удовольствием слушал «мамины» рассказы. А когда они иногда днем оставались с дедом вдвоем дома, то всегда вместе ложились на кровать, включали радио, которое стояло на небольшой полочке в столовой, погромче и слушали радиопередачу «Театр у микрофона», которая шла как раз в послеобеденное время.

– Мама, ты тут неплавильно читаешь! – восклицал изредка Сашка, когда Алла произносила не то слово, какое было написано в книге. – Там написано «замело», а не «занесло».

– Ну, вот видишь, ты же уже наизусть знаешь все эти рассказы, давай спать?

– Ну, еще чуть-чуть, пожалуйста, – упрашивал сын.

Алла продолжала читать и постепенно засыпала от усталости. В такие моменты Санька поворачивался к матери и своими маленькими пальчиками пытался аккуратно открыть ей глаза:

– Мама, не спи. Пожалуйста. Я тебя целый день не видел.

– Сына, маме рано на работу вставать. Мама очень устала. Давай завтра почитаем? – сонно отвечала она.

– Ладно, завтла почитаем.

Санька выключал настольную лампу, аккуратно обнимал маму за живот и тихо засыпал под ее теплым боком.

На следующее утро у сына была высокая температура, сильный жар, от которого его колотило, беспрестанный кашель, который шел из глубины его маленькой груди.

«Глубокое воспаление легких» – такова была констатация врача, которого вызвала на дом бабушка.

Алла раньше всех уходила на работу и не могла этого знать. Дед Афанасий сообщил ей об этом, когда пришел на проходную фабрики, где она работала. Такой была цена за ожидание мамы на осенней улице.

Руки

1964-й

Недели две как уже стоял ноябрь. Дожди лили практически не переставая. Холодный ветер заставлял селян кутаться в теплые демисезонные пальтишки и надевать кепки или вязаные шапки. Ноги даже в осенних ботинках замерзали и промокали, так как лужи не оставляли ни одного сухого места на тротуарах.

Алла, молодая, симпатичная с черной как смоль длинной и толстой косой девушка, третья из девяти детей семьи Бочкаревых, готовилась с сыном к выписке из больницы. Ее трехлетний сынишка подхватил воспаление легких месяц назад – в такую погоду не мудрено – и они с высокой температурой почти три недели пролежали на стационарном лечении.

Наступило долгожданное утро, когда после осмотра врач – симпатичная женщина средних лет с очень добрыми и веселыми глазами – положила себе на колени фонендоскоп, улыбнулась и сказала лежащему на больничной койке с задранной до шеи пижамой мальчишке:

– Ну вот, теперь порядок! Хрипов уже нет. – Затем обернулась к матери ребенка и добавила: – Зайдите минут через пятнадцать ко мне в кабинет, я вам подготовлю выписку.

Теперь улыбки расплылись и на лицах всех остальных соседей по палате. Все радовались друг за друга, когда кого-то выписывали – взрослым всегда неспокойно на душе, если ребенок болеет.

– К дедушке пойдем! – тут же сел на кровати и выпалил радостно мальчик.

– И к бабушке! И друга Вовку увидим! – добавила с улыбкой его мама.

– Саса, не уходи, – возле кровати мальчика стояла малышка с прижатыми к груди маленькими ручками, соседка по палате. Она лежала здесь со своей бабушкой.

– Тебя тоже сколо выпишут, – прокартавил мальчик, – и пойдем на голку гулять. Я тебе свою иглушку оставлю, – быстро нашелся что сказать он. Взял с кровати и протянул девочке маленького беленького плюшевого мишку, как бы постарался ее успокоить.

– Спасибо, – вежливо поблагодарила девочка, взяла игрушку в руки и прижала к своей груди. При этом она не отводила своих больших и красивых глаз от мальчика и продолжала стоять рядом с его кроватью.

Взрослые спокойно наблюдали за сценой расставания. В дружбе и отношениях малышей всегда много искренности и честности.

Пятнадцать минут пролетели как одно мгновение. Санька аккуратно укладывал свои немногочисленные вещи в стопку на кровати, чтобы, пока мама ходит к врачу за выпиской, не терять зря времени. Ведь теперь можно будет пойти гулять! Можно будет пойти к другу в гости! Можно… да все теперь будет можно!

Окна в палате были занавешены белыми небольшими шторками, поэтому никто и не заметил, что на улице началась…

– Саш, – широко раскрыла дверь в палату его мама, – посмотри, что за окном делается!

– Что? – повернулся к матери и удивленно спросил мальчик.

– На улице снег идет! Смотри, какие огромные хлопья! Смотри, как красиво!

