– И ты веришь, – заявил Юрий Антонович. – Не в Бога, конечно.
– Уж не в черта ли? – с ухмылкой полюбопытствовала Елена Антоновна.
– В деньги! – выпалила Илга Дайнисовна.
– Вот оно что, – протянула Елена Антоновна, отодвинула тарелку и с прищуром посмотрела на Илгу Дайнисовну: «Вот ведь дура набожная! Сама жить не умеет, а других поучает… Конечно, не имея денег, на Бога уповать только и остается!.. Витьку им, видите ли, жалко. А кто его пожалеет, когда контрактов не станет, а меня, не дай Бог, эстонцы со своими реформами из школы турнут?.. Господи, я ведь никогда не одолею их чертов язык!» А вслух процедила: – Деньги мои вам покоя не дают? Да, я в них верю. Потому как Бог ваш меня не накормит и не оденет, о ребенке моем тоже не позаботится.
Илга Дайнисовна хотела было возразить, но Елена Антоновна ее заткнула:
– Молчи уж, я твои бредни раз сто слыхала. Только мне, как Юрке, мозги ты не запудришь. И Регина моя, как твой Артур, бандиткой не станет!
– Мама! – вскрикнула Регина.
Илга Дайнисовна и Юрий Антонович опустили глаза.
– Зачем ты так, Лена? – Зинаида Антоновна покачала головой.
– А надоели мне своим сюсюканьем! Говорят одно, а делают… Загребут Артура в тюрягу, и никакой Господь вам не поможет!
Регина подперла голову ладонью, не глядя на мать, холодно спросила:
– А ты, значит, обалденно честная и принципиальная?
– Мне особо нечего стыдиться, – фыркнула та, но насторожилась.
– Что ж ты не расскажешь своим беспринципным родственникам, как еще два года назад эстонское гражданство отхватила?
Все в изумлении уставились на Елену Антоновну. Она опустила глаза, принялась растерянно поправлять прическу.
– Так меня об этом никто не спрашивал, – произнесла она едва слышно.
– Как же ты сумела, Ленка? – спросил потрясенный Юрий Антонович. – Неужели экзамен сдала?
Елена Антоновна не ответила. Регина зло усмехнулась.
– Скорее эстонцы китайский освоят!.. Когда все началось, вам она мозги компостировала, орала, что как только Эстония отделится, всех русских сразу выгонят – так и нечего, мол, за их независимость голосовать. А сама на всякий случай получила карточку Конгресса Эстонии.
– Для твоего же будущего, дура! – процедила мать.
– Письмо в Москву о притеснении здесь русских тоже для будущего моего подписывала?
Елена Антоновна совсем растерялась.
– Ой, дура, – иных слов она не находила. – Ну и дура!
Юрий Антонович покачал головой, чавкая салатом, печально произнес:
– Ты, Ленка, завсегда хитрюжницей была. Но чтоб цепляться и за тех, и за других…
Елена Антоновна вскочила, лицо исказила едва скрываемая агрессивностью гримаса отчаянья.
– Да, мать вашу!.. Цепляюсь! Потому что здесь жить хочу! И никакая эстонская сволочь обратно в Россию меня не вытолкает!
– Да кому ты сдалась, училка второразрядная? – протянула Регина.
Елена Антоновна вздрогнула, на лице проступили красные пятна.
– Ты, дорогуша, как с голландцем своим связалась, больно наглой стала, – прошипела она. – Но не обольщайся: как с ним не склеится, вмиг свои дурости позабудешь и на коленях ко мне приползешь!
Регина одарила мать презрительным взглядом.
– Плевала я на деньги твои! – сказала, будто плюнула. – Да и не твои они вовсе – все твое хваленое богатство папой заработано.
Некоторое время Елена Антоновна, не мигая, смотрела на дочь, тщетно подыскивала достойный ответ-удар, потом отвернулась и, едва сдерживая слезы, стремительно вышла из гостиной. Зинаида Антоновна бросилась за ней:
– Куда ты, Лена?
Павел сунул в рот сигарету, взглянул на дядю.
– Александр Мень, человек блестяще эрудированный, почему-то утверждал, что животные, в отличие от человека, никогда не убивают представителя своего вида. Так это чушь. Крысы, например…
– Заткнись! – простонала Регина.
Павел пожал плечами, наконец-то закурил и протянул зажигалку дяде. Юрий Антонович вышел из оцепенения, отвергнув предложение племянника, с грустью констатировал:
– Не по-христиански получилось.
Регина изумленно посмотрела на него, отвернулась к телевизору и безнадежно покрутила пальцем у виска.
– О каком это голландце говорила Ленка? – озвучила, наконец, Илга Дайнисовна вертевшийся на языке вопрос.
Регина его проигнорировала. Может быть, и не услышала; мыслями она была очень далеко – в юности…
Ей было шестнадцать, Роме – семнадцать. Первая любовь. И какая! Все началось в апреле, под музыку капели. После или вместо уроков они срывались в Кадриорг или на Штромку, бродили в душистых соснах, подставляли лица нежному весеннему солнцу. И целовались. Только не взасос – не дай бог предки что-нибудь заметят! После шли в кино. И снова целовались, даже взасос – черт с ними, с предками!
Потом был май. Как все цвело! Казалось, природа тоже влюбилась – наверное, в солнце. Все было по-прежнему замечательно. И даже лучше: они уже не дрожали при каждом соприкосновении и тонко чувствовали друг друга. Регина стала подумывать: а не пора ли им заняться настоящей любовью? После экзаменов.
Мать, понятное дело, заподозрила неладное еще в апреле. А к концу мая знала обо всем до мельчайших подробностей. Однажды вечером усадила Регину рядом и начала вправлять ей мозги: «Не сходи с ума, дорогуша. На кой тебе этот прощелыга?» – «Что ты, он замечательный!..» – «Сегодня. В школе и на улице. А ты знаешь, что он, два его брата и родители живут в двухкомнатной «хрущевке»?» – «Это-то при чем?» – «Да при том, что если он, не дай Бог, на тебе, дуре, женится, то поселится у нас!» – «Какая же ты!..» – «Благоразумная. Квартира – это еще полбеды. Слушай дальше…»
Через пару часов прекрасный цветок любви был изгажен. На всякий случай Регина побывала в гостях у жутко смутившегося Ромы; познакомилась с брюхатым и красноносым главой семейства – водителем говновозки, пообщалась с атлантоподобной мамашей – ремонтницей на железной дороге, полюбовалась, как славно умещаются в одной комнатке трое пацанов. Через день, выплакав все слезы, сказала бедному мальчику, что встречаться им больше не стоит.
На первой же вечеринке после экзаменов она напилась пива и вина и сделала то, что так долго откладывала. С каким-то Федькой, видела которого в первый и последний раз. Было больно и отвратительно. Придя домой, она впервые послала мать «на хуй». Потрясенная, та впервые не посмела поднять на дочку руку…
– Ты, Лен, сама виновата, – укоряла на кухне всхлипывающую сестру Зинаида Антоновна. – Как только Витька терпит тебя?
– Ну, не выдерживают нервы!
– Нервы… Ты же учительница, человек с высшим образованием, а ведешь себя иногда хуже бабы базарной. Разве может Регина молча сносить, когда ты ее на каждом шагу дурой обзываешь?
Елена Антоновна шумно шмыгнула носом, раздосадовано хлопнула ладонями по коленям.
– Так ведь дура и есть! На кой черт ей понадобилось говорить об этом? – она чуть снова не расплакалась. – Будто мало для нее делаю: разодела, как принцессу, во всякие кружки водила…
– Может, ей другого не хватает? – спрашивая, Зинаида Антоновна поймала себя на мысли, что разговор этот повторяется, наверное, в тридцатый раз.
– Брось ты! Думаешь с голландцем она от большой любви связалась? Шикарно жить хочет, мерзавка! И чтоб от меня не зависеть.
Зинаида Антоновна начала сердиться.
– Почему ты кругом только злой умысел видишь? – А то ты не знаешь, что человек человеку – волк? – И собственная дочь?
Елена Антоновна отвела глаза.
«Как мне надоело всех успокаивать, уговаривать, обнадеживать, мирить! – Зинаида Антоновна прерывисто вздохнула. – Почему обо мне никто не думает?» Она прислонилась к холодильнику, вытянула уставшие за день ноги. Да что ноги – ныло все тело. В последние годы ее без конца бросало то в жар, то в холод, мучила бессонница…
Зина начала вкалывать еще до школы: стирала, мыла посуду, помогала с уборкой, нянчила Ваню. Когда пошла в школу, по ночам делала еще и уроки. Только подрос братишка, родители произвели на свет Лену – пришлось нянчиться с ней.
Надежды на счастье в дали от опостылевшего отчего дома не очень-то оправдались. Что на Урале, что в Сибири ей все равно приходилось туго. Но о родных она не забывала: вкалывая до упаду и в дождь, и в снег, и в жару, отказывая себе в обновках и никогда не наедаясь досыта, регулярно отсылала домой переводы. Чтоб хоть Ваня и Лена не голодали, как она, выучились и стали большими людьми. Откуда ей было знать, что большую часть оторванных от сердца копеек пропьет мерзавец Ванька?
Зина долго не выходила замуж – все выбирала. Но ближе к тридцати, уже в Таллине, вдруг поняла, что рискует остаться старой девой и выскочила чуть ли не за первого встречного. Муженек достался – поискать таких: дикий, дремучий, пьющий не слишком часто, но всегда до поросячьего визга и постоянно охочий до шлюх.
«Ничего, – думала Зина. – Переломлю!» Устроилась на работу дворником, получила от ЖЭУ однокомнатную «хрущевку», родила Павлика и впряглась: одной рукой нянчила сынишку, другой – готовила, стирала и убирала квартиру, следила за порядком на своем участке, бегала по магазинам, а иногда и перехватывала на проходной муженька с еще не пропитой получкой.
После долгих лет уговоров, угроз, хождения по врачам и знахаркам Зинаида все же добилась своего и отвадила мужа от водки. Мужик быстро раздобрел, приосанился, превратился в хозяина – дома, и спеца – на работе. Откуда-то появились достойные друзья-приятели, совсем не похожие на прежних бродяг-собутыльников.
Два года Зинаида порадовалась новой жизни, да еще в двухкомнатной кооперативной квартире. Она знала, что муж вовсю гуляет на стороне, но надеялась, что перебесится и угомонится. Да и вообще мало об этом думала – все силы отбирали две работы.
А муж однажды обвинил ее в том, что она слишком много работает и экономит, и ему, супругу дорогому, уделяет недостаточно внимания, приплюсовал целый список аналогичных прегрешений и подал на развод. Зинаида была потрясена, но думала, как всегда, не о себе – сердце болело за травмируемого сына. «Ничего с ним не случится, – заявил его отец, собирая вещи. – Я вырос без отца, и он не сдохнет!»
Может, и сломалась бы Зинаида Антоновна, да было некогда – чтобы обеспечить Павлу достойное настоящее и перспективы на еще лучшее будущее, пришлось устроиться на третью работу. Она понимала, что времени на воспитание сына почти не остается, но иного выхода не было. «Ничего, – утешала она себя. – Зато вложу в Павлика все, что смогу».
Калеча организм запредельными нагрузками, отказывая себе порой в самом необходимом, Зинаида Антоновна выплатила стоимость квартиры и накопила семь тысяч рублей. Но ушедший в небытие Советский Союз на прощанье обесценил вклады своих граждан, и после введения в Эстонии остановившей гиперинфляцию национальной валюты на книжке у Зинаиды Антоновны оказалась всего-то одна тысяча крон – месячный оклад. А приватизация жилья по-эстонски обессмыслила вложенные ею в квартиру восемь тысяч рублей – наниматели государственных квартир, смеясь над кооперативщиками, легко приватизировали жилье за собственные и купленные по бросовой цене у алкашей и пенсионеров приватизационные «желтые карты».
И вновь Зинаида Антоновна выслушивала укоры. Уже от Павла – за недальновидность, за то, что так глупо лишила и его, и себя многих радостей жизни. Зинаида Антоновна молча кивала – уж она-то знала, что можно было позволить себе на пятнадцать тысяч! И с ужасом думала, что, выйдя на пенсию, не только не сможет поддерживать Павла, но и окажется для него непосильной обузой…
Чтобы как-то отвлечься от невеселых размышлений, Зинаида Антоновна, мотнув головой, обняла сестру, слегка качнула.
– Ленка, ты же всех своих подруг растеряла. Я слышала, даже с Ниной встречаться перестала.
– Нинка давным-давно не работает на мясокомбинате, – вздохнула Елена Антоновна. – Нужна мне она теперь.
Зинаида Антоновна укоризненно покачала головой.
– Но с Региной тебе надо помириться. Уважай свою дочь. Елена Антоновна возмутилась.
– Ты ж сама слыхала, что она про меня плела!
– Неправду?
На секунду Елена Антоновна стыдливо опустила глаза, потом воскликнула:
– Какая разница? Разве тебе не обидно, когда Пашка выпендривается? Как они смеют?!
– Мы ведь в самом деле были для них старшим братом – приняли в огромную семью народов, столько всего понастроили… – Юрий Антонович осекся, хмуро глянул на скривившегося племянника. – Скажешь, я не прав?
– Чего вы тут понастроили? Панельные бараки, в которых живут теперь только те, кому некуда деваться…
– Большинство! – уточнила Илга Дайнисовна.
– Правильно, – охотно согласился Павел. – Потому что большинство до сих пор нищие.
Илга Дайнисовна горько усмехнулась.
– Разбогатеешь тут, когда почти все заводы обанкротили!
– Ну, заводчане в богатеях никогда не бывали, – напомнил ей племянник. – И заводы не обанкротили. Сами развалились, потому что построены были по указке того самого «старшего брата» и выпускали продукцию, на фиг никому не нужную.
– Пока был Союз, ее даже не хватало! – не сдавалась тетка.
– Правильно! Потому что нормальные товары мы видели только в рекламе финского телевидения. Кое-что за бешеные деньги доставали у моряков и фарцовщиков. Елки зеленые, совсем забытое слово – «фарца»!.. Купить вшивенькие джинсы – это ж было событие, несколько месяцев деньги откладывали! А сегодня на свою совсем обыкновенную зарплату я могу легко купить за раз хоть три пары вполне приличных…
– А квартплата?
Ответить Павел не успел.
– Ладно, – вздохнул Юрий Антонович. – Согласен: многое было недоработано. Но это не повод, чтобы нас ненавидеть. Мы ведь нормально к эстонцам относились.
– По-разному, – Павел поморщился. – Как вспомню эти рожи интеровские…
– Прекрати! – возмутила Юрий Антонович. – Люди пытались сохранить Союз, боролись за дружбу народов!
– Что же они не продолжают борьбу, такие, блин, идейные? – Павел даже крякнул от досады. – Где их вожди?
Юрий Антонович оторопело захлопал глазами. Племянник ответил сам:
– Сделали на голосовавших за них идиотах карьерищи и устроились в уютных московских креслах. Об Эстонии уже и не вспоминают. Многие, кстати, оккупировали кабинеты и лимузины на нашем Северо-Востоке, получили «за особые заслуги» совсем недавно так ненавистное им эстонское гражданство и настроены теперь так проэстонски, что не сразу поверишь в их интеровское прошлое.
Юрий Антонович ослабил галстук, закурил. Руки его мелко подрагивали. Он сам голосовал за человека, сделавшего во время перестроечной смуты потрясающую карьеру. Работал с ним на заводе молодой парень – Сергей Звонков. Он не блистал особым умом, но работал аккуратно и норму выполнял всегда. Вроде бы, никогда не высовывался, а как-то выбился в комсомольские вожаки. В год последних советских выборов его и двинули кандидатом в депутаты Верховного Совета СССР. Решили, раз молчаливый и без зауми, значит, честный, за работяг. И стал Звонарь депутатом!
Юрий Антонович видел его потом раз пять по телевидению: сидит себе в дальнем ряду зала и загадочно чему-то улыбается. А чего грустить? Перевел семью в Москву, сделал квартиру не только себе, но и сыну. После того, как гикнулся СССР, мигом перевелся в какую– то комиссию при российской Думе. Звонил недавно, интересовался: не турнули еще эстонцы родных заводчан? Есть возможность какое– то число пристроить в лагеря беженцев… Гадина!
– Все равно, – подала голос Илга Дайнисовна. – В советское время эстонский язык никто не запрещал. Эстонские дети учились в эстонских школах и институтах. И все были советскими гражданами!
– А что плохого было, – добавил немного успокоившийся Юрий Антонович, – так вместе хлебали.
Павел взглянул на внешне безразличную к спору Регину, мелко закивал.
– Правильно. Но основная масса эстонцев не ненавидит нас, а не понимает. Как и мы их, – он немного поразмыслил, почесал затылок. – У нас ведь принципиальные различия в темпераменте и менталитете. Эстонец – образ – это кто? Эдакий двухметровый блондинистый потомок Калевипоэга, который тратит на принятие любого решения не меньше месяца. И раз что-либо надумав, не передумывает уже никогда. А русский? В глазах эстонца – это пронырливый холерик, способный за минуту принять десяток совершенно противоречивых решений, но поступать в соответствии с еще неведомым ему одиннадцатым. В отличие от эстонца реакция у него мгновенная – мысли идут потом и отстают от действий безнадежно. Эстонец, кроме своего хутора и ближайших окрестностей, четко упирающихся в границы страны, ничем иным никогда не интересовался. С хозяйством дел по горло, да и мерзлые мозги не поспевают следить за событиями в «слиском суустро» меняющемся мире. А для русского что родная Россия, что весь мир – все едино, ибо необъятно одинаково. Даже после отмены крепостного права ничего своего он не заимел, болтался то в общинах, то в колхозах и из-за неполной занятости любопытства и энергии имел всегда море. Подходит к нему, на завалинке тоскливо восседающему, какой-нибудь агитатор, просит, скажем: «Эй, Вань, а отчебучь-ка ты мне революцию!» Ваня стремглав летит за топором, лишь на секунду задержавшись, вежливо интересуется: «А те, мил человек, какую – масштаба местного али весь свет шоб содрогнулси?»
Регина невольно слушала Павла и улыбалась. Юрий Антонович провел пятерней по лысине, немигающими глазами уставился в дальний угол комнаты. Чувствовалось: не согласен он, никак не согласен. Судя по пустому взгляду Илги Дайнисовны, ей рассуждения племянника были вообще до фени.
Наконец вернулись сестры. Елена Антоновна чувствовала себя явно неловко – пряча глаза, глуповато улыбалась и без конца поправляла прическу. Потом вдруг дергано взмахнула рукой и громко предложила выпить еще раз.
Юрий Антонович пристально посмотрел на нее.
– Почему бы и нет? – налил себе и сестре. – Кому еще?
Кроме Павла, желающих больше не нашлось. Натянутость сохранялась. Елена Антоновна подняла рюмку, осмотрела родню, задержала взгляд на насупленном лице Илги Дайнисовны.
– Вы уж простите меня, родственнички мои дорогие! Все от нервов… А что касается голосования – не думала я, что слушать меня станете.
– Зачем тогда разорялась? – поинтересовалась Регина.
Елена Антоновна напряженно сглотнула.
– Успокойся, – сказал Юрий Антонович. – Не голосовали мы не из– за твоих слов. Слава Богу, свои головы на плечах имеем.
– Вот и хорошо, – с облегчением выдохнула сестра. – Так давайте жить дружно!
Все переглянулись. Кто кивнул, кто пожал плечами, но прямых возражений не возникло. Павел и Юрий Антонович выпили, принялись торопливо закусывать. Вслед за ними опустошила рюмку и Елена Антоновна. Хлебнув лимонада, одной рукой она обняла дочь, другой – Илгу Дайнисовну, уже хмелея, произнесла:
– Регина, ты не думай… Я очень хочу, чтоб ты счастливой была. – Угу.
– И ты, Илга, на слова мои не обижайся. Бывает, срывается… – она заметила, как задумчиво смотрит Илга Дайнисовна на нож в своей тарелке, и вдруг предложила: – Ну, хочешь, когда Артура посадят, я ему тоже передачи носить буду носить?
Наверное, случилось бы убийство, не прозвучи в воцарившейся гробовой тиши дверной звонок. Илга Дайнисовна мгновенно позабыла обо всем на свете и с облегчением выдохнула:
– Вот и Артур!
– Больше некому, – едва слышно согласился супруг, о чем-то размышляя.
Зинаида Антоновна встретила гостя и быстро вернулась. Тут же, не сняв даже дорогую куртку на меху, в комнату заглянул Артур. Пахнуло кожей и морозцем.
– Кого хороним? – Артур с насмешливым удивлением окинул близоруким взглядом невеселую родню.
– Ешую… – отрешенно произнес отец, тут же спохватился: – То есть… наоборот…
– Рожаем, значит, – хмыкнул Артур. – Дело хорошее, – его и без того длинноватое, немного девичье лицо слегка вытянулось, взгляд пал на Павла. – Пошли, братан, побазарим.
Как только братья ушли, Елена Антоновна залпом осушила стакан лимонада и, утирая пригоршней губы, покосилась на дочь. Когда зазвучал звонок, она сообразила, что в очередной раз брякнула нечто очень неудачное и, как вошел Артур, со страхом ожидала, что Регина ее выдаст. Но та промолчала. Пожалела?
Илга Дайнисовна, глядя сыну вслед, снова посуровела.
– Мог бы для начала хоть минуту за столом посидеть.
– Еще насидится, – махнула Зинаида Антоновна, вставая. – Кофе никто не желает?
Юрий Антонович, выходя из задумчивого оцепенения, чуть дрогнул, потер подбородок и предложил:
– Делай на всех.
– Я вам помогу, – вызвалась Регина и пошла вслед за хозяйкой на кухню.
Павел усадил брата на диван, сам сел за письменный стол, включил радиоприемник магнитолы: «Не ходи к нему на встречу, не ходи! У него гранитный камушек в груди!» Артур бросил короткий взгляд на единственный в комнате брата мало-мальски ценный предмет – недавно купленный кульман у окна.
– У меня всегда по черчению «тройбан» был, – сказал безразлично, вскользь.
Павел пожал плечами, «каждому свое», нетерпеливо поинтересовался:
– Ну, говорил ты со своим барыгой?
– Думай, че говоришь, – брови на лице Артура взмыли вверх. – Он не барыга, он – человек.
– Если он человек, то кто ж такие барыги? – спросил удивленный Павел.
– Фирмачи всякие, – пренебрежительно произнес брат.
– Ладно, – кивнул Павел. – Говорил ты со своим человеком?
– Говорил, – Артур наконец-то снял куртку. – Проектом вашим он доволен – все, говорит, в кайф. Для полной классухи хочет, чтоб пару моментов изменили… Ну, он сам тебе покажет.
– А насчет строительства?
– Согласен. Как весна начнется, тащи своих парней – и впрягайтесь.
– По поводу цен возражений не было?
– Нет. Только не забывай, – Артур погрозил брату длинным пальцем, – со всех ваших мне причитается три процента.
Павел развел руками.
– Как договаривались.