Loe raamatut: «Редкий тип мужчины»

Font:

Он говорил, что лучше всего ешь тогда, когда не думаешь о закуске, и лучше всего пьешь, когда не ждешь другого питья; чем меньше человеку нужно, тем ближе он к богам.
Диоген Лаэртский о Сократе

1

– Не верь, не бойся, не проси – это выводы. Изначальная идея в том, чтобы ничего не желать. Ни-че-го! Не желай – и получишь! Кто-то из древних греков сказал, что чем меньше человеку нужно, тем ближе он к богам.

Кто-то громко всхрапнул. Бабай усмехнулся, поднял узловатый, как корень дерева, указательный палец и многозначительно посмотрел на своего собеседника, как будто храп был неким знаком свыше, подтверждающим его правоту. Собеседник усмешки и жеста не увидел, потому что смотрел не на Бабая, а в окно, на узенький серпик новенького, только что народившегося месяца. Его тусклый свет не годился для чтения, а вот для бесед подходил идеально.

– Невозможно жить и ничего не желать, Бабай.

– Возможно, – не согласился он. – Но трудно. Невозможно получить желаемое. Все остальное возможно. Хочешь что-то получить – перестань думать об этом. Всерьез перестань, без притворства. Тогда получишь.

Бабай внимательно посмотрел на своего визави. Золотистый свет месяца выхватил из темноты строгий профиль: высокий лоб, прямой нос с маленькой горбинкой, резко очерченные скулы, сильно выступающий вперед подбородок, свидетельство воли и мужества. «Молодой, красивый… Как ему не желать, не мечтать?!» – подумал старый Бабай.

– Зачем получать то, чего не желаешь? – продолжая глядеть в окно, собеседник пожал плечами. – Не вижу смысла.

– Не знаю, Монах. Это уже другая тема.

Некоторое время молчали. Бабай улегся поудобнее и привычным жестом провел ладонью по шишковатому черепу, словно желая себе спокойной ночи, и уже собирался закрыть глаза, когда Монах сказал:

– Глупо!

– Так уж устроен мир, в котором мы живем, – охотно откликнулся Бабай, приподнимаясь на локте. – Свобода в том, чтобы ничего не желать. Желания нас порабощают. Желания – это кирпичи, из которых человек строит свою внутреннюю тюрьму. Самую страшную из тюрем, которая всегда с человеком. Из нее, Монах, на волю хода нет. От себя не убежишь.

– Если послушать тебя, Бабай, то получается, что как только перестанешь мечтать о свободе, так сразу же выйдешь на волю? Так?

– Так. Ну, может, не в тот же миг выйдешь, но скоро. Жерновам нужно время…

– Каким жерновам?

– Тем самым, которые перемалывают наши судьбы.

– Я так и знал, Бабай, что ты прикалываешься, – Монах наконец-то оторвал взгляд от окна и посмотрел на собеседника. – Вот и жернова какие-то приплел…

– Прикалываются булавки с брошками, а я дело говорю, – недовольно проворчал Бабай.

– Буддизм какой-то! – забывшись, Монах повысил голос, но тут же осекся. – Буддисты считают, что как только освободишься от страстей, так сразу станешь Буддой.

– Я говорил про желания, а не про страсти, – уточнил Бабай. – Это разные понятия. А среди буддистов, чтоб ты знал, попадаются очень умные люди. Был у нас в отряде один буддист, Илья-калмык, за месяц до твоего появления откинулся, так мы с ним подолгу разговаривали.

– О чем?

– Обо всем. С умным человеком обо всем можно говорить.

– Если ты такой умный, Бабай, то почему ты здесь, а не на воле? – с откровенным, совершенно несвойственным ему ехидством, поинтересовался Монах. – У самого-то получается не желать свободы?

– Давно уже получилось.

– И почему же ты здесь?

– А что мне на воле делать? – хмыкнул Бабай, кивнув в сторону окна. – Ты пораскинь мозгами, Монах. Куда мне идти? Чем заняться? Дома нет, никого близких нет… Бомжевать по помойкам? Нет, я уж лучше здесь останусь, в нормальных условиях, при людском уважении. Крыша над головой есть, одежда есть, пайка есть – чем не жизнь? А под конец срока ларек подломлю, чтобы пятерик добавили. Или в медчасть за спиртом залезу, для разнообразия. По глазам вижу, Монах, что ты мне не веришь, но скажу еще слово, чтоб закрыть эту тему. Через месяц после того, как я понял, что не хочу никуда отсюда уходить, мне начальник отряда предложил написать ходатайство об условно-досрочном освобождении.

– И что же?

– Я отказался. Это анекдот, чтобы зэку предложили такое счастье, а он отказался. Но это правда.

– Повезло тебе, Бабай, – Монах снова уставился в окно. – А мне до условно-досрочного еще долго. Как до этой Луны. И под амнистию я не попадаю. У меня ни наград, ни заслуг…

– Можно инвалидность получить, – Бабай оскалил в улыбке кривые, коричневые от табака зубы. – На промке ¹ это легко. С инвалидностью тоже амнистируют, избавляются от дармоедов.

– Ты все шутишь, Бабай!

– Сейчас шучу, а до этого дело говорил, – голос Бабая вдруг стал строгим. – Если хочешь поскорее на волю выйти, то переставай мечтать о свободе прямо сейчас.

– Перестанешь тут, как же!

– А ты оглядись вокруг, дурачок! Если где и жить, так только здесь. Здесь все люди как на ладони. Здесь все просто и правильно, а там…

– А там моя жизнь осталась!

– Жизнь твоя там, Монах, где ты сам, – Бабай ткнул пальцем в пространство, будто решил поставить точку в разговоре. – Сейчас она тут, на нашей зоне, и больше нигде. Ладно, давай спать. Вижу, что не дорос еще ты до умных разговоров. Вернемся к этой теме через пару лет. Если захочешь. Времени у нас много.

Он отвернулся, давая понять, что разговор окончен, и почти тотчас же размеренно засопел. Монах еще долго лежал с открытыми глазами – думал, вспоминал, грезил…

2

Отец был бухгалтером. Скучная профессия, ничего героического, ничего интересного. Некоторые бухгалтера жили хорошо. Дядя Веня, отцовский однокурсник, оглушительно хохотавший, когда маленький Леша называл его «дядя Веник», работал в торговле и ездил на престижных «Жигулях» шестой модели, имел две дачи – ближнюю и дальнюю («Ну совсем как Сталин!» – ворчала мать), хорошо одевался – джинсы, кожаный пиджак, дубленка. Дядя Жора, бывший отцовский сослуживец, перешедший в какой-то безымянный «почтовый ящик» и сделавший там карьеру, ездил на черной «Волге» с личным водителем. Государственная «Волга» с водителем считалась престижнее, чем своя «шестерка». И жил дядя Жора в самом центре Москвы, в двух шагах от Кремля. А ведь начинал с отцом в одном и том же плановом отделе и некоторое время работал под его началом.

Мать упрекала отца за отсутствие амбиций. Придумала ему обидное прозвище «кулёма» и звала так даже на людях. Складно получалось, в рифму: «Тёма-кулёма», люди подхватывали, запоминали. Отец не обижался – привык, а вот Алексей переживал сильно. Тяжело быть сыном неудачника, да еще и со смешным прозвищем. Как-то раз дворовые пацаны попытались «переклеить» отцовское прозвище на Алексея, назвав его «Кулёмычем». Четверо против одного – заведомо проигрышный расклад, но до того, как упасть, Алексей успел сбить с ног троих противников. Ловкость в сочетании с яростью порой творят чудеса. Вместо «Кулёмыча» получил прозвище «Чокнутый», точнее, не получил, а заслужил. «Чокнутый», если произносить это слово уважительно, вполне нормальное прозвище. Предостерегает окружающих от опрометчивых поступков. Со временем прозвище «усохло» до «Чока», а потом трансформировалось в более благозвучного «Чака» в честь знаменитого Чака Норриса, кумира пацанов восьмидесятых. Не просто так трансформировалось, а благодаря личным достижениям. Разряд по боксу, разряд по самбо – это же о чем-то говорит, разве не так?

– Никогда не останавливайся на достигнутом, сынок, – часто повторяла мать. – Остановиться означает проиграть. Посмотри на отца. Окончил Плехановский с красным дипломом, получил хорошее распределение и успокоился. До сих пор такой спокойный-спокойный, ты же видишь, понимаешь…

Алексей видел, понимал. Понимал и то, что нельзя останавливаться, и то, что только такой архиспокойный человек, как отец, мог ужиться с взрывной, чрезмерно эмоциональной, скорой на слова и поступки матерью. Он вообще старался все понять, классифицировать, разложить по полочкам. Так удобней и проще. Если не понимал, то приставал с вопросами.

Одного только не мог никак понять, а спрашивать стеснялся – куда делась любовь у родителей? Где они ее потеряли? Иногда, под настроение, мать вспоминала, как красиво ухаживал за ней отец. Со всеми положенными атрибутами (по тому времени, разумеется) от цветов до приглашений в театр.

– Мы с Тёмой на все премьеры ходили! – гордо говорила мать. – И непременно сидели в середине третьего ряда, такое у нас было правило. Тёма его придумал. До сих пор не понимаю, как ему удавалось доставать билеты на такие хорошие места?

Отец многозначительно хмыкал – знай, мол, наших. В такие минуты мать никогда не называла его «кулёмой». Только Тёмой или Артемом Алексеевичем (ну это больше при посторонних). «Артем Алексеевич ходил с таким солидным видом, что его другие студенты за преподавателя принимали…»

И на единственной свадебной фотографии сразу же бросалось в глаза, с какой любовью родители смотрят друг на друга. А на всех последующих фотографиях они друг на друга совсем не смотрели – только в объектив. И Алексей таких взглядов никогда не замечал. Хорошо жили, тихо, дружно (с отцом невозможно было поссориться, он всегда уступал и со всеми соглашался), но без любви. Никакой романтики, никаких букетов, никаких театров. Отец ходил с приятелями на футбол, а мать с подругами в кино – вот и вся «светская жизнь». Алексей пару раз побывал на стадионе с отцом и больше не ходил – не понравилось. Командные виды спорта не привлекали его ни как участника, ни как зрителя. Если все выиграли, то, в сущности, никто не выиграл, и наоборот. Один на один – совсем другое дело. Спорт – это когда каждый сам за себя и готов на все ради победы. Избери Алексей спортивную карьеру, он непременно стал бы чемпионом, с такими-то установками. Но карьеру он наметил себе другую. Торговую. Одну из самых перспективных по тем временам, временам всеобщего дефицита товаров.

Решил. Поступил в тот же Плехановский, что и отец, но на другой факультет, поскольку хотел стать не бухгалтером, а товароведом. Ведать товарами в то время означало дергать за ниточки, которые управляют миром. Официальных лозунгов было великое множество, а неофициальный, по которому жили, всего один: «Ты мне – я тебе». На третьем курсе вступил в партию (партия тогда была всего одна – коммунистическая), чтобы облегчить себе карьерный рост, и записался в студенческое научное общество. Планы были четкими – диплом с отличием (как и отец, учился на одни пятерки), аспирантура, диссертация, карьера. Кандидат экономических наук с партийным билетом мог рассчитывать на хорошие должности и быстрое продвижение по службе. Где-то там, в сияющих горних высях виделась Алексею министерская должность. На меньшее он не был согласен. Делать, так делать, стремиться, так стремиться, любить, так любить.

Любить – так любить. Чтобы не получилось потом, как у родителей – скучно и врозь. Для Алексея любовь была очень важна, несмотря на то что о настоящей любви он лишь в книгах читал. Жизнь «настоящими» примерами не баловала. Жизнь больше внушала, что любовь быстротечна и мимолетна. Вот она есть, а вот ее нет. Вот сын соседей женился на девушке, которая ждала его три долгих года (парня призвали на флот, а там служили на год больше). Вот они ходят, взявшись за руки, и часто спотыкаются, потому что друг с друга глаз не сводят. Вот пошли первые ссоры с криками. Слышимость в панельных домах хорошая – все слова разобрать можно, в том числе и матерные… Стоило ли ждать три года такого вот «счастья»?

Алексей решил, что у него все будет иначе. Или по большой, настоящей любви, такой, чтобы душа пела и все вокруг сияло, или не будет совсем. Решил и твердо следовал своему решению, отчего в общении с противоположным полом испытывал серьезные проблемы. Стоило какой-нибудь девушке приглянуться Алексею, как его тут же начинали терзать сомнения – настоящее ли чувство или нет? Сомнения вызывали скованность, подспудное напряжение. Девушки это чувствовали, и нельзя сказать, что им это нравилось. Самому Алексею это тоже не нравилось. Сомнения казались ему неправильными, недостойными настоящего мужчины. Понравилась девушка? Так давай, развивай отношения! Нечего занудничать и заниматься самоедством (модное нынче слово «рефлексировать» в конце восьмидесятых – начале девяностых еще не вошло в обиход столь широко). Живи сегодняшним днем! Люби! Наслаждайся! Алексей пытался жить сегодняшним днем, но ничего не получалось – натура. Друзья-приятели многозначительно крутили пальцем у виска. Вдруг снова всплыло полузабытое детское прозвище «Чокнутый», только уже в обидном контексте. Самые опытные приятели считали, что все «причуды» Алексея происходят от недостатка опыта, и с уверенностью маститых психологов рекомендовали ему поскорее этого опыта набраться. Убедили. Набрался. Не помогло. Без любви все отношения казались ненастоящими, ненужными, бесперспективными. Иногда охватывало отчаяние – неужели подлинная любовь существует лишь в книгах? Для того, чтобы ответить на этот вопрос, не хватало ни ума, ни опыта. Но в глубине души что-то подсказывало – есть она, есть, ищи лучше! Алексей искал. Ситуация складывалась парадоксальная. Он легко заводил знакомства с девушками, но сразу же после этого «жал на тормоза», потому что начинал прикидывать и сомневаться. К третьему курсу студентки Плехановского поставили на Алексее Кудрявцеве крест. Одни считали его чудаком, другие – импотентом, третьи подозревали в нетрадиционной ориентации, четвертые думали, что он ищет себе «ну очень выгодную» партию и не склонен размениваться по мелочам. Короче говоря, никаких матримониальных перспектив. Ноль. Пустое место.

11 августа 1991 года Алексей отметил первый в своей жизни юбилей – двадцатилетие. Предыдущую круглую дату, десять лет, можно было не брать в расчет. Слишком мелко. А двадцать лет – это уже кое-что. Возраст. Событие. Родители проявили понимание и уехали на выходные куда-то под Коломну, на дачу к кому-то из подруг матери. Собственной дачи у родителей не было. Это тоже ставилось отцу в укор – у всех есть, а у нас нет. Ни дачи, ни машины, чтобы удобно было ездить на дачу.

Гуляли два дня теплой студенческой компанией. Угощение было скромным. Кастрюля приготовленного матерью салата оливье, бутерброды с докторской колбасой, малосольные огурцы и две банки шпрот – гвоздь застольной программы. Пили КЧП – кто что принесет, с выпивкой тогда было так же туго, как и с едой. Принесли всякого разного, от сухого белого до зубровки, смесь напитков кружила головы, но еще больше их кружили сознание собственной молодости и огромных открывающихся перспектив. Время больших перемен пугает тех, кто постарше, и окрыляет тех, кто помоложе. Все только и пели следом за Виктором Цоем, что сердца их требуют перемен.

Однокурсник Борька Сапожков, профессорский сынок, хохмач и выдумщик, подарил Алексею медный перстень-печатку с изображением русалки, который якобы (ну кто поверит Сапожкову!) приносил удачу в любви.

– Вот увидишь – Новый год будешь встречать со штампом в паспорте и младенцем на руках! – громыхал своим басом Борька.

Объяснять ему, что до Нового года осталось меньше пяти месяцев и ребенком, даже недоношенным, за это время обзавестись никак не удастся, Алексей не стал. Поблагодарил, не очень искренне восхитился и положил подарок на одну из книжных полок.

– Родится сын – назовешь Борисом! – потребовал Борька, входя в роль устроителя личной жизни Алексея, творца его счастья.

– Нет уж! – осадил его Алексей. – У нас в роду уже какое поколение чередуются Артемы и Алексеи. Фамильная традиция.

Борька подхватил тему и принялся врать про свои фамильные традиции и дворянские корни.

– Наш род был известен еще при Иване Грозном! – горячился он, выдумывая на ходу доказательства – какие-то грамоты, награды, упоминания в летописях и списках.

В 1991 году дворян развелось неожиданно много. Еще три года назад все, кого ни возьми, были самого что ни на есть рабоче-крестьянского происхождения, а сейчас кругом были одни аристократы.

Когда Борька доврался до самого Рюрика (тоже мне – Рюрикович-Сапожков), ему хором сказали, что это был лучший из рассказанных им анекдотов. Борька страдальчески вздохнул (мол, что с вас, сиволапых, взять?) и наконец заткнулся…

Утром в понедельник (ох и тяжело было просыпаться после двухдневной гулянки!) перстень попался на глаза Алексею. Зачем-то захотелось начистить его до блеска. Вспомнилась сказка про Аладдина – а вдруг? Вдруг сейчас раздастся звонок в дверь и…

Звонок действительно раздался – то вернулись родители и проявили деликатность, не стали открывать дверь своими ключами. Алексей весь день неосознанно ждал чего-то – встречи, знака, может, звонка, но так ничего и не дождался. Перед тем как лечь спать, убрал перстень в ящик письменного стола, чтобы не мозолил глаза, и подумал о том, какая все же ехидная сволочь этот Борька. Ведь нарочно выдумал все про купленную на каком-нибудь рынке безделушку, чтобы поддеть именинника. Еще и сына в свою честь требовал назвать. Срочно захотелось завести собаку, какого-нибудь мелкого беспородного брехливого кобелька и назвать его Борькой, но это недостойное желание не дожило до утра. А если бы и дожило, то мать бы не разрешила, как не разрешила в детстве. Собака – это грязь, шерсть, лужи на паркете и много ненужного беспокойства, считала она. Мать вообще не любила лишнего беспокойства и всячески старалась его избегать, берегла нервы. Она даже в дела сына особо вникать не стремилась. Не жалуется, ходит веселый – и ладно, и хорошо.

Долгое время Алексей сочувствовал приятелям, которых заботливые матери просто терроризировали своей заботой, всем этим набором от «не забудь позавтракать» до «надень шапку, мороз ведь». Сочувствовал. А потом начал завидовать.

Потребность в любви была гораздо глубже, нежели казалось Алексею. И фундаментом ее были не юношеский максимализм пополам со свойственным юности романтизмом, а нечто большее. Несоизмеримо большее. Точнее говоря, фундамента никакого не было. Была яма, пропасть, которую Алексей инстинктивно пытался восполнить.

В следующий понедельник, 19 августа, начались странные события, которые впоследствии назвали путчем.

3

Баррикады на Красной Пресне – символично! Яркое подтверждение того, что история развивается по спирали. Впоследствии Алексей много раз убеждался в этом, но впервые прочувствовал эту спираль в августе 1991-го.

Баррикады! Восемьдесят шесть лет прошло с 1905 года, и вот, снова, там же. Скажи кто год назад, что в Москве появятся баррикады, что гражданские люди встанут на пути танков, ему бы не поверили. Даже буйная фантазия Борьки Сапожкова не смогла бы родить такого «галиматического», как выражались некоторые, бреда.

Лекции и прочие занятия были забыты мгновенно. До лекций ли, когда за окном творится история? Какие могут быть занятия, когда надо защищать свободу? И вообще, разве уважающий себя студент может упустить столь веский повод для прогула занятий? Все были на улицах, преимущественно у Белого дома. Впоследствии Алексей не раз вспоминал атмосферу всеобщего братства, единомыслия, единодушия, царившую в те дни на улицах. Страшно не было ничуть, несмотря на то что солдаты и танки были настоящими, – хочешь, так можно рукой потрогать. Было страшно интересно.

На парня в «вареной» джинсе Алексей обратил внимание по двум причинам. Во-первых, у того было очень запоминающееся лицо – вдавленная переносица, отчего низкий бугристый лоб нависал над плоским носом наподобие козырька. Создавалось впечатление, будто парня лягнула копытом в лицо лошадь, хотя, скорее всего, здесь обошлось без нее. Просто рожа такая с рождения, мятая. Мать Алексея говорила про таких коротко и веско: «Не красавец». Она почти всегда говорила веско. Не роняла слова, а аккуратно выкладывала одно за другим. Во-вторых, парень очень странно двигался в толпе. Не шел, а скользил между людей (это получалось у него пластично), держа руки в карманах куртки, и непрерывно вертел головой по сторонам, но смотрел не вверх, на лица, как делают те, кто ищет знакомых, а куда-то вниз, на животы и еще ниже.

Алексей первым делом подумал, что парнишка, наверное, из этих, которые сексуально озабочены, трется в толпе и высматривает, за чью бы попу подержаться. Но, как выяснилось, парня интересовали не попы, а сумки. Вот он остановился возле девушки в золотистой с переливом блузке и ярко-малиновых бананах. Перестал вертеть головой, провел правой рукой вдоль сумочки, висевшей у девушки на плече, сунул руку обратно в карман, отступил на шаг и…

Сумка заулыбалась широкой ровной прорехой. Вор! Разрезал сумку и вытащил кошелек. Алексею, сталкивавшемуся с такими ситуациями только в книгах, почему-то казалось, что сумки надо резать снизу, так, чтобы кошелек сам падал в подставленную ладонь.

– Держи вора! – крикнул Алексей, устремляясь в погоню.

Толпа сильно шумела. Люди спорили, перекрикивались через головы, то и дело принимались что-нибудь скандировать, стихийные ораторы пытались произносить речи…

– Сво-бо-да! Яжевамобъясняю… Вера-а-а! Мы здесь! Эй! Нучто тутобъяснять… Сво-бо-да!

На призыв Алексея никто не обратил внимания. Да и непонятно, кого искать, кто вор. Но помощь не понадобилась. Ловко лавируя между группами людей, Алексей легко, в два счета, нагнал вора. Сказались хорошая физическая форма и то, что вор двигался проворно, но не напролом, а зигзагами. Понимал, что стоит только ему ломануться напролом, как сразу же остановят – подозрительно.

Ухватить за воротник куртки. Дернуть назад. Перехватить другой рукой. Развернуть на себя.

– Пусти, падла! – прошипел вор, поняв, что вырваться ему не удастся. – Пусти, кому говорю!

Маленькие, глубоко посаженные глазки сверлили Алексея злым взглядом. Кривые, тронутые желтизной зубы угрожающе оскалились.

– Верни кошелек! – громко потребовал Алексей и острастки ради встряхнул вора, что было силы.

– Подними, если твой!

Вор посмотрел себе под ноги. Алексей тоже опустил взгляд и увидел на асфальте, возле своей левой кроссовки небольшой красный кошелек. Явно тот самый, который был украден у девушки в золотистой блузке.

Поднимать кошелек следовало не мешкая, иначе его мог схватить кто-то еще. Вора отпускать не хотелось, ему полагалось внушение – пара «ласковых» слов и, возможно, массаж уха сжатыми в кулак пальцами. Освободив левую руку, Алексей попытался присесть, одновременно придерживая вора правой рукой за куртку. Маневр был заведомо проигрышным, но ничего более умного в голову не пришло. Стоило только Алексею начать приседать, как вор резко отступил на шаг и, одновременно, нанес удар по руке Алексея. Пальцы попытались схватить скользнувшую между ними петлю, но безуспешно. Вор скрылся в толпе.

С кошельком в руках продолжать погоню было неохота. Да и, в сущности, незачем, черт с ним, с внушением. Алексей отправился на поиски девушки. Пошел наугад, интуитивно, потому что во время зигзагообразных перемещений следил не за ориентирами, а за вором. Да и ориентиры были ненадежны – толпа находилась в постоянном движении.

С момента кражи прошло совсем немного времени. По мнению Алексея, девушка должна была стоять на месте, с растерянным видом сокрушаться по поводу кошелька и испорченной сумочки, проверять, не украли ли еще что-нибудь… Вокруг могли собраться люди, поэтому Алексей присматривался ко всем небольшим группам, но безуспешно. Поняв, что окончательно заблудился, начал кружить по спирали – каждый виток больше предыдущего. Кого только не встретил, ведь явились сюда чуть ли не всем курсом, это потом уже разделились-разбрелись в толпе, но девушка в золотой блузке как сквозь землю провалилась. Потратив на поиски около двух часов, Алексей сообразил, что правильнее всего было бы сразу идти к метро и занять наблюдательный пост близ входа.

Из-за баррикад и скоплений народа идти пришлось кружным путем, переулками-закоулками. Шансов на то, что девушка еще не уехала домой, было примерно столько же, как и на то, что она сейчас идет к «Баррикадной», а не к «Смоленской» или еще куда. Но почему-то Алексею захотелось пойти таким путем, вот он им и пошел. Возле ближайшего фонаря (уже темнело) решился заглянуть в кошелек. До этого принципиально не интересовался его содержимым, но вдруг там лежит бумажка с номером телефона или какая-нибудь квитанция с адресом и фамилией? Увы, в кошельке были только деньги – синяя пятирублевка, две желтые рублевки и рубль шестьдесят мелочью. Восемь шестьдесят – небольшие деньги, и кошелек простенький, недорогой. Алексей подумал, что невелика потеря, девушка, наверное, не сильно расстраивается, но тут же вспомнил про испорченную сумочку и про обиду. Обидно, когда с тобой поступают так мерзко, нечестно, подло. И вдруг кошелек чей-то памятный подарок? Дорогая реликвия?

Несмотря на поздний час, возле «Баррикадной» было такое столпотворение, что можно было не надеяться высмотреть здесь незнакомку, пусть даже и в приметной броской блузке. К тому же в темноте блузка могла бы показаться не золотистой, а серой. Недаром же говорится, что ночью все кошки серы.

Пора было признавать свое поражение. Мелькнула нелепая мысль – если кошелек не удастся вернуть, то получится, будто он на пару с вором обокрал девушку. Вор украл кошелек у девушки, он отобрал у вора, но не вернул законной владелице, стало быть… «Ничего подобного! – оборвал себя Алексей. – Я этих денег не трону, сколько бы кошелек у меня ни пролежал, так что никакая это не кража. И завтра же дам объявление в газеты, если они еще выходят – революция же!»

Никто не знал, что «революция» с настоящими баррикадами продлится считаные дни. Люди готовились к худшему.

Но завтра будет завтра, а сегодня можно было предпринять последнюю попытку. Дома было одно шуточное правило, тайный способ. Если не можешь чего-то найти, бывает же так, что нужный предмет будто сквозь землю провалился, то следует встать посреди комнаты, закрыть глаза, подумать о том, что хочешь найти, развести руки в стороны и крутануться на левой ноге. Непременно на левой, на правой крутиться без толку! Остановившись, можно открывать глаза и двигаться в том направлении, в которое тебя развернуло. Нужный предмет где-то там.

Кто сказал, что так можно искать только предметы, а не людей? Кто сказал, что так можно поступать только дома, а не на улице? Алексей презирал стереотипы, а еще больше презирал тех, кто руководствуется ими. Правда, для того чтобы иметь пространство для маневра, пришлось встать на газон, потому что тротуары и перекрытая баррикадами (баррикады на «Баррикадной» – как символично!) проезжая часть были полны народу, но Алексея это не смутило. Газон был вытоптан до него, там и травы уже не осталось, только окурки валялись да прочий мусор.

В самый ответственный момент (толчок правой ногой) левая нога заскользила куда-то вбок, и Алексей (молодой! Спортивный! Абсолютно трезвый! Какой позор!) упал на землю. Лицом в дурно пахнущие окурки и не менее дурно пахнущую гниль. Если верить способу, то девушку в золотой блузке следовало искать где-то в Австралии, на противоположной стороне земного шара – чушь!

– Что с вами?! – обеспокоенно поинтересовались звонкие девичьи голоса. – Вам плохо?!

Голоса звучали вразнобой или то эхо от сотрясения мозга? Впрочем, сотрясения, кажется, без потери сознания быть не может. Да и в наличии мозгов у человека, занимающегося на людях такими глупостями, следовало усомниться.

– Все хорошо! – не очень приветливо ответил Алексей и, желая сохранить лицо перед незнакомыми девчонками, соврал: – Я тренируюсь.

– Прыжок с парашютом отрабатываете?

В вопросе было столько откровенного ехидства, что отвечать на него следовало достойно. Алексей встал, отряхнулся, выпрямился и уже приготовился выдать складную заумную ложь про то, что он, дескать, тренирует координацию в особых условиях, даже рот раскрыл, но слова застряли в горле…

Перед ним стояли сразу две девушки в золотистых блузках и малиновых бананах. Света было достаточно для того, чтобы разглядеть цвета. Одинаковые челки, одинаковые улыбки, одинаковые сумки, у той, что справа, на левом плече, у той, что слева, – на правом.

– Ы-ы-ы! – несмотря на огромное усилие, ничего больше Алексей произнести не смог.

Раньше он не понимал, как люди сходят с ума. Возможно ли такое вообще? И каким образом это происходит? А теперь понял – очень просто происходит. Раз – и сошел, стоит только захотеть. Захотел найти девушку – получай сразу двух, не жалко.

Руки машинально зашарили по карманам – уж не появился ли там второй кошелек? Нет, только один, тот, что и был. Лежит там же, где и лежал, – в правом кармане джинсов.

– Ингусик, это тяжелый случай, – сказала Та Что Справа.

– Тяжелый, Инусик, – откликнулась Та Что Слева.

«Их еще и зовут одинаково, – обреченно подумал не уловивший разницы Алексей, зажмуриваясь и тряся головой. – Все, кажется, я дошел…»

Он действительно дошел. И нашел. Только еще не успел этого понять.

1.Промышленная зона исправительного учреждения.