Молодая девушка произнесла эти фразы так, как будто и сама в первый раз в жизни все это видит. Алле было всего двадцать четыре года. А за большим окном больничного коридора плавно опускались и густо падали крупные хлопья снега. По всей вероятности, снег шел уже несколько часов, потому что усыпал собой аккуратно все дорожки вокруг, все деревья и кусты, крыши домов и теперь, наконец, принялся за утренних прохожих.

– Ух ты! – протяжно вырвалось удивление и у мальчика. Он бросил складывать на кровати вещи и побежал к большим окнам в коридоре.

Санька улыбался идущему снегу. Ему казалось, что и искрящиеся снежинки радуются тому, что теперь ему можно будет достать с чердака дедушкиного дома большие плетеные скрипучие санки и пойти с мамой на улицу на них кататься. Только подоконник этого большого окна в коридоре их больничного корпуса и его рамы, скорее всего, ему завидовали и совсем не радовались, потому что загораживали собой почти весь обзор: мальчику было видно только крышу соседнего здания напротив, верхушки нескольких голых деревьев и белое-белое небо.

Чтобы увидеть, что творится на больничных дорожках, на улице мальчик взялся руками за большие длинные и круглые трубы отопления, которые шли вдоль больничных стен. Он встал на цыпочки и потянулся к оконному стеклу. Теперь зловредный подоконник упирался ему в нос, но этого было достаточно, чтобы увидеть, что на улице уже все белым-бело.

Никакой боли Сашка не почувствовал. Всего мгновения хватило на то, чтобы увидеть красоту за окном и понять, что руки почему-то прилипли к трубе и не отрываются.

Мальчик потянул руки на себя, они не отлипали. Сильнее потянул – не тут-то было! Тогда он собрал все свои мальчишеские силенки и дернул. Руки оторвались, но на трубе остались отпечатки ладошек с пальчиками. Он тут же повернул ладони к себе и увидел: на местах ладоней и пальцев зияли сплошным слоем красные матовые пятна, из которых струйками побежала по рукам кровь.

Боли не было, но Сашка понял, что случилось что-то ужасное, и закричал – нет! – он дико заорал.

Между возвращением с выпиской матери от врача и этой трагедией прошло всего несколько мгновений…

Боль… сильная боль пришла позже, когда нужно было каждый день утром и вечером в течение последующих трех месяцев ходить на перевязки.

Бинты намокали от крови, затем за ночь засыхали и присыхали к ладошкам с пальцами так, что врачи с трудом могли их снять, чтобы нанести лечебную мазь и снова забинтовать. Бинты отрывались от ладошек с кусочками мяса, было очень больно, и снова и снова текла кровь…

– Ну, пойдем, мой хороший, на перевязку, – тяжело вздыхала каждый раз медсестра.

– Тетя, не надо, – начинал уговаривать мальчик. Он стал бояться тех утренних и вечерних минут, когда нужно было идти в перевязочную.

– Надо, сынок, а то ручки не вылечим.

– Ну и пусть! – начинал нервничать мальчишка.

– А как же ты будешь жить? – спрашивала медсестра.

– Я с дедушкой буду жить! – предчувствовал боль и уже начинал плакать Сашка.

Мать брала сына на руки и шла за врачом на перевязку. Мальчик не брыкался, не сопротивлялся, не капризничал. Стиснув зубы, он отворачивался от своих рук и терпел, терпел, пока мог.

Но в те минуты боль была невыносимой, и… он орал, очень громко орал, на всю больницу было слышно. Нянечки закрывали двери в палаты, так как все равно никто не мог мальчику помочь, а слышать душераздирающие крики трехлетнего малыша всем было просто невыносимо.

Завхоза поселковой больницы уволили с работы на следующий день после происшествия. Главврач, седой, среднего роста мужчина лет шестидесяти в белом халате и белой шапочке, громко и резко говорил стоявшей в его кабинете перед его рабочим столом опустившей виновато голову полноватой женщине:

– Я сколько раз вам говорил закрыть трубы?!

Женщина стояла молча. Она понимала, что виновата, что недосмотрела, что не успела закрыть деревянными переборками раскаленные от кипятка трубы отопления. Отопление в больнице включили только прошлым вечером, как раз накануне этой маленькой беды.

Новый завхоз, нанятый на работу через день, – теперь уже мужчина – выполнил задание главврача в течение одного дня. Обожженных больше в больнице не было.

– Саса, моЗно я себе миСку оставлю? – стесняясь, спросила маленькая Маришка, когда через неделю выписывали уже ее.

– Конечно, – кивнул мальчик. – Когда меня выпишут, я плиеду за тобой на санках. Поедем на голку кататься.

Девочка молча улыбнулась в ответ.

Прошло еще долгих три месяца, пока молодую маму с мальчиком выписали. Конечно же, они забыли адрес улыбчивой Маришки и больше никогда не виделись…

– Аля! – радостно обратилась на улице к Сашиной маме, видимо, ее хорошая знакомая, внезапно встретившаяся по пути на горку. – Вас, наконец, выписали?! Привет! Сто лет тебя не видела!

– Привет! Да. Уже неделю как, – ответила ей с улыбкой Алла.

– Ой, а кто это у нас тут такой серьёзный в санках сидит? – заискивала и играла тоном голоса знакомая.

Санька молча смотрел на незнакомую женщину и думал: «Сейчас снова будут долго болтать, и мы до горки не доедем».

– А сколько нам уже годиков? – не унималась девушка.

Санька молча смотрел то на маму, то на её подругу.

– Саша, нехорошо не отвечать на вопрос, – покачала головой ему мама.

– Сейчас, только валежки сниму, – ответил мальчик, снял варежки и показал, оттопырив вверх, четыре пальца. При этом он большой палец спрятал, согнул за ладошкой, а мизинчик закрыл наполовину пальцами другой руки.

– А, понятно, – улыбнулась девушка, – целых три с половиной уже!

До горки, конечно же, мама с сыном снова не доехали – подошло время обеда, а в большой семье опаздывать за обеденный стол было не принято.

Поезд

1966-й

– Сань, а ты знаешь, что если лечь между рельс, то поезд не наедет? – утвердительно и одновременно вопросительно выдал друг Вовка.

На дворе стоял теплый, солнечный, одуванчиковый июнь. От цветка к цветку порхали бабочки. Жужжали то тут, то там труженики-пчелы и трудяги-шмели. В поселке у бабушки и дедушки всегда было чем заняться, если тебе не нужно больше аж до осени идти в детский сад – отпуск наступил.

Два четырехлетних друга стояли на невысокой усыпанной клевером бровке возле проходящей через поселок железной дороги, сжимали в руках деревянные самодельные «винтовки» после очередного жуткого «боя с врагами» и разговаривали. В то время – 60–70-е годы XX века – все мальчишки любили играть в «войнушку». Девчонки тоже к ним частенько присоединялись и, как истые санитарки, быстро и уверенно «перебинтовывали» всех, кто был «ранен» в «неравном бою».

– Плавда? – задумчиво спросил друга Санька. – Но ведь у паловоза впеледи железяка толчит. Она все сковыливает, что мешает ехать.

– Да от нее до земли еще много места, – заспорил Вовка, – можно лечь и прижаться к земле, тогда не наедет.

На другой день оказалось, что друг Вовка рано утром уехал с родителями в деревню Михалиху, что в паре километров от дедушкиного поселка, к своей бабушке, и Санька остался без боевого друга. Целый дом взрослых людей, а поиграть не с кем. И тут мальчик вспомнил вчерашний разговор с другом. Приближался обед, а в эту пору через поселок каждый день проходил пригородный поезд.

«Сейчас я проверю: наедет или не наедет», – мысленно сам с собой разговаривал мальчик.

От дома дедушки до бровки у железной дороги было всего метров сорок. Сашка занял место на самой высокой кочке, чтобы раньше увидеть появляющийся из-за поворота пригородный. Он внимательно огляделся вокруг, чтобы убедиться, что никто не помешает эксперименту, – к счастью, день был жарким, и на улице не было никого. Даже собаки забились подальше от жары в свои будки и не высовывались.

Вдалеке у поворота железной дороги перед въездом в поселок стоял семафор. Это такой высокий железный столб, похожий на букву «Г», наверху которого закреплена перекладина покороче с большим красным пятном – она напоминала руку. Когда поезду был разрешен проезд, вся эта конструкция напоминала поднятую вверх руку. Когда проезд был закрыт, конструкция снова напоминала простую букву «Г».

Послышался паровозный гудок. Пригородный приближался по расписанию. Санька еще раз огляделся вокруг – никого. Он спустился по густой траве бровки в канаву, которая отделяла железную дорогу от бровки, и стал карабкаться теперь уже вверх по насыпи из крупного щебня к шпалам с рельсами.

Наконец он у цели. Вот они – рельсы и шпалы. От них сильно пахло мазутом. Черные пятна были повсюду – и на шпалах, и между ними, на утрамбованном гравии. Мальчик подумал, что попадет ему, когда он вернется домой перепачканный, если ляжет в эту грязь. Но любопытство пересиливало.

Еще он не хотел, чтобы друг Вовка подумал, что он боится. Боится какого-то поезда! Жаль, что Вовка уехал в Михалиху и не увидит!

Санька лег на шпалы. Он постарался лечь головой между шпал, чтобы паровозная «железяка» не задела его, когда поезд будет проезжать.

Дым из паровозной трубы валил густым черным столбом. Пассажирский состав быстро приближался. Экспериментатор повернул голову в его сторону и стал внимательно следить за «железякой».

«Вроде не должен задеть», – думал мальчишка. Паровозная «железяка» увеличивалась в размерах с каждым мгновением.

Машинисты заметили лежащего между рельсами ребенка и начали подавать гудки, которые с приближением состава становились все сильнее и продолжительнее.

Спустя несколько мгновений уже можно было различить руки машинистов, высунувшихся с обеих сторон паровоза в свои окна. Они махали руками изо всех сил и что-то кричали. Гул паровоза вперемежку со стуком колес уже стали непрерывными и заглушали собой все остальные звуки. Вот уже и земля начала не просто вибрировать, а трястись.

«Ого, – подумал мальчик, – как трясет тут, оказывается. Меня может подбросить, когда он подъедет совсем близко, тогда точно эта «железяка» меня заденет и выкинет в канаву. Нужно прижаться к шпалам покрепче!»

До паровоза оставалось совсем немного. Мысли в голове мальчишки – «заденет – не заденет», «может, спрыгнуть в канаву?», «Вовка скажет: „трус“, если уйду» – с бешеной скоростью сменяли одна другую.

Все. Поздно. Состав на огромной скорости налетел на место, где лежал ребенок. Паровоз громыхал по рельсам огромными колесами и не переставал гудеть. Он со свистом промчался над мальчишкой. Через секунду застучали над головой вагоны. Саньку немного подбрасывали вибрирующие шпалы и дрожащая под тяжестью тяжелого состава земля.

«Почему-то очень быстро едет поезд, – думал Санька, – пригородный всегда сбавляет ход недалеко от нашего дома, а этот несется как чокнутый. Он же вокзал пролетит».

До железнодорожного вокзала от их дома и правда было совсем недалеко – минут десять пешком – для поезда сущие пустяки.

«Когда уже кончатся эти вагоны? – мальчишка боялся повернуть голову вперед. – Я дождусь… все равно дождусь, когда они проедут. Сейчас нельзя шевелиться».

Но вагоны неслись и неслись над головой. Голова мальчика лежала на светлого цвета гравии, которым была укреплена железнодорожная насыпь, между пропитанных мазутом шпал. Он медленно повернул голову и посмотрел вперед, откуда неслись вагоны. Хвоста поезда видно не было.

«Какой-то длинный пригородный, – размышлял Сашка, – когда он уже закончится?»

Прошло еще несколько мгновений. Наконец над мальчишкой промчался, мотаясь из стороны в сторону, и последний вагон. Сашка повернул голову вверх и увидел чистое голубое небо. Тут же встал и повернул голову в сторону поезда: вагоны с грохотом удалялись.

– Так это товалняк был! – вырвалось негодование с Сашкиных уст.

Мальчик тут же спрыгнул с насыпи в канаву и огляделся. Он боялся, что его кто-нибудь из знакомых увидит. Ведь по обе стороны от места, где он лежал, шли две тропинки, пересекающие железную дорогу, а по ним постоянно кто-нибудь переходил с одной стороны на другую.

«Уф, никого», – пролетела радостная мысль, и мальчишка, улыбнувшись тому, что эксперимент удался, стал выкарабкиваться по высокой бровке из канавы наверх.

«Ой, как я испачкался, – осматривая свои рубашку и шорты, думал Санька, – теперь бабушка с мамой ругаться будут. Заставят дома сидеть и не выпустят гулять».

Он старательно рвал растущую повсюду густую зеленую траву и тер ей свои ладошки, локти, коленки, чтобы оттереть мазут. Но мазут оказался стойким малым и почти не оттирался, а только размазывался.

– Господи, Саша, ты где был? – увидела вошедшего во двор перепачканного внука бабушка.

– Я камушки выбилал у насыпи и упал, – тут же нашелся Санька.

– Да на что они тебе, милый? Ну-ка снимай рубашку и шорты. Боже мой! Как теперь это отстирывать? – причитала бабушка. – Иди сюда, будем в корыте с мылом твои коленки и руки отмывать. Вот напасть!

О своем эксперименте Санька никогда другу не рассказывал, а тот и не вспоминал об этом после возвращения из деревни